– Не забыла, – покачал головой Давыдов. – Другого предпочла Лешке. И знаешь кого? Со смеху помрешь!

– Кого ж?

– А Александра Львовича Нарышкина, директора императорского театра, Марии Антоновны Нарышкиной близкого родственника. Ты ж его и помнишь, наверняка, Саша. Коротконогий, пузатенький, на лицо – что обезьянка, но всегда весел собой и всегда в долгах. Он уж так вертелся перед итальянкой, что она и вправду подумала, будто он влияние имеет, надеялась на больший гонорар за выступление. А не поняла она, как по-русски все устраивается обыкновенно: Александр Львович всем командует, только денег у него – в карманах дырки мыши прогрызли. А платит за все меценат – граф Строганов. Вот и просчиталась расчетливая дива. Уехала с оговоренной прежде суммой в обиде на Александра Львовича. А мы меж собой решили – и поделом ей. Нашла на кого нашего красавца-Лешку променять. Он бы хоть любил ее с ее же итальянской страстью, а вот Александр Львович, я очень сомневаюсь, пардон. – Давыдов многозначительно хохотнул в завершение рассказа.

– Но все же, вы так и не ответили мне, мадемуазель, – повернувшись к Мари-Клер добивался от нее Саша, – вы поступок тех женщин в Сибири одобряете или нет?

– Что ты, Сашенька, ее все мучаешь, – вступилась за Мари на этот раз княгиня Орлова. – Откуда ж ей знать покуда нашу жизнь, только ведь начинает она жить ею. Нам не все понятно делается порой. То, что Маша Раевская отправилась в Сибирь, – то она конечно же восхищения всеобщего заслуживает, но только с одной стороны. С иной же, если о другом подумать, – до смерти разбила она сердце отца своего генерала Николая Николаевича Раевского, на братьев опалу государеву нагнала. Того уж тоже никак не вычеркнешь. Вот и жертва ее одним – благо, другим – тягость. Так и все. А ведь не по любви, как раз по расчету замуж выходила, по отцовской указке, и плакала горючими слезами. А теперь полюбила мужа своего…

– То все не от любви, все от русской нашей бабьей жалости, – вмешалась княгиня Лиз. – Не верю я, что останься князь Сергей генерал-адъютантом императора, как он был при ее замужестве, то она уж так к нему воспылала чувствами даже после рождения сына. Нет, тут уж сколько не воспитывай во французском стиле, а натура малоросская, она как есть, так свое и берет. Что в России в деревнях, какая любовь? Муж бьет – значит любит. Баба жалеет мужика – тоже любит по-своему. Так и стоит все веками неизменно.

– А я… я ж думаю так, – произнесла вдруг Мари-Клер, сдернув перчатку с руки и в волнении покачивая ею в воздухе, – что сколько голов, то столько и умов, а сколько сердец на свете, то столько и родов любви, мне так сестра Лолит говорила. И я вполне согласна с тем. Ведь если ж сочли эти дамы, что так лучше станет их мужьям, то им виднее там, чем нам здесь. Я так полагаю… – Ей показалось, что она говорит слишком долго, и даже вовсе неразумно, напрасно привлекая внимание к себе. Потому прервала себя, не договорив, и, повернувшись неловко, задела локотком чашку с недопитым чаем на буфетном столике. С ужасом взирала она, как сверкающая опаловыми переливами чашка закачалась, расплескалось то, что содержалось в ней, она накренилась… Мари-Клер уже представила себе, как вся красота эта разлетится по ее вине на куски, но не находила в себе сил даже, чтобы пошевелиться, удержать ее, так ее сковало отчаяние. Князь Саша, протянув руку, поправил чашку. И Мари-Клер вздохнула как бы после опасности, которая наконец миновала…

– Вы очень верно заметили, однако, мадемуазель, – в его ровном голосе Мари услышала столь необходимую ей поддержку, – прежде чем сказать, верно ли лев задрал ягненка, не достаточно лишь облачиться в шкуру льва, не дурно также и побыть ягненком. Хотя равновесия в ощущениях обоих тварей достигнуть не удастся в любом случае.

В конце чаепития беседу за столом прервал крик с поварни. Кричал ребенок. Призвав Афоньку, княгиня Лиз спросила у него, что случилось. Оказалось, судомойкиной дочке таракан в ухо заполз, вот теперича достают его.

– Я ж им говорил, чего ковырять в ухе без толку, – сокрушался Афонька, – известен уж способ давно: три золотника соли разведи в двух ложках воды, да и заливай, сдохнет таракан сам. Потом и вытащишь.

– Так поди ж и разведи, – сердито нахмурилась Лиза, – чего крик-то подняли? И не забудь завтра поутру за дровами отправиться в лес, которые князь Александр Александрович за тебя распилил, – приказала она, умело скрыв иронию – как будто и всерьез.

Афонька ж, услышав ее, едва собственной слюной не подавился. Поглядел на Сашу широкими глазами. Тот взора не отвел. И видно, смекнув про себя, что к чему выходит из всего, Афонька выдавил хрипловато:

– Коли ж надо, то и съездим, матушка, за вершинкой-то, – догадался он, – как прикажетесь, – а потом согнув голову, что воробышек перед дождем, поспешно удалился с террасы.

Глава 1

Солнце закатилось, и ночь окутала горы без промежутка – только голубоватый отлив снегов на их вершинах маячил над чернеющими ущельями, проявляя скрытые в сумерках темно-синие морщинистые склоны, в нем сохранялся еще последний отсвет погасшей вечерней зари. В мертвой усталой тишине и безветрии, когда не шелохнется ни один сухой листок на кустарнике, запахло сыростью, и из ущелий выползал густой туман, закрывая собой ложбины.

Плоские и остроконечные вершины курились – по их бокам тянулись струйки дымных облаков, а поверх громоздились черные тучи – едва заметными крапинами за ними робко проблескивали звезды.

В расположении Тенгинского полка, недалеко от почтовой станции, молодой поручик подъехал к прилепившейся у скалы сакли, и едва он спрыгнул с коня и накинул на плечи бурку, как густо повалил снег. Поручик кинул поводья подоспевшим к нему осетинским милиционерам и, не обращая внимания на гомон их, споривших, кому отводить коня в стойло, быстро поднялся по скользким и мокрым ступеням и, толкнув дверь, вошел внутрь.

Сразу оказавшись в кромешной тьме и ощупью пройдя по хлеву, заменявшему местным жителям разом и сени, и прихожую, и лакейскую, офицер наткнулся на корову и в какой-то момент растерялся – он не знал, куда ему идти. Где-то совсем рядом заблеяла овца и, заворочавшись, заворчала собака. Тут впереди мелькнул тусклый свет, дверь распахнулась, и веселый голос полковника Потемкина позвал:

– Михаил Юрьевич, вы не заблудились? Сюда пожалуйте. Слышал, как подъехали вы, а потом запропастились куда-то. – Потемкин посторонился, пропуская поручика в саклю. – Верно, от кавказского народного колориту не вздохнуть, – добавил он, заметив растерянность вновь прибывшего офицера, – но, как говорится, чем богаты… На последний тур бостона вы вполне успеваете. Как добрались-то? Только-только до снегопада успели…

– Благодарю, князь, вполне сносно, – ответил поручик, – проходя внутрь. – В Ставрополе в госпитале провалялся. Но теперь ничего, вполне в силах. Причислен к Тенгинскому полку…

– Под моей командой будете, – ободряюще улыбнулся ему Потемкин, – бумаги, какие есть при себе, давайте – завтра оформим все чином. А пока – присоединяйтесь, – пригласил он новичка, – за картишками время коротаем. Господа, – обратился он к сидевшим за столом офицерам, – прошу любить и жаловать. Поручик Лермонтов. Откомандирован в кавказскую службу государем из гвардии, как и многие из нас, кстати сказать. – Добавил со скрытой насмешкой: – Автор «Арбенина» и стихов многих. Вместе служить станем. Не заскучаем, я так думаю…

Как и все подобные строения в округе, сакля внутри была широка – она опиралась крышей на два закопченных столба. Посередине прямо на земляном полу горел костер, и дым от него, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг, да такой густой пеленой, что у молодого поручика с непривычки защипало глаза – он с трудом рассмотрел широкий дощатый стол и сидящих вокруг него офицеров. Двое из них потеснились, давая новичку место. Скинув бурку, он уселся меж ними, слегка смущаясь.

Несмотря на то что слава о молодом поэте уже разнеслась по обеим столицам, да и гораздо дальше, он все еще стеснялся ее. И теперь, встретив прямой, твердый, оценивающий взгляд своего командира, потупился, даже не заметив, как тот, пронзительно-зеленый и испытывающий, теперь заметно потеплел…

Наскучив уже картами, за столом пили чай и дымили трубками, добавляя в сакле дыму. Вернувшись к разговору, о новичке как будто забыли, снова предавшись рассуждениям о кавказцах и об их нравах, но особо – воспоминаниям о Петербурге и о тамошних дамах…

– Вот чего никак понять я не могу, любезный Александр Александрович, – немного лениво, нарастяжку, промолвил, обращаясь к Потемкину, светловолосый офицер в драгунском мундире с белокурыми, вьющимися от природы волосами, – так только одного: как вы, князь, с вашим происхождением и вашими связями на Кавказе оказались? Нас-то уж понятно, за что отправили подалее: кого за стихи, – он бросил взгляд на Лермонтова, – кого за мысли вольные… А вы-то, князь? Неужто за то, что матушка ваша за бывшего государственного преступника замуж вышла?

– Вот уж насмешили, Одоевский, – откликнулся Потемкин, пыхнув трубкой, – матушка вышла, а я чем виноват? Притом преступника того, как вы выразиться изволили, графа Алексея Анненкова, государь простил, и с матушкой моей даже на балы звал позже. Нет уж, дело четырнадцатого декабря в моем случае вовсе не сыграло никакой роли. Сам я отличился в полной мере. Гнев государев на свою голову вызвал. Что ж о связях… – Потемкин вздохнул. – Все наши связи остались в том времени, о котором Михаил Юрьевич недавно дивно написал: «Забил заряд я в пушку туго, и думал, угощу я друга, постой-ка, брат-мусью!» Славно, славно написано, – снова взглянул он на Лермонтова. – Мне Денис Давыдов в списке переслал.

– Благодарю вас, князь, – скромно откликнулся поэт.

– Что же до происхождения моего, – продолжал Потемкин, – так не думайте, дружище Одоевский, что государь император очень уж рад нашему с ним родству – ведь не венчана была моя матушка с покойным императором Александром Павловичем. Если кто и скорбит обо мне в Петербурге ныне, так только милейшая бабушка моя Мария Федоровна. Она в последние годы сильно воспылала ко мне, так теперь письма пишет государской ручкой, будто день и ночь молится о том, чтоб не коснулась сашенькиной головушки черкесская шашка…