- Ты готова? - спросил он, ведя пальцем по ее губам.

- Всегда, Сэр. - Она кивнула и попыталась выровнять дыхание.

Сорен провел ладонью по ее плечу вниз к запястью и вернулся вверх. Он резко надавил большим пальцем на мышцу, где предплечье переходит в локоть. Она ахнула от внезапной боли, которую ощутила даже в ступнях. Он снова нажал, и ее спина изогнулась над ковром. Если бы она стояла на ногах, они бы сами подогнулись.

Он перевел внимание с руки на ногу. Сорен поднял ее лодыжку на свои ноги и поцеловал мягкое местечко снаружи над пяткой. Она подготовила себя к тому, что должно было произойти дальше. Когда Сорен накрыл ее рот другой рукой, она не сопротивлялась.

Двумя пальцами и только двумя пальцами он впился глубоко в полость под ее надпяточной костью. Боль возникла так остро и внезапно, что Нора закричала в его ладонь.

Почти час по ощущениям он ласкал ее тело, находил все болевые точки, которые при правильном нажатии доводили ее тело до чистой агонии, вспыхивающей как молнии. К тому времени, как он остановился, она вспотела и тяжело дышала. На ее теле не было ни одной отметины, ни одного синяка. Флоггер оказался бы менее болезненным.

Сорен облизал пальцы и прижал их к ее клитору и коленями широко развел ее ноги.

Удовольствие слилось между ее ног и распространилось по всему телу. Он целовал ее губы, шею, соски, и она приподняла бедра навстречу его руке.

- Пожалуйста..., - прошептала она, отчаянно желая ощутить его внутри себя. Заставить ее ждать - всегда было его самой жесткой пыткой.

Сегодня он не заставил ее ждать. Он перевернул ее на живот и подогнул колени к животу, чтобы она еще больше открылась для него. Сорен толкнулся в нее с тихим стоном, а она приподняла бедра, чтобы принять его глубже. Он проникал в нее, целуя шею, плечи. Он прижал ее запястья к полу, обездвиживая руки.

- Jeg elsker deg, min lille en, - шептал он в ее кожу. - Du tilhører mig.

Я люблю тебя, Малышка. Ты принадлежишь мне.

- Сегодня, да, - прошептала она в ответ на английском.

Он задержался внутри нее, не торопился, не спешил закончить. Она расслабилась под ним и лелеяла каждый момент единения их тел. Она ощущала удовольствие с другими мужчинами, иногда даже экстаз... но только когда Сорен был внутри нее, она чувствовала себя целой.

Сорен кончил, впиваясь пальцами в ее шею, а зубами в плечо. Она повернула голову и поцеловала его предплечье, прежде чем он отпустил ее.

Они редко путешествовали вместе - слишком рискованно. Сегодня она отбросила тревоги и забронировала билеты на один и тот же рейс, но места в разных концах самолета. Она уступит своему скорбящему священнику место в первом классе. Она затеряется в автобусе. Им даже не придется говорить друг с другом до конца поездки, но даже в течение восьмичасового перелета порознь, она будет хранить кое-что от него в себе.

Как только они окажутся в Дании, смогут расслабиться. Как чудесно приехать в такую мирскую страну, где никто не знает ни его, ни ее. Когда Сорен несколько лет назад сказал ей, что меньше одного процента населения в Дании католики, она спросила, могут ли они переехать сюда. Он рассмеялся, но она не шутила. Как только они оказались в доме сестры, умиротворение от пребывания в такой безопасной и мирской стране растворилось. В дверях она ощутила страх, будто больше не принадлежала этому месту. Казалось, Сорен ощутил ее страх и взял ее за руку, поцеловал и прошептал, - Это и твой дом тоже.

Девочки разбили ее сердце - Лайла и Гитта. Они поклонялись своей бабушке так же, как и ее сыну. Нора провела весь вечер, держа Гитту на коленях и Лайлу под боком. С наступлением темноты Сорену пришлось отлеплять от нее двух девочек. Они заснули истощенные от слез. Гитту она отнесла в постель. Лайла так выросла, что только дядя мог ее поднять. Девочка проснулась, когда он начал ее поднимать.

- Знаете, я могу ходить, - сказала она ему в плечо.

- И собираешься? - спросил он, когда она сонно прижалась к его груди.

- Нет.

Он усмехнулся и поднял на руки высокую девушку с софы.

- Хочешь поменяться? - спросила Нора Сорена. - Эта чуть манёвреннее. - Гитта тоже росла, но весила не много.

- Да. Я переброшу тебе Лайлу. А ты бросай мне Гитту.

- Ужасная идея, - пробормотала полусонная Лайла, когда они добрались до ее спальни. - Сначала бросайте Гитту.

Сорен уложил Лайлу на постель и велел ей спать. Она закрыла глаза и начала симулировать храп.

- Хорошая девочка, - сказал он, щелкнув ее по носу, прежде чем выключить свет и закрыть за собой дверь. Нора наблюдала, стоя в дверном проеме, и улыбнулась сквозь слезы. В комнате Гитты Сорен стянул одеяла и оставил Нору наедине с маленькой девочкой, чтобы та помогла ей с пижамой.

- Бабуля не вернется, да? - спросила Гитта наполовину на английском, наполовину на датском языке.

- Нет, малышка, не вернется. Она в раю со своими mor и far. Однажды ты снова увидишь ее.

Гитта кивнула, успокаиваясь в обещаниях взрослых, даже если и не понимала их.

- Ты вернешься?

Нора проглотила ком в горле.

- Я никогда и не уходила, - ответила она, поцеловала девочку на ночь и убежала прежде, чем слезы полились снова.

Наконец, оказавшись наедине с Сореном в маленькой, но элегантно обставленной комнате, Нора рухнула в его объятия и позволила себе разрыдаться. Отпускать кого-то настолько хорошего должно быть легко. Она верила в Бога, доверяла Ему... почему же так трудно отпускать мать Сорена к Нему? Она хотела, чтобы Гизела вернулась ради нее, ради Сорена. Ее собственная мать не понимала ее, не доверяла ее мнению. Она не поверила своей дочери, когда та сказала, что, несмотря на внешность, Сорен был самым лучшим мужчиной на свете, и он не сделает ей больно, не в том смысле, который имел значение. Но мама Сорена любила их вместе. С первого же дня как Элеанор Шрайбер впервые переступила порог этого дома, Гизела обняла ее, назвала дочкой, сказала, что счастлива, что сын, наконец, нашел того, кто так сильно его любит.

Каждый год, иногда дважды в год, они с Сореном на неделю тайком уезжали в Данию. Церковь знала, что у него семья в Европе, и один из священников из церкви Святого Петра любил заменять Сорена на мессах в «Пресвятом сердце». Ни один другой приход в епархии не был так предан, так набожен, так почтителен к священству Сорена. На ее двадцать третий день рождения Сорен снова отвез ее домой. Больше нигде она не ощущала столько любви, такой открытости. Семья любила не только ее и не только его, они любили их, любили ее и Сорена вместе. Она катала Лайлу на спине, и когда родилась Гитта, Нора убаюкивала ее на руках. Она учила девочек песням, которые помнила из своего детства, когда училась в воскресной школе. Она осыпала их книгами.

Нора вспомнила, как стояла на пороге детской и с благоговением наблюдала, как Сорен укачивал на своем плече шестимесячную Гитту, страдающую от коликов, позволив ей почти час проплакать, пока, наконец, она не заснула. Даже тогда он баюкал ее, боясь, что снова разбудит, положив в кроватку. Наблюдать за этим было больно, больнее чем она хотела признавать самой себе. Большую часть времени рождение детей даже не мелькало на ее радаре. Ее сердце жаждало другого творчества, нежели материнство. Хотя Сорен был бы самым лучшим родителем. Терпеливым, бесстрашным, добрым и ужасающе заботливым. Тогда она боялась спросить его, хочет ли он от нее детей. В конце концов, он был бы не первым священником с тайной семьей. Но она не спрашивала, потому что боялась ответа. «Да» сломало бы ее дух независимости. «Нет» разбило бы ее сердце.

Это была ее семья, семья Сорена. Они знали, что ей и Сорену не разрешено быть вместе. Их волновало мнение Папы об их отношениях так же сильно, как и прогноз метеоролога о ливне в Китае. И вот, на ее двадцать третий день рождения, после того как Фрей уложила Гитту, и Сорен остался почитать Лайле сказку на ночь, Гизела отдала ей кусок белой ткани.

Без объяснений Нора поняла, что означал этот кусок, и откуда он у Гизелы.

- Я не могу это принять, - ответила она. - Это принадлежит вам.

- И я отдаю это тебе, - ответила Гизела, ласково прикасаясь к щеке Норы. - Я знаю тебя, и он не может жениться. Я бы с радостью поприсутствовала на этой свадьбе, наблюдала, как церковь благословляет вас обоих... но это всего лишь мечты. Пожалуйста, окажи мне честь, позволив отдать это женщине, которая должна быть моей невесткой. Даже если церковь не может благословить тебя, это могу сделать я. Это мое благословение.

Нора взяла ткань и прижала ее к сердцу. Она ничего не ответила, не могла. Не было слов.


* * *

- Но что это? - вмешалась Мари-Лаура. Она держала отрез ткани. - Почему это так важно? Это ткань. Пустышка.

- Это не пустышка, - ответила Нора, ее голос сочился злостью. - Это манитургиум.

- Говори на английском. А не на католическом.

- Когда священник рукоположен, его руки благословлены святым елеем. Манитургиум - это полотенце, которым вытираются руки от этого елея. По традиции священники... - Нора замолчала и сглотнула, - священники отдают манитургиум своей матери. И она должна быть похоронена с ним, держа его в руках, и когда она отправится на небеса, ангелы поймут, что она родила священника. И они сразу же откроют врата и впустят ее в обитель Бога.

Нора крепко закрыла глаза. Слезы покатились по щекам.

- И мать Сорена отдала его мне. Она хотела, чтобы оно было у меня, потому что с благословением церкви или без него, или понимания, или признания, я была женой священника. Я взяла его на ее похороны. Я ушла от Сорена и не думала, что поступаю правильно, сохраняя его. Я хотела, чтобы его мать была похоронена с ним, если он этого хотел. Но нет. Он хотел, чтобы я его сохранила. Он хотел, чтобы однажды меня похоронили с ним. И я хотела оставить его. Навсегда.