Оглядев берег, Мари-Клер с удовлетворением отметила про себя, что Юсуф уже здесь и его черкесы заняты подготовкой сигнальных маяков – значит ничего не изменилось, корабли придут, как было до того оговорено.

Заняв одну из позиций рядом с князем Долгоруким, Мари-Клер услышала вдруг знакомый свист, напоминающий движение в ночи крыльев летучей мыши – так всегда ее предупреждала о своем приближении старуха Кесбан. Мари ответила ей таким же условленным звуком, и вскоре Кесбан, взобравшись на четвереньках на камни, оказалась рядом с ней. Она подтвердила, что корабли прибывают, и их ждут. Только в лощине за горами стягиваются черкесские стрелки, возможно для того, чтобы сопровождать порох до завода и охранять его.

Встревоженная, Мари-Клер тут же передала полученные от Кесбан сведения русским офицерам, и, тщательно переставив солдат, они взяли лощину под наблюдение.

– Вот, вот, красавица моя, – прошептала ей на ухо Кесбан, – а говорила, что никогда не свидимся с тобой. Ан, нет, свиделись же…

– Немедленно отправляйся в монастырь, – приказала ей Мари-Клер, – здесь начнется бой. Куда тебе, с твоими ногами, – того и гляди угодишь под пулю.

– Никуда я не уйду, – протестовала Кесбан, – я с тобой останусь, красавица моя. Как же ты без меня. – В конце концов старая турчанка настояла на своем.

Около трех часов ночи за черными волнами, медленно поднимаясь и рассекая собой их хребты, со стороны Турции показались два судна. Сигнальные огни черкесов вспыхнули в ночи и засветились сильнее – по сигналу для сбора на берегу собралось до шестисот человек воинов.

Корабли приближались медленно и пристали в четвертом часу утра. С первого из них спустили лодку – в нее выскочил человек в бараньей шапке. Орудуя веслами, он быстро добрался до берега и замахал руками, призывая к себе.

В это время по заранее согласованному плану по кораблям прогремел выстрел – зажигательный снаряд с затаившегося за выступом брига «Меркурий» вонзился в ближайшее судно, и оно загорелось. Контрабандисты в панике спрыгивали с него. Черкесы метались по берегу, стараясь спасти второй корабль. Но и его постигла такая же судьба, что и первый. Порох взорвался. Огромный пожар озарил округу, и вскоре огонь стал перекидываться на прибрежную растительность.

Сообразив, что их обнаружили и окружили, черкесы кинулись на занятые русскими высоты – повсюду завязались рукопашные схватки. В сполохах огня Мари-Клер увидела молодого князя Долгорукого – с обнаженной шашкой в руках он вел своих солдат в штыки – черкесы уже спрятались за приготовленными заранее завалами, каждый из которых русским приходилось брать штурмом, чтобы уничтожить засевших за ним горцев.

На третьем завале роковая пуля ранила князя Долгорукого в грудь. Увидев, что он пошатнулся, Мари-Клер побежала к нему, приказав Кесбан сидеть в укрытии. От пожара, пылающего на обоих кораблях, вокруг было светло как днем. Мари бежала под градом пуль, но когда она добежала до лежавшего без движения поручика, то увидела, что, увы, уже опоздала: молодой князь был мертв – он упал на спину, так и не выпустив обнаженной шашки из руки. Пуля попала в него с правой стороны, угодив в самую верхнюю пуговицу на мундире – половина пуговицы вместе с сукном взошли в тело поручика.

Намереваясь спрятать его до окончания сражения в безопасном месте, Мари-Клер волочила князя по песку, но в это время к ней подскочила, перевернувшись через голову, Кесбан и отчаянно лопоча по-турецки – в пылу и шуме боя было не разобрать, что она говорит – указывала коричневыми ручонками в сторону гор.

Мари-Клер обернулась. Отчаянные схватки кипели по всему берегу и уже перекинулись на склоны. Несколько всадников в черкесских одеяниях, уносились между двумя горами. «Юсуф! Юсуф!» – кричала ей на ухо Кесбан. И Мари-Клер сообразила, что сын Хаджи-Мурата, надеясь уйти незамеченным, торопится ретироваться, чтобы предупредить о происшествии Шамиля. Упустить его означало так никогда и не узнать о местонахождении завода.

Бросив тело Долгорукого, она побежала к Лермонтову. Собрав несколько охотников, тот отбил черкесских лошадей и кинулся в погоню за Юсуфом.

Его схватили у самой реки Шапсухо – старший сын чеченского наиба извивался в ногах русского офицера, умоляя о пощаде:

– Я покажу, я все покажу, – с готовностью соглашался он, – только оставьте жить.

Черкесы по-прежнему наседали крепко – они гикали со всех сторон и стреляли в трех шагах. Но все же благодаря корабельной артиллерии, открывшей огонь с брига «Меркурий» преимущество быстро склонилось в русскую сторону.

Разделив тенгинцев на две части, Лермонтов приказал большей из них под командой унтер-офицера, заменяющего собой погибшего поручика Долгорукого, продолжать сражение на берегу и добивать оставшихся черкесов, блокируя их передвижение в горы, чтобы они не успели призвать помощь, послав гонцов к Шамилю. Сам же с малой частью солдат направился за Юсуфом на завод.

Поймав метавшуюся по берегу без седока карабахскую лошадку, хозяин которой уже лежал бездыханным в волнах, Мари-Клер посадила перед собой Кесбан и поскакала следом за Лермонтовым и его солдатами.

* * *

Тем временем, едва только первые лучи зари осветили хребет Нако, мулла Казилбек, пройдя тайной тропой, указанной ему Хан-Гиреем вдоль долины реки Шапсухо, атаковал русский авангард князя Потемкина с тыла, и к недоумению своему, обнаружил, что его нападение не оказалось для русских неожиданным.

Однако его отряды, все пребывая с гор, с необыкновенной дерзостью готовились вступить в бой. Высматривая расположение противника, разрозненные черкесы стреляли, скрываясь за каждой попавшею защитой, и в запальчивости выкрикивали боевые кличи.

Наблюдая за ними, полковник Александр Потемкин приказал до поры до времени не отвечать на их нападки, чтобы не выдавать себя. Солдаты позавтракали наскоро черствыми, размоченными в воде сухарями и небольшими кусочками сала, розданными каждому по случаю сражения.

Через четверть часа три громких выстрела, сделанных из единственной пушки, которой располагали отряды Казилбека, отчетливо повторяемые эхом в горах, возвестили всем, и в первую очередь командиру русского авангарда, о подходе с долины Шапсухо главных сил черкесов.

В русском лагере известие приняли с молчанием – душа каждого воина невольно вздрогнула, ощутив себя перед межою от жизни к вечности и вознеся молитву Всевышнему. Завеса еще опущена, но не так уж долго ждать – это ощущали все. Когда она поднимется, решится судьба каждого. Что ж долго размышлять – суженого конем не объедешь. С богом!

Медный чайник, раскачиваясь, кипел на огне. Афонька разложил сахар, бывший давно уже на исходе – почти и забыли, когда пили чай вприкуску. Денщик не решается оторвать полковника от наблюдения за черкесами, но Потемкин сам, повернувшись к костру, предлагает офицерам по стаканчику чая напоследок и столько сахара, сколько хочется – внакладку, вприкуску – как любится, как привыкли. Ибо бог весть, кто живым вернется – скряжничать уже ни к чему.

– Жаль будет на том свете, господа, – говорит подчиненным Александр, – что отказали себе в последнюю минуту в самом простом удовольствии.

– Я возражаю, Александр Александрович, – немного насмешливо подает голос Одоевский, – что значит на том свете? На тот свет пускай-ка нынче Казилбек собирается с братией своей дикой. По ним там Аллах давно соскучился. А мы вернемся обязательно. Нас же еще дамы в Петербурге ждут. И с чем же мы, господа любезные, пережив бой, чай пить станем? Пустой, без сахара – вот уж нет. Всегда надо оставить немного на развод – а вдруг пригодится. Не нам, так другим. Останется же кто-нибудь жив после этой сечи…

– Что ж, согласен, – кивает ему Потемкин, – поступим благородно, господа. Раздавай, Афонька, строго по норме.

Стаканы наливаются и быстро опорожняются – мулла Казилбек тем временем стягивает силы, и вот уже все склоны Нако пестреют разноцветными черкесками и шарфами на папахах. Толковать и спорить – не время. Чай выпит.

– Прошу отправляться к солдатам, господа, – распоряжается полковник Потемкин.

Несколько неприятельских, будто сигнальных, выстрелов послышалось перед самыми позициями, потом все на некоторое время смолкло. Донеслось монотонное и многоголосое пение исламских псалмов. А спустя считанные минуты, как молитва закончилась, вся местность от самого моря засветилась от губительных, посылаемых на русских, ружейных залпов.

Такие же залпы обрушились с флангов – их сопровождал неистовый дикий крик и посвист. Густой пороховой дым окутал округу. А по горам многократное от выстрелов эхо переливалось все дальше и дальше, как будто сама дикая природа принимала участие в дикой схватке, разгоравшейся на берегах реки Шапсухо.

Имея намерение оттеснить черкесов от основных позиций, полковник Потемкин приказывает Одоевскому с отрядом навагинцев захватить выстроенный черкесами завал, за которым они отсиживаются после наскоков, и использовать его для разрушения их атак.

Многоголосое «ура» на какое-то время заглушает звуки выстрелов. Рота навагинцев – все при параде как на плацу, с георгиевской лентой на штыках, – во главе с поручиком Одоевским несется через залитую водой преграду, устроенную черкесами, и, разбрасывая мгновенно лежащие перед ними, загромождающие дорогу ветви срубленных чинаров, занимает завал, вытесняя неприятеля, не успевшего даже перезарядить ружья. Захваченные врасплох черкесы убегают до следующего завала, но с него уже не так удобно обстреливать русские позиции.

Засев во взятом завале, под градом пуль, попадающих на них с боков, солдаты тем не менее, вернув себе бодрость и уверенность, собирают силы, и вот уже Казилбек изгнан из двух последующих укреплений. Ему приходится все начинать сначала.

До скрытого в ущелье порохового завода доносится шум боя с хребта Нако. Прислушиваясь к нему, Мари-Клер молится про себя, чтобы Александр успел подготовиться за ночь к атакам муллы Казилбека и чтобы он устоял. Сама же она уже не собирается свидеться с ним. Завод обнаружен. Его приметы и местоположение тщательно записаны, и в самое ближайшее время завод взорвут – сотрут с лица земли, как будто его и не было вовсе.