Она смотрела на Давида большими черными глазами и, еще не дав ему подойти, произнесла с каким-то наивным изумлением:

— И вы действительно хотите жить здесь, несмотря ни на что?

Анунциата встала сзади, наискось от стула хозяйки, и делала ему разные таинственные знаки, в данном случае означавшие, насколько прискорбно такое ее поведение. Куда девалась вся воспитанность Анжелы Тересы? Где торжественность, необходимая при первом знакомстве? Где вежливые фразы, которыми следовало бы обменяться, прежде чем переходить к делу… А она-то здесь трудилась, как рабыня, целых полчаса расчесывала ей щеткой волосы и наряжала в лучшее платье, и в мантилью, какую все другие надевают только в церковь…

Но Давид ответил с облегчением:

— Да, сеньора, мы бы с удовольствием сняли у вас несколько комнат.

Сеньора Фелиу вытянула шею, заглядывая ему за спину.

— А где же она?

Он обернулся.

— Кто?

— Да молодая женщина, что была с вами в тот раз.

Значит, Анжела Тереса наблюдала тогда за ними, спрятавшись за занавеску.

Он рассказал о болезни Люсьен Мари.

— Она у монахинь! — вставила Анунциата, высунув голову из-за кресла.

Анжела Тереса наклонилась вперед, спросила испуганно:

— Она не в тюрьме? Ее не убьют?

Давид незаметно подался назад.

— Нет, сеньора, — только и смог он произнести.

Анжела Тереса зябко закуталась в свою кружевную шаль, потом, слегка покачиваясь и глядя в сторону, пробормотала:

— Никто ничего не знает. Они убивают столько людей…

Анунциата поспешно вмешалась:

— Теперь так не делают, Анжела Тереса, то было уже давно. А теперь у нас мир.

Анжела Тереса перевела взгляд своих черных глаз со старой служанки, видимо, своей родственницы, раз та называла ее по имени, на Давида и сказала:

— Вы ведь иностранец, и можете ответить мне точно: правда сейчас мир?

— Да, мир.

Его нахмуренный лоб добавил невольно: каков бы он ни был.

Анунциата вернула их к действительности:

— Сеньор желает посмотреть комнаты. Прикажешь мне их показать, Анжела Тереса?

У нее была особая, независимая манера управлять, прислуживая.

Женщина со снежно-белыми волосами кивнула — и внезапно исчезла. Она все еще тихо сидела здесь, но полностью погрузилась в себя, покинула их еще до того, как они сами от нее ушли.

Они поднялись по просторной лестнице на второй этаж. Это была поразительная испанская лестница со ступеньками из плоского обтесанного камня, без перил. Давиду приходилось слышать, что камни прикреплялись к основанию лестницы клеем, секрет изготовления которого неизвестен до сих пор. Это тайна испанских строителей. Он застывал сразу же и становился тверже камня. Какая точность в руке и какой глазомер! Легкое дрожание — и все дело испорчено.

Весь дом был, видимо, построен по простому плану, но строили его люди с искусными руками и природным чутьем материала, формы и цвета.

Каменные полы с кобальтово-синими мозаичными плитками. Белые стены, солидная мебель. Изящные детали в оформлении окон, в кованых дверных ручках, в яркой красочной обивке на фоне стены.

Может быть, только чуточку жестковато и холодновато для северянина, непременно требующего от обстановки тепла.

На втором этаже было четыре больших комнаты, не считая холла.

— Это больше, чем нам нужно, — сказал Давид.

— Xo, — усмехнулась Анунциата, — вы можете использовать сколько хотите комнат, и как хотите, все равно они уже здесь, их не передвинешь.

Она прошла вперед и с гордостью распахнула дверь в просторную ванную комнату с окнами и душем в потолке. С одной холодной водой, без горячей.

— Это мальчики сами здесь его провели, — произнесла она с гордостью, — и даже пользовались им, не боялись.

Давид подумал немного — о чем бы ему следовало спросить еще. Ах да, кухня, конечно.

Анунциата сдержанно ответила, что об этом они как-нибудь договорятся с молодой сеньорой.

— А цена в месяц?

— Это решает моя госпожа, — ответила Анунциата, вновь превращаясь в покорную служанку.

Давид чуть было не спросил: а имеют ли цифры вообще какое-нибудь значение для старой сеньоры, но вовремя удержался.

Когда они спустились вниз, Анжела Тереса сидела, как прежде, но удивила его, спросив с известной живостью:

— Понравились вам комнаты? Видели наш душ?

Да, он видел душ, он восхищен. Как можно деликатнее он спросил ее о плате.

И отлично видел, что Анунциата опять делает какие-то режиссерские знаки, теперь за его спиной, хотя Анжела Тереса не обращала на них внимания; она раскрыла свой веер и достала из него бумажку, держа ее на расстоянии, как все дальнозоркие, она прочла несколько отчетливо выписанных цифр, он мог их видеть с того места, где стоял.

— Нет, здесь слишком много! — воскликнула она с испугом, — Нельзя столько платить за жилье… Пако наверно ошибся…

Пако? Ах, да, конечно, это ведь уменьшительное от Франсиско.

— Нет, сеньора, это очень умеренная плата, — возразил он.

Он произнес это с некоторым усилием. Доходы его были ограниченны, а расходы как раз сейчас большие. С этими старыми женщинами можно было бы так легко сторговаться. Но Жорди определил плату точно: для Давида выгоднее, чем любая квартира в городе, а для Анжелы Тересы — или, что важнее, для Анунциаты — больше, чем они могли мечтать.

Так вот почему Жорди приходил сюда; он не мог оказать дружескую услугу Давиду за счет этих старых женщин.

— Мне за глаза хватит и поменьше, — покорно промолвила Анжела Тереса.

Проклятый Жорди, подумал Давид, про себя усмехнувшись и выругавшись одновременно, — так как оказался вынужденным сам навязывать им более высокую плату; а если бы он согласился на более низкую, потерял бы уважение Жорди.

Договорившись обо всем, Анунциата поспешила за глиняной бутылочкой смородинового ликера, и все выпили за совершенную сделку.

— Жаль, Люсьен Мари нет, — вздохнул Давид.

Но тут Анжелу Тересу охватил новый приступ страха.

— Господь милосердный, а вдруг они взяли и посадили ее в тюрьму, — снова со страхом произнесла Анжела Тереса.

Давид ушел оттуда, размышляя, чем все это кончится.

18. Гора Тибидабо

В тот день, когда Люсьен Мари выписали из больницы — прошло еще немного времени — горы стали совсем золотые из-за цветущей жимолости, точно такие, какими она рисовала их в своем воображении угрюмым зимним днем в Париже.

Давид заехал за ней на такси Гонзалеса, по головокружительной горной дороге они спустились к побережью и добрались до городка, откуда шли автобусы прямо до Барселоны.

Они изменили свои планы. Решили теперь зарегистрировать свой брак в Барселоне, а потом уже сообщить семье Люсьен Мари как о свершившемся факте, не называя точной даты. Сейчас было бы уже смешно устраивать семейное торжество после такого продолжительного пребывания за границей. Давид собрал все бумаги из Парижа и Стокгольма. Бумаги, бумаги — скоро его самого с Люсьен Мари положат под пресс, а потом вставят в общественный гербарий с официальной этикеткой. И не нужны им будут всякие увертки и мелкая ложь.

Как горит эта жимолость! И какое божественно синее море!

Люсьен Мари смотрела, смотрела, не отрываясь, крепко стиснув руку Давида. Ее охватило то чувство возбуждения, какое испытывает узник, после долгого заключения выпущенный на свободу.

Была у них и другая причина для поездки в Барселону. Доктор посоветовал им показать руку Люсьен Мари врачу-специалисту.

Зарегистрировать брак и сходить к доктору.

— Когда я был маленький, люди тоже ездили в Стокгольм, чтобы сходить в театр и сделать операцию, — заметил Давид.

Он сразу же раскаялся в своей шутке. Но Люсьен Мари засмеялась и сделала вид, что это ее не касается. Слава Богу, ему хоть не нужно извиняться, она и так понимала ход его мыслей и все его словечки.

Она наверняка еще чувствовала себя усталой, но виду не показывала. Последнюю неделю в монастырской больнице ей дали отлежаться на солнышке на балконе и вволю гулять во внутреннем дворике.

Она спросила, знает ли он Барселону.

Да, он мог ориентироваться в этом городе, после того, как жил там, собирая материал к своей работе о Гауди.

Но само слово Барселона означало для него что-то еще более давнее: сюда ездили отец и мать, это было великим путешествием их жизни, тем, о чем они потом рассказывали своим детям. Еще за несколько месяцев перед смертью его мать бредила цветочным базаром на Рамбле — его пышными красками, его весельем и толчеей. А канатная дорога! Путешествие, от которого захватывает дух, в корзине по воздуху, над широко раскинувшейся гаванью, к горе Тибидабо, и небо за горой лимонно-желтого цвета… Его мать рассказывала тогда об одном определенном случае, но для него с тех пор небо за горой Тибидабо отныне неизменно было лимонно-желтого цвета, в отличие от таких знакомых, привычно голубых небес в его родной Швеции.

А как он, еще будучи мальчиком, мечтал совершить туда это длинное, продолжительное путешествие в дальние края, мечтал сам все посмотреть, почувствовать головокружение в той маленькой корзине, на натянутом высоко в небе канате, мечтал увидеть, как под ним сверкает в солнечном свете гавань, удивляясь, как громадные пароходы со всех концов света становятся внизу крошечными, как игрушечные кораблики, сделанные из коры…

— Поедем прямо к канатной дороге, — предложила Люсьен Мари.

Так он и сделал, когда приехал туда первый раз, сказал Давид. Но после того, как туда ездили его родители, там произошло то же, что и во всей Европе — во время войны одна бомба — то ли благодаря искусству бомбометателя, то ли по несчастливой случайности — оборвала стальной канат, и с тех пор его не починили. Вышка канатной дороги так до сего времени и стояла, старая, проржавевшая, полуразвалившаяся.