Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы

— Я приду домой и вам помогу, — сказала она.

— Нет, Люсьен Мари, я надеюсь, что Пако будет уже в пути, прежде чем вы вернетесь домой. Ты же знаешь, как все здесь ненадежно, — забеспокоился Давид.

Она не ответила, взяла проголодавшегося малыша и приложила к груди. Он перестал кричать и предался новому занятию с наслаждением, отдававшимся во всем тельце: крошечное существо, полностью сконцентрировавшееся вокруг сосущего рта. Когда самая большая спешка миновала, он открыл глаза и поверх материнской груди поглядел на отца. Поглядел? Нет, он позволил отцу взглянуть вниз, вглубь, в эти таинственные колодцы нашей первобытной сущности — в глаза очень маленького ребенка.

Давид заключил их обоих в объятия в порыве немой и сильной любви. Но губы его уже говорили:

— Надеюсь, Антонио даст знать о себе сегодня. Шторм кончился.

— Хорошо бы нам выбраться домой послезавтра. Знаешь, это ведь рождественский сочельник.

— Нет, ради бога, милая, дорогая, — воспротивился Давид, — притворись более больной, чем ты есть, и останься здесь еще хоть на несколько дней…

Ему не хотелось рассказывать о нервном напряжении, как смрад стоявшем над домом Анжелы Тересы и делавшем пребывание там совершенно невыносимым. Обе старые женщины весь день-деньской сидели на страже, их тусклые глаза в каждом кусте видели жандармов. А нервы и вообще здоровье Жорди оказались совершенно подорванными всеми этими годами безнадежного отчаяния, он едва держался; так и казалось, что он вот-вот сорвется. Потайное место под полом его окончательно доканало. Оно ему снилось во сне, вызывало тошноту; однажды ночью Давиду пришлось с ним даже бороться, чтобы тот не выбежал из дома на улицу.

Нет, не могут они держать только что родивших женщин и грудных младенцев в своем осажденном доме.

— Если бы ты знала, какая это для меня разрядка — пройтись сюда и побыть здесь хоть несколько часов в день, — тихо сказал он.

Каждый раз, уходя из дома, он всей спиной, как судорогу, ощущал на себе долгий взгляд Жорди, заточенного у него в доме.

Приближалось рождество, праздник торжественного покоя…

Только на следующий день Антонио вынырнул на том же месте, что и раньше. Он связался с тем французским рыбаком — да, да, это отняло много времени, но что вы хотите, это ведь не только оставить письмо на почте и дать его проверить цензуре…

Самым скверным было то, что на француза можно было рассчитывать только после рождества. Он не хотел выходить в море в праздники.

На одно мгновение Давида охватил самый настоящий панический страх перед этой дополнительной отсрочкой. Как ему это пережить?

Антонио назвал место встречи: скалистый мыс несколько километров севернее Соласа, между часом и тремя ночи на третий день рождества. Жорди должен будет добраться туда заблаговременно и быть наготове.

— Ты можешь выписать что-нибудь, чтобы давать, как успокоительное, Пако еще в течение четырех дней? — спросил Давид, когда опять пришел в монастырскую больницу. Люсьен Мари — его персональный фармацевт — подумала и выписала рецепт. Потом коснулась рукой его щеки — ей показалось, что щеки его стали такими исхудалыми и впалыми за эти дни и ночи бессонницы и беспорядочного сна.

— А для тебя? — мягко спросила она.

В дверь постучали и вошла настоятельница. Она, как веселый рождественский подарок, принесла весть о том, что госпожу Стокмар можно будет выписать на второй день рождества; она уже поправилась, а палата нужна для нового пациента.

Настоятельница попрощалась и вышла. Давид потемнел.

— Ну что ты, это хорошо, — заметила Люсьен Мари. — Что может быть лучше такого камуфляжа, как малыш и я?

— А если что-нибудь случится? — спросил Давид.

…то я хочу, чтобы вы были в надежном месте, — подумал он.

…то я хочу быть рядом с тобой, — подумала Люсьен Мари.

Она посмотрела на мужа. Однажды ей уже пришлось пережить с ним один кризис, но тогда в нем было что-то непонятное ей, какая-то раздвоенность, что-то абсолютно ненадежное. То было тяжелое переживание, оно вынудило ее позаботиться об опоре для себя — какой бы она теперь ни оказалась.

Сейчас он тоже находился в напряжении. Оно давило его, это сразу бросалось в глаза, он никогда не был твердокаменным, он относился к людям совершенно особого сорта, к людям чрезвычайно чувствительным, ранимым, тем не менее на всех окружающих он производил впечатление человека уверенного и спокойного. Он был цельным, не стоял в оппозиции к самому себе. Или к ней.

Давид пошагал в Солас и зашел с рецептом в аптеку. Пожилой аптекарь с отвращением вернул бумажку обратно.

— Рецепт выписан не врачом, — проворчал он.

Да, в отношении лекарств в Испании и тени не было французского легкомыслия. Как, впрочем, и в Швеции.

Давид шел домой по улицам, бурлившим от рождественского ажиотажа и суматохи. Украшались дома, украшались церкви. Витрины магазинов соблазняли сладостями с мавританскими названиями. Ребятишки возились в сточных канавах, лепили из глины «nacimientos», маленькие фигурки младенца в яслях. Хозяйки готовили позднюю рождественскую трапезу — после мессы, в Nochebuena, в священную ночь, в веселую ночь, когда никто не помышлял о сне.

Давид остро ощущал, что он здесь чужой, среди всех этих веселых приготовлений. Ощущение породило осознанную мысль: надоело мне быть посторонним. Хочу домой, хочу к себе.

Он зашел и купил разных вкусных вещей для своих женщин, но от рождественских подарков воздержался. Деньги все пошли на побег Жорди.

В рождественский сочельник в белом доме произошло два события. Одно веселое, другое пугающее.

Первый раз Анунциата крикнула: — Посмотрите-ка в окно!

Жорди устремился к себе в убежище, но Давид воскликнул со смехом: нет, иди сюда, ты погляди только…

Из апельсиновой аллеи на лужайку перед домом вышла гигантская невеста. Покачивая бедрами, шествовала Консепсьон, а на голове у нее возвышалась детская кроватка, нечто вроде корзины с развевающимися занавесками. Зрелище было фантастическое, оно веселило глаз и душу.

Жорди остался наверху, а все другие встретили ее праздничными пожеланиями, угостили марципанами и самой лучшей мансанильей, имевшейся в доме.

— Я обещала сеньоре одолжить мою колыбельку, чтобы вам не пришлось ее покупать, — объяснила Консепсьон. — Успею еще получить ее обратно до следующего раза. А клиентки мои помогли сшить покрывало и занавесочки.

Обе старушки заявили, что колыбелька просто мечта. Давид, взрослый мужчина, чуть не заплакал, что посторонние женщины, едва сводящие концы с концами, согласились пожертвовать свое время и свой труд, чтобы выразить внимание к его ребенку.

Многое в этой стране было отталкивающим — но Давид глубоко и навсегда полюбил простых испанских женщин, женщин из народа, их живую человеческую теплоту. Он расцеловал Консепсьон в обе щеки, что вызвало целую бурю и веселое оживление в кухне Анжелы Тересы.

В дверях она обернулась и произнесла другим тоном:

— Если я буду нужна вам или вашей сеньоре, я в вашем распоряжении.

Давид поблагодарил и подумал про себя: что это — обычная испанская вежливость — или Консепсьон о чем-то догадывается и хочет таким способом выразить свою поддержку?

Этот визит внес в их дом оживление. Все собрались на кухне и с аппетитом поели миндального супа, рождественского лакомства, приготовленного Анунциатой по старинному рецепту; но тут Жорди заметил мелькнувший в глубине аллеи мундир.

Они спрятали Жорди в убежище и подвинули на него кровать, открыли дверь настежь и уселись за стол; однако, жандарм больше не появлялся.

Они ждали, не зная, вернется он обратно или нет, не решаясь выпустить Жорди хоть ненадолго — пока не услыхали громкий стук снизу, из подполья.

Когда Жорди выбрался наверх, он казался совершенно невменяемым, начал драться, так как во что бы то ни стало хотел на волю, на воздух. Давид схватил его, пытаясь удержать. Они упали на пол и стали бороться на полу.

— Пако… дружище, — тяжело дыша, промолвил Давид, — приди в себя! Ведь ты рискуешь жизнью, если выйдешь сейчас на улицу…

Жорди обмяк, лежал тихо, потом поднялся и почти официальным тоном попросил у Давида извинения.

— Можешь ты, наконец, понять, — сказал он, — что человек сходит с ума, если его тринадцать лет держат запертым в землянке.

Давид и обе старые женщины мгновение стояли неподвижно, потом медленно, в испуге и удивлении посмотрели друг на друга. Жорди тяжело поднялся по лестнице на второй этаж.

Когда Давид вошел к нему, он сидел, съежившись на стуле. Они не возвращались больше к странным словам, сказанным Жорди только что на кухне. Потом, попозже, они опять сели играть в шахматы — свою скучную, растянутую, рассеянную партию, пока спускались сумерки; они прислушивались ко всем доносившимся снаружи звукам.

Еще три ночи, подумал Давид.

Первый день рождества прошел.

Жорди ночь не спал, потом лег днем и заснул.

Давид сидел у Люсьен Мари и малыша так долго, насколько только отважился.

Они не знали, что делается в их доме.

Еще две ночи.

Утро второго дня рождества было ясным.

Над горным хребтом, у горизонта появилось белое сияние, обычно тех гор совсем не было видно.

Давид увидел это сияние с одного определенного места на лужайке перед домом, где имелся просвет между ближайшими вершинами. Он позвал Анунциату, но пришла Анжела Тереса; она подняла руку к глазам:

— В горах выпал снег.

— А здесь, в долине, он тоже может выпасть? — поинтересовался он, когда они вошли в дом.

— Да, — ответила Анжела Тереса. — Семь лет назад тоже выпал снег или, может быть, двенадцать.