– Почему?

– Анчар не убивает сразу, святитель. Такая чаша травит по чуть-чуть. Каждый раз в еду проникает совсем немножко яда. В горячую и жидкую больше, в холодную меньше. Нужна неделя али две, даже три, дабы накопить… Смертельное количество. Ссыльные не едят с золотой посуды. Как только девицу потащили на возок, она перестала получать яд.

– Благодарю тебя, Балсырь, – широко перекрестился патриарх. – Да пребудет с тобою милость Господа нашего, Иисуса Христа!

Араб вздрогнул, кашлянул, но предпочел промолчать.

– Проводите нашего гостя до его дома, – распорядился святитель и вернулся к столу.

– Балсырь сказал что-то еще? – поинтересовался Борис Александрович, заметивший перемену в настроении патриарха.

– Матушке Марфе очень не нравилась избранница моего сына, – опустился обратно за стол святитель Филарет. – Посему она поспешила сослать ее при первых же признаках хвори. И тем спасла… Выходит, моя жена про анчар ничего не ведала. Это не она!

Святитель поставил чашу на стол, еще раз облегченно вздохнул, перекрестился и приказал:

– Пусть позовут схизматика!

Похожий на одуванчика лекарь Валентин – тонкие ножки в суконных чулках и пухлое тело в коротком плаще, – увидев дыбу и жаровню, тут же побледнел и стал постоянно часто сглатывать.

– Ведомо нам, лекарь Валентин, что ты был приглашен для излечения царской избранницы и определил ее как неспособную к деторождению, – спокойно зачитал с листа князь Борис Александрович. – По каковым признакам ты сделал таковой вывод?

– Нихт, найн! – замотал головой немец. – Я есмь нашел печеночную желтуху! Немного лечения, и она исцелилась! Чадородие хорошо, желудочные болячки деторождению не мешают!

– Кому ты о сем поведал?

– Э-э-э… Князь Салтыков, Михаил! – торопливо погладил себя по животу лекарь. – Они есть… Заплатил и забрал лекарство!

Святитель подманил свободного стряпчего, указал на чашу. Служитель взял ее, отнес к немцу.

– Что?! – не понял тот.

Патриарх Филарет догадался, что немец не имеет об анчаре ни малейшего представления, и кивнул стряпчему, дабы тот вернул главную улику на место.

– Не рассказывай никому о сем допросе, лекарь Валентин. Ты понадобишься Разбойному приказу для очной ставки, – сказал ему князь Репнин и вытянул руку к приставам: – Проводите немца до его дома!

– Коли лекари не сговорились, – задумчиво проговорил святитель Филарет, – то ответ мы уже нашли. Вестимо, Балсырь и Валентин сказали Салтыкову, что раба Божья Мария почти здорова, хворь мала и скоро исчезнет. Но всем прочим боярам Михаил Михайлович отчего-то поведал, что невеста для чадородия непригодна. Выходит, он и есть главный заговорщик. Посылай за ним стражу. Посмотрим, признается али нет?

– Кабы он не солгал, святитель, Мария Ивановна осталась бы в тереме и продолжила кушать из этой чаши, – погладил лежащий перед ним опросник дьяк Разбойного приказа.

– Она бы пила лекарство из этого самого сосуда… – задумчиво согласился патриарх. – И могла умереть. Выходит, Михаил Салтыков тоже ничего не подозревал про ядовитую миску? Тогда у нас открывается сразу два заговора вместо одного. Отравление и измена. Что же, княже, давай разбираться…

* * *

Обстоятельный сыск не бывает быстрым.

Поперва вызванный на допрос князь Михаил Салтыков свою вину отрицал, но после очных ставок покаялся.

Однако же очные ставки выявили, что Борис Михайлович тоже знал об обмане – лекарь Валентин вспомнил, что сказывал о печеночной желтухе и ему.

Вызванный для допроса князь Борис Салтыков неожиданно взял всю вину на себя. Поведал дьяку Разбойного приказа и святителю о случившейся с боярским сыном Иваном Хлоповым ссоре, после которой он воспылал ко всей семье Хлоповых лютой ненавистью и решил изжить царскую избранницу.

Правда, старательно оговаривая себя и выгораживая родичей, он даже не подозревал, как именно на самом деле отравили Марию Ивановну. Несмотря на осторожные намеки следователей, взять на себя вину за появление в покоях невесты чаши из анчара князь Салтыков не догадался. Выходит, просто ничего о ней не знал.

На сем стало ясно, что вдвоем патриарху и князю Репнину с разбирательством не справиться, ибо многие свидетели и участники открывшегося заговора находились ныне в разных местах. Иван Хлопов сидел воеводой в Вологде. Бояре Желябужские находились под надзором в Нижнем Новгороде. Сторожившие терем рынды успели выслужиться в воеводы и теперь охраняли порубежье. Посему после предварительного доклада дьяка Разбойного приказа Боярская дума учредила следственную комиссию под рукой боярина Федора Ивановича Шереметева, каковая и повела сыскное дело далее…

* * *

Между тем жизнь текла своим чередом.

Верный своему слову, патриарх Филарет снарядил в Хиву большое посольство во главе с боярином Иваном Даниловичем Хохловым. Увы, оно опоздало. Вскорости из заволжских степей в Москву хлынули многие сотни беженцев, в числе которых оказался и сам хивинский хан Авган. Свергнутый братьями, беглец бил челом царю Михаилу Федоровичу и просил у Москвы ратных людей, дабы свергнуть заговорщиков. Взамен он обещал навсегда остаться со всем своим владением – Хивинским ханством – в российском подданстве.

Таковое обещание сильно прельстило как юного государя, так и Боярскую думу – расширение границ обещало быть великим, затраты же небольшими. Однако патриарх, не найдя среди беженцев своего друга, утратил к сему делу всякий интерес, и спасения свергнутого хана так и не случилось.

Государь Михаил Федорович наконец-то смог добиться своего: Посольский приказ начал доставлять ему новостную газету, «Вестовые письма», каковую стряпчие составляли теперь не когда придется, а каждую неделю.

Из сей газеты всему двору стало известно, что в странах западных бушует война всех против всех и непонятно ради чего[16], а Польша начала новую ратную кампанию против Османской империи, в каковой в ходе восстания янычар был убит молодой султан Осман; и еще много чего интересного.

Персидский шах ради поддержания дружбы с северным соседом прислал в Москву кусочек от ризы господней, каковую патриарх велел поместить в Успенском соборе на общее обозрение.

На патриаршем подворье наконец-то заработала новая типография, сотнями штук печатая правленые богослужебные книги и «месячные минеи». В Москве все эти книги продавались, в Сибирь отсылались бесплатно.

На Фроловской башне заместо старых, порченных поляками часов мастера установили новые, современные, на два циферблата и тринадцать колоколов.

Князь Волконский с семьей и челядью впервые после Смуты переехал в Москву, ставшую ныне спокойной и мирной, безопасной для своих обитателей. Переехал бы и раньше – но пришлось ждать целых два года, пока на месте разоренного в ходе осады подворья, находившегося в Земляном городе, каменщики сложат добротный кирпичный дом новомодного, сказочного вида. Раз уж все равно строиться приходилось, так нужно сделать сие достойно, богато, всем прочим родам на зависть!

Вместе с его младшей дочерью прибыла в столицу и дворовая девка Евдокия. Будучи в личных служанках княжны Ирины, она расчесывала пятнадцатилетней хозяйке волосы и заплетала косы, румянила и украшала, одевала ее и раздевала, спала в ногах или в соседней комнате, готовая примчаться по первому зову и дать попить воды, взбить подушку али вынести горшок. Перебирала наряды, дабы не слежались и не заплесневели, стелила постель, выслушивала капризы и жалобы, иногда их выполняя, а иногда просто терпя. Доедала объедки со стола, донашивала господские рубашки и сарафаны.

И тут старый Лука по прозвищу Стрешнев оказался прав. Объедки княжны были то бужениной, то заливным, то семгой, то белорыбицей; обноски – сплошь ситец тончайший, иной с заморскими кружевами, а порою и вовсе шелк. Платья – бархат да кашемир, парча и меха. Таковых яств Евдокия в доме своем отродясь не пробовала, таких нарядов отродясь не носила!

А что ради сего удовольствия приходилось крики хозяйские слушать да ночами в опочивальню прибегать – так оно всяко легче, нежели навоз из хлева морозными вечерами выгребать али по десятку ведер воды от колодца в избу носить. Посему холопка закупная ни на что и никогда не роптала, любые капризы хозяйки исполняла старательно, а несправедливые наказания принимала с полным христианским смирением…


20 октября 1623 года

Москва, Кремль, Малая Думная палата

Где-то в подклетях истопники именно в сей час прокалили печи, и от сделанных понизу вдоль самого пола продыхов слабо дрожащим маревом поднимался горячий воздух. Думные бояре, оказавшиеся аккурат над сими отверстиями в своих богатых шубах, надетых поверх опушенных соболями и песцами ферязей, в меховых папахах, недовольно ерзали и крутились, но сделать ничего не могли. Не убежишь же прочь со своего места, за которое не токмо сам, но еще и все предки несколько поколений боролись…

Между тем жар, поднимаясь от продыхов, забирался им под шубы, просачивался под подолы ферязей, в рукава, струился из-под воротников, шевелил волосы в бородах, и от нестерпимого зноя всегда хмурые, а в большинстве пожилые, морщинистые и бледные бояре буквально на глазах зарумянивались, распрямлялись, разворачивали плечи, широко раскрывали глаза, начинали дышать глубоко и часто, кожа на лицах расправлялась, свежела и покрывалась капельками пота.

Тем временем стоящий возле трона стряпчий продолжал и продолжал читать приговор следственной комиссии:

– …а слова князя Бориса о ссоре с боярским сыном Хлоповым подтверждения не нашли, а дщерь боярская Мария за давностью лет описать монашку сию не смогла и опознать не в силах, однако же рынды, терем сторожившие, окромя инокини Евникии, никого припомнить не смогли, из чего сыск учиненный к таковым выводам пришел… Салтыковы Борис и Михаил вкупе с матерью своей в постриге инокиней Евникией по своему желанию и разумению затеяли оболгать в бесплодии девицу Марию, невестой царской нареченною, и ради того неверные приговоры лекарей на суд Думы боярской и Земского собора представили! – стряпчий отпустил длинный свиток и наконец-то перевел дух.