Слава Богу, она его уже раскусила, подумал Давид. Этого брачного авантюриста! Этого жадного негодяя! Но, поразмыслив еще немного, он вдруг почувствовал, что его бросило сначала в жар, потом в холод. Имелся еще один субъект, тоже посватавшийся к ней именно в такой момент…

Ну, здесь совсем другое дело! Я ведь только подумал, что теперь она свободна и может располагать собой по своему усмотрению.

О, разумеется, разумеется. А если она решит, что здесь тоже есть определенная связь?.. «Жених, выплывающий на свет божий именно сейчас…»

Вот проклятый характер! Да будь она трижды неладна, эта телеграмма, которой он только что так кичился!

Давид начал рьяно выискивать дату на ее письме. Когда она его написала — после того, как получила его телеграмму? Нет, письмо было датировано днем раньше. Не могла же Люсьен Мари оказаться такой изощренно-ядовитой, чтобы проставить дату на письме на день раньше, дабы иметь возможность высказаться; нет, ясно, его это не касается…

Стоп, — осадил он свою фантазию, — стоп. Опять она была здесь, вечная его склонность себя взвинчивать, давать волю своей болезненной подозрительности. Знает же меня Люсьен Мари, не будет так истолковывать мои слова.

Неужели? Откуда это ему известно? Кстати, а мог ли он быть так уж уверен, что в его подсознании не велись подсчеты весьма сомнительного свойства — раз его так покоробило случайное сходство с Этьеном де Ганом?

А может быть, послать еще одну телеграмму… И в ней объяснить… взять назад…

Нет, тогда-то он уж наверняка сделает себя на всю жизнь посмешищем.

Оставалось ждать ответа.

Но день прошел, a ответа не было.

5. Ночь в Соласе

Песок, море, горы — все мерцало и переливалось в слабом сиянии звезд. Все было тьмой и тем не менее все светилось. Далеко внизу мягкие округлые очертания бухты с темно-белой пенной каймой прибоя; потом вдруг рой светящихся желтых точек вдоль берега. Это рыбаки зажигали на своих суденышках высоко подвешенные кормовые огни для ночного лова рыбы.

Давид пробирался вверх по тропинке к заброшенному каменному брустверу на самом краю скалы. От ожидания письма и от попыток работать, делая вид, что ничего не ждешь, у него к вечеру разболелась голова.

Здесь же, как нигде в другом месте, человек мог оставаться наедине с ночью и морем. Слушать монотонные удары прибоя о берег, доносившиеся снизу как биение мощного пульса. Ощущать дыхание вселенной.

Один наедине с собой.

Один? Две тени у горизонта начали вдруг принимать некие определенные очертания на фоне неба — неторопливо, медленно, как слабые изображения в ванночке с проявителем. Люди — животные — каменные изваяния? Судя по форме, едва ли это люди.

Но он узнал их, это были силуэты жандармов в касках. Их было двое, они сидели вверху, на бруствере — сидели неподвижно, поджидая его. Ночной бриз приподнимал у одного из них плащ, он подбирал его опять бесшумно, как матросы, которые хотят зарифить парус. Дула карабинов высовывались из-под плащей наружу, но только совсем немного; по тому, какими они казались укороченными, Давид мог понять, что они направлены на него.

Он остановился и зажег сигарету, давая им возможность рассмотреть его лицо. Потом потушил огонек и произнес:

— Добрый вечер.

Они промолчали, как будто разочарованные, что не смогли взять его врасплох. Потом пробормотали угрюмо:

— Здравствуйте.

У них были не только карабины, у них были и автоматы. Давид вспомнил, что как-то сказал один язвительный каталонец о вооружении жандарма: карабин, чтобы как можно более метко расстреливать своих соотечественников с большого расстояния, автомат, чтобы косить своих сограждан с близкого расстояния, и револьвер, чтобы пустить пулю в лоб самому себе.

Давид решил, что может продолжать свой подъем дальше, вверх по тропинке, по тень, что была повыше, прокричала предостережение. Он не стал сопротивляться. В Испании мало кто осмеливается вступить в спор с вооруженным жандармом.

Он вернулся и стал спускаться по тропинке вниз. Теперь она казалась более крутой, ночь приобрела дополнительный оттенок угрозы.

Там, внизу, в разные стороны разбегались рыбачьи лодки, как рой огненных мух рассеивались по воде.

Кто-то еще взбирался вверх по тропинке, несмотря на тьму, шел спорым и уверенным шагом. Давид увидел сначала отсвет от фонаря, направленный на землю. Он остановился и зажмурился, когда световой душ из фонаря окатил его с ног до головы.

— Ах, это вы, сеньор, — произнес в темноте голос сержанта Руиса. — Вот и хорошо. А то я как раз вас искал.

— Меня? Что случилось?

— Ничего, — сказал Руис и, казалось, улыбнулся; он привык к тому, что его должность заставляет людей сразу же занимать оборонительную позицию. — Мне хотелось попросить вас об одной услуге.

Прежде чем Давид успел ответить, Руис продолжал:

— Минуточку — я только проверю несколько своих постов. Можете подождать?

И растворился в темноте.

Через несколько минут он вернулся.

— Не любят мои люди стоять на посту в одиночку здесь, наверху, да еще по ночам, — вздохнул он. — И во что бы то ни стало хотят быть на посту вдвоем…

— А для чего вам нужно так много постов теперь, в мирное время? — удивился Давид.

Руис рукой призрака показал в сторону исчезающих рыбачьих судов.

— Вон оттуда они каждую ночь отправляются на лов. Думаете, за пограничной линией, за три мили отсюда, они встречают одних только рыб? А уже потом идут домой, еще до рассвета, загружают машины для Барселоны и для других городов внутри страны. Время от времени мы делаем облаву, но знаем, что большая часть товара проходит мимо нашего носа.

Давид посмотрел вслед разбежавшемуся рою огоньков на воде, подумал, что, может быть, именно сейчас несколько лодок, потушив огни, скользят вперед, навстречу безмолвным и опасным приключениям.

— А какую они возят контрабанду? — поинтересовался Давид.

— Всякую, практически говоря. Но прежде всего кофе и сигареты.

Вспомнив о кофе из испанских колоний с его бесцветным вкусом разведенного шоколада, он невольно с благодарностью подумал о тех, кто контрабандой привозил сюда крепкий американский кофе, настоящий эликсир жизни для всякого пишущего.

Руис зажег свой «caporal»[5], и его сомнительное благовоние заставило Давида поспешно предложить ему «Виргинию».

— Контрабандные, — произнес Руис лаконично, но все-таки взял одну.

— Я не виноват.

— Да, конечно, их открыто продают по всей стране, я знаю.

Давид тактично переменил тему разговора.

— Если они грузят контрабанду в грузовики с рыбой, то непонятно, почему ваши посты должны стоять здесь, в горах.

— В последнее время было совершено слишком много облав на автомашины, так что они теперь опять начали пользоваться старыми контрабандистскими тропами, — объяснил Руис. — А откуда нам взять столько людей, чтобы охранять еще и горы?

«Ну, чего-чего, а жандармов у вас более чем достаточно», — подумал Давид. Он не забыл палаточный лагерь, увиденный им по дороге сюда: муравейник у муравейника на разграфленных, как по линейке, улицах. Военный лагерь, как во времена Цезаря, только увеличенный до гигантских размеров. «Война с галлами» в постановке Сесиля де Милля.

— Но вам все же не удалось их запугать, несмотря на все ваши старания? — спросил он.

— Нет. Слишком много среди испанцев бедняков. Доведенных до отчаяния, не останавливающихся ни перед каким риском, лишь бы заработать несколько песет.

В голосе сержанта послышались нотки товарищеской солидарности. Он знал свое дело, делал, что мог, чтобы захватить контрабандистов, но было ясно, что ему не было чуждо понимание причин, ради которых они идут на риск.

Искорка симпатии сама по себе, без всяких слов и жестов, зажглась между Давидом и стражем порядка.

Руис продолжал.

— Сущее наказание для нас эта контрабанда, сеньор. Я часто думаю, может быть нас, испанцев, преследует какое-то особое дьявольское наваждение…

Он оборвал себя, посмотрел в темноте на Давида и произнес более официальным тоном:

— Поймите меня, сеньор, я сам состою в жандармерии, я верен режиму. Но ведь я к тому же еще и каталонец. Я знаю, что думают и чувствуют люди в наших краях. Режим жестокий, он подавил буквально всякую форму сопротивления, Но должны же беспокойные души иметь хоть какую-то отдушину.

Это верно, подумал Давид. Так или иначе, но человек отыщет для себя возможность хоть в чем-нибудь насолить власть имущим.

Вслух он сказал:

— А что вы хотели от меня?

Руис как-то странно засопел и промолвил.

— Весьма прискорбно. Что им здесь нужно, они даже языка не знают…

— Не понимаю, — поднял брови Давид.

— Появляются здесь на нашу голову ваши земляки. Вот мы и подумали…

У Давида сразу же испортилось настроение. Нет ничего более неприятного, чем земляки за границей. В особенности земляки, угодившие в полицию. Внезапно он с сочувствием вспомнил о докторе Стенрусе, шарахнувшемся при виде его в первый попавшийся переулок.

— Что за тип? — буркнул он.

— Подождите, увидите. Немножко не в себе, как мне кажется. И без единого сентимо. Но паспорт шведский! — сказал сержант вызывающе.

Давид сделал попытку избежать своей судьбы:

— Арестованный швед без денег — разве это дело не шведского консула?

— Если бы он у нас здесь был…

— Кстати, а почему вы его арестовали? — спросил Давид, внезапно почувствовав себя на стороне неизвестного ему земляка.

— Его? Да это она, слава создателю, — хмыкнул Руис. До сих пор он употреблял слово compatriota[6], слово и мужского и женского рода.