– Где ж спокойно, красавица моя? – проговорила старуха неразборчиво. – Тут – гяур с ружьем, там – джигит с саблей. Засек понаделали, ям нарыли. Волки воют – оголодали, змеи так и вьются. Только поворачивайся… Я же по ночам шла, днем, того гляди, то на тех, то на этих нападешь. А ответ один: голова с плеч и – отправляйся к Аллаху. Вот передохну у тебя и – в обратный путь, пока еще заря не занялась… Я тебе, красавица, весть принесла, – старуха наклонилась, и один глаз ее, затянутый бельмом, осветился луной, – от Абрека. Он велел сказать тебе, что посланец из столицы прибудет днями и говорить с тобой желает он о важном деле.

– Из столицы, из Петербурга? – переспросила она взволнованно и против воли вздохнула. – Так и сказал?

– Так и сказал. Жди условленный посыл от него. Как прилетит к тебе голубь серый, так через два дня от того отправляйся к полночи в пещеру у моря, где и раньше бывала. Смотри не спутай чего – через два дня… Запомнила?

– Запомнила, запомнила. – Она закивала в ответ и, не надеясь на удачу, спросила: – А не сказал тебе Абрек, кто посланцем из Петербурга прибудет?

– Как не сказать, сказал… – Старуха поковыряла длинным черным ногтем в ухе. – Только запамятовала я. Но из здешних он, из бжедухов правоверных, но на гяурской службе. Полковник ихний. Хан-Гирей. – Она закатила к потолку единственный здоровый глаз и тут же подтвердила: – Да. Так и сказал мне Абрек. Хан-Гирей. С ним увидишься.

Свернувшись по-кошачьи на ее постели, Кесбан спала, прихлипывая во сне. Ущелья выдыхали голубоватый предутренний туман. Придвинув табурет к окну, Мари села на него, охватив руками колени. Посланец из столицы, из Петербурга… Она встретится с ним через несколько дней. Наверняка полковник Хан-Гирей привезет ей… Что? Быть может, столь долгожданное разрешение военного министра Чернышева вернуться домой?! Быть может, все кончено, все прошло? Но нет, Кесбан сказала, что говорить адъютант министра намерен с ней о важном деле. А значит – миссия ее не исчерпана.

В апреле на Кавказе уже отцвели сады и созревают плоды на фруктовых деревьях, усеяны дикими розами кустарники и вьется в обилии молодая виноградная лоза. А там, в далеком Петербурге… О, весь Петербург наверняка устремился в Стрельну, и на большой дороге теперь нет проходу, пыль столбом, и верно, вечером в столице не найдешь ни одной кареты…

Взор Мари снова обратился к окутанным туманом горам, и их покрытые густой дубравой склоны вдруг представились ей темно-зелеными разводами на отшлифованных камнерезами боках яшмовых ваз в петербургских залах, а перезвоны чеканщиков – позвякиванием шпор на мраморных лестницах…

Она прекрасно помнила теплый весенний день, когда состоялся ее первый выход в свет. Правда, тогда она представлялась не в Стрельне, а самом Зимнем. И долго стояла пораженная, забыв обо всем, у великолепной вазы из уральской яшмы, украшающей балюстраду дворца – никогда прежде Мари не видела подобной красоты: буйство красок от коричнево-красных до нежнейше-желтых и палевых оттенков ослепило ее. Причудливый узор вобрал всю палитру осеннего леса, над которым разгорается яркая вечерняя заря. Ручки же вазы были исполнены в виде мифических голов животных с позолоченными рогами…

– Мадемуазель Мари, нам нельзя задерживаться здесь, – князь Александр Потемкин вежливо взял изумленную девушку под локоть и осторожно потянул за собой, – не оступитесь, мадемуазель. Нас ожидают матушка и граф Алексей Александрович. Нам следует поторопиться для представления государыне…

Приготовления к балу – бесчисленные примерки платья и куафер, – стоили Мари больших трудов и соображений. Она испытывала волнение, переходящее подчас в ужас, – воспитанная в монастыре, она не бывала прежде при монаршем дворе. А весь предшествующий балу день она чувствовала себя так, как будто готовилась к битве: сердце ее билось сильно, а мысли не могли ни на чем остановиться.

К тому же Таврический дворец князей Потемкиных, в котором юная француженка оказалась накануне бала, поражал богатством и великолепием, но Мари он испугал, и в первые дни вызвал даже мрачные мысли. Ей почему-то стало безнадежно грустно в его роскошных интерьерах и огромных залах.

Мари знала, что дворец прежде принадлежал всесильному князю Потемкину, отцу княгини Лиз и деду Александра. Вряд ли она отдавала себе отчет, но ей сразу почудилось, что дворец живет особенной, своеобразной жизнью, жизнью прошлого, которое тенями ютится в его дальних закоулках. Прошлым дышали складки гардин и портьер, полотна старых портретов, гобелены стен, и девушку пугала мысль: а вдруг все это прошлое оживет и явится в сумерки привидениями.

Однако теперь от страхов и сомнений не осталось и следа. Мари сама себе удивлялась: в сложном тюлевом платье на розовом чехле она вступала на бал свободно и просто, как будто все розетки, кружева, все подробности туалета не стоили ей ни минуты внимания, как будто она родилась в этом тюле, кружевах, с этой высокой прической, с розой и двумя листками наверху.

Увидев множество дам перед входом в залу у зеркала, желавших оправить свои наряды, она даже не задержалась, уверенная, что все само собой должно быть на ней хорошо и грациозно и поправлять ничего не нужно.

Казалось, наступил один из самых счастливых дней в ее жизни, когда все складывалось удачно: платье не теснило нигде, розетки не смялись и не оторвались. Розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку. Густые локоны белокурых волос на затылке, оттенявшие ее природные золотисто-пепельные волосы, держались естественно. Пуговицы, все три, застегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, которая обвила руку, не изменив ее формы. Черная бархатка медальона нежно окружала шею – она очень нравилась юной мадемуазель, просто прелесть, а не вещица!

В обнаженных плечах и руках Мари чувствовала холодную мраморность, глаза ее блестели, и румяные губы не могли не улыбаться от сознания собственной привлекательности, заглушившей волнение.

Гербовый зал Зимнего дворца, открывшись, на мгновение ошеломил ее величием, и она не сразу различила в сверкании множества свечей, отраженных гладкой поверхностью выложенных самоцветами стен, фигуры гвардейцев в высоких медвежьих шапках, напоминавших головные уборы старой наполеоновской гвардии, увешанных орденами и лентами сановников, щебечущую толпу дам: в тюле, лентах и цветных кружевах. Внимание девушки привлекли некоторые из них, одетые, как ей показалось, очень странно: в вышитых платьях наподобие сарафанов и высоких кокошниках на голове. Она в растерянности задумалась: разве теперь так носят? Возможно, сама она одета старомодно?

– Не волнуйтесь, мадемуазель. – Александр перехватил ее взгляд и, заметив, что Мари побледнела, поспешил успокоить ее: – Это фрейлины императрицы и великих княгинь. Государь распорядился, чтобы придворные дамы носили одеяния в старинном русском стиле, и все их узнавали по ним издалека. Что-то вроде мундира у военных. Идемте, мадемуазель, матушка государя уже заметила нас и негоже заставлять ее ждать…

Вдовствующая императрица Мария Федоровна, в девичестве принцесса Вюртембергская София Доротея, по юности отличалась при нежной и хрупкой внешности той твердостью духа и сердца, что редко встречаются среди женщин. Она всегда с необыкновенной энергией и выдержкой отстаивала свою правоту и не боялась раскрыть неприглядность правды, если бывала уверена в ней. Самая красивая из трех племянниц прусского короля Фридриха по природе была тиха, но не пуглива. С годами она сохранила черты, которыми покорила сердце наследника русского престола Павла Петровича: непотускневший взгляд больших синих глаз государыни говорил о тихой преданности ее покойному мужу и его детям, о душевной глубине, о способности к состраданию и великому подвижничеству сердца…

– Вот я и снова вижу вас, девочка моя, – императрица милостливо приветствовала княгиню Потемкину, склонившуюся перед ней в реверансе. – Я вижу вас по-прежнему сильной, и гордой, и правой, и счастливой… Я рада, что вы последовали моему совету и оказались достаточно стойки. – Взяв Лиз за руку, императрица приблизила княгиню к себе: – Я вам признаюсь сейчас, – продолжила она, понизив голос, – я приехала в Россию в тот год, когда вы родились, и мой будущий супруг, великий князь Павел, узнал, что у него появилась сестра, законная сестра. Сейчас, когда прошло столько лет, я смотрела, как вы подходите ко мне, и мне почудилось, я узнаю в вас вашу мать, Лиза. Мне снова представилось, что она приближается вместе с графиней Браницкой ко мне и сопровождающим меня дамам, чтобы посмотреть на наши «фрецхен» (мордочки), как она выражалась, и я снова попадаю под ее взгляд, светящийся умом, грациозной насмешливостью и страстью, под ее величие и очарование. В тот день между мной и вашей матерью не возникло симпатии, совсем наоборот. – Мария Федоровна вздохнула. – Но с годами я на многое стала смотреть по-другому. И о ней, об императрице Екатерине Алексеевне, я тоже думаю иначе. Я лучше понимаю ее. Скажите мне, Лиз, – спросила она с трепетом, – теперь, когда вы соединились с тем, кого давно любили, вы вспоминаете ли Александра?

– О, да, Ваше Величество, – ответ княгини Лиз прозвучал искренне. – Я не забуду никогда Его Величество, как не смогу забыть свою юность, – и голос Потемкиной против воли дрогнул. – Он всегда в моем сердце. Тем более что Господь не дал мне других детей, только сына Александра Павловича…

– Он здесь? – оживилась Мария Федоровна. – Так где же он? – Она приложила лорнет к глазам. – Пусть подойдет ко мне…

– Обратите внимание, любезная Мари-Клер, – насмешливо говорил князь Потемкин своей юной даме, проводя ее по залу, – вон тот важный господин с усами в окружении сановников – сам российский государь Николай Павлович и мой милейший дядя. А вон та приятнейшая особа в лорнете – моя милейшая бабушка, императрица Мария Федоровна… В последнее время она меня чрезвычайно пылко полюбила.

Мари-Клер не верила своим ушам – она не могла понять, Александр насмехается над ней или говорит правду. В смятении она остановилась и, взглянув на князя, спросила растерянно: