– Ты никогда не спрашивала меня, Керри, – ответила ей Кесбан, и вздох, вырвавшийся из ее груди, скорее походил на всхлип. Она сжала изъеденные язвами коричневые ручонки, словно держала перед собой какую-то ценность, или же хотела защититься ими: от прошлого, от будущего – все равно.

– О нем говорили после, что он был просто бродягой, – проговорила она не без труда, и Мари-Клер видела, что сцепленные ручки старухи дрожали. – Что ж, в том была доля истины, он умер в глубокой нищете, и был так беден, что не мог даже купить четок, чтобы принести Аллаху молитву за то, чтобы Он простил ему его унижение, в которое его поверг всемогущий визирь Порты. Отчаявшись, он набрал финиковые косточки, нанизал их на нитку и так молился Аллаху за себя и за меня. Когда же он умер от бедности своей, косточки положили с ним в могилу. Я пришла на его могилу и долго плакала над ней. От слез моих косточки те ожили, проросли, и из них выросла целая финиковая роща над Босфором. И никогда, никогда, Керри, я не едала фиников слаще, чем те, что созревали на могиле моего возлюбленного. Ты спрашиваешь, помню ли я его? – Кесбан снова всхлипнула и прижала стиснутые в кулачки руки ко лбу. – Если бы я не помнила о нем, то как бы я жила так долго, уже давно не имея ни единой живой жилки в собственном теле. Только памятью о нем и только жаждой отомстить визирю и его повелителю султану, убившим нашу любовь и нашу жизнь, я существовала все годы. Только оттого и согласилась помогать гяурскому царю, чтобы он когда-нибудь поверг султана в унижение, отомстив за нас.

– Как же звали твоего возлюбленного, Кесбан? – спросила у нее смущенно Мари-Клер и тут же добавила: – Но если тебе трудно вспоминать, то вовсе не нужно. Не говори мне…

– Что ж, я скажу, – старуха повернулась лицом к окну, и пожалуй, впервые за долгие годы, что знала ее Мари-Клер, она не скрывала себя от солнечного света. Пробиваясь за высокую ограду монастыря, весенние лучи озаряли лицо Кесбан, когда-то прекраснейшее во всей османской Порте, но давно уже изъеденное незаживающими, гноящимися язвами и оттого превратившееся в сплошной шрам, что на него нельзя было взглянуть без сострадания. – Я скажу, – повторила она, – потому давно уже вслух не произносила его так, что и сама забыла, как оно звучит. Его звали Азем Селим-паша, – продолжала она, помедлив. – Он был адмиралом и предводительствовал флотом султана. Почти пятьдесят лет назад он вел под своей командой с сотню султанских галер, на которых плыли тысячи отборных янычар и тимариотов, и разбил в Мраморном море флот мальтийских рыцарей, захватив почти все их корабли. За ту победу султан наградил его алмазным аграфом на чалму и саблей с эфесом, сплошь усыпанным изумрудами, а потом лишил всего, даже возможности видеть море, которое он так любил, – по приказу султана Селим-пашу ослепили, и он, сидя на берегу Босфора, оборванный, грязный и голодный, мог только слышать, как плещутся о камни волны, но никогда уже не увидел их… – Снова повисла пауза, потом голос Кесбан послышался вновь: – Тот евнух в серале, который единственным пожалел меня и помог бежать, когда другие уже должны были меня убить, он говорил, что любовь – она все равно, что смерть, Керри. От нее не спасешься, но она забирает в себя все от человека, даже саму его жизнь.

Не проронив ни слезинки и больше уж не говоря, Кесбан снова спрятала лицо за края платка и ушла, согнувшись почти до земли. Мари-Клер только заметила, как вздрагивали ее плечи, а неуклюжие башмаки задевали о выступы каменных плит на полу. Едва только шаги турчанки затихли, Мари снова побежала на башню. «Любовь забирает все от человека, даже саму его жизнь…» Слова евнуха из гарема турецкого визиря, переданные ей только что Кесбан, все еще звучали в ее душе. Как никогда ей хотелось увидеть Сухрая, хотя бы узнать, что он остался жив.

С высоты она увидела залитую кровью опушку леса, где совсем недавно они любили друг друга, – вероятно, сражение уже переместилось туда. Винтовки по-прежнему трещали, пули их свистели и визжали над поляной, над которой – она помнила и будет помнить всегда, – всего-то час тому назад выводили свои волшебные трели соловьи. Раненая пегая лошадь металась по кустам, прижималась к другим лошадям, как будто молила их о помощи, кровь же с тела ее лилась на траву, и Мари-Клер с ужасом поняла, что это та самая лошадь, которую она видела сама, – подвели мюриды Сухрай-кадию.

Не помня себя, Мари-Клер сбежала с башни вниз и выбежала за монастырскую стену, устремившись всем порывом тела своего и души к поляне, где продолжался бой. Она не могла совладать с собой – да и не считала теперь это нужным. Она отдала свой долг России, она отдала свой долг княгине Потемкиной и княгине Анне Алексеевне, считая теперь, что отблагодарила их за все, что они сделали для нее, для дочери французской маркизы и французского маршала, оставшейся сиротой от рождения своего. Она передала Кесбан самые ценные сведения, какие только ей удавалось добыть за десять лет своего служения русскому императору, – завод в пещерах по производству пороха будет найден, и лишенный его, Шамиль не продержится долго, он вынужден будет сдаться, или, по крайней мере, замириться на долгое время. Как же он станет воевать, когда ему нечем будет стрелять по русским.

Как и множество раз до того, получив сведения, она переслала их с Кесбан Абреку – а у него есть вооруженные отряды, которые смогут настигнуть контрабандистов и уничтожить завод. Он же, генерал-майор империи Шамхал Абу-Мусселим-хан, лично знакомый с князем Александром Потемкиным, расскажет тому о предательстве Хан-Гирея и о тайном маневре черкесов через лощину близ реки Шапсухо – русских не застанут врасплох, и они подготовятся встретить врага.

Таким образом, она вполне теперь может отринуть все мысли о служебной необходимости, полностью полагаясь на Абрека, – впрочем, как и всегда, – и отдаться велению сердца. А веление сердце гнало ее к поляне неумолимо.

Светлые волосы, вырвавшись из-под платка, трепались на ветру, тяжелые башмаки на высокой подошве, – предохранение от змей, – мешали и, сбросив их, она, не думая об опасности наступить за затихшего под камнем гада, а уж тем более об опасности боя, кипящего впереди, бежала дальше босиком. В эти мгновения она вовсе не размышляла и о том, что мюриды, осаждаемые теперь казаками, были посланы Шамилем, чтобы схватить ее саму. И выпутайся они из переделки, они увидят ее и выполнят приказ имама. Но чувство, пришедшее к Мари, когда она находилась в хранилище и видела перед собой горевшего страстью Сухрая, не покинуло ее после: она по-прежнему была готова умереть в грязной яме, отверженная всеми, потому что уже испытала его любовь и не представляла теперь без нее свое существование. Впрочем, сейчас ее захватывала только одна мысль: чтобы он был жив, был жив…

Выхватив шашки, казаки наступали на мюридов, а из-за завала по ним трещали выстрелы. Человека три упало, нападавшие остановились, оставшиеся русские, получившие подкрепление, тоже начали стрелять. Они понемногу приближались к завалу, перебегая вдоль опушки от куста к кусту. Некоторые успевали перебегать, некоторые же попадали под пули Сухрая и его людей.

Сухрай бил без промаха, и всякий раз улыбка озаряла его лицо, когда он видел, что пули его попадали. Его лошадь действительно подбили, потом ранили в плечо его самого – Сухрай вырвал из бурки кусок шерсти и, заткнув ею рану, продолжал стрелять.

– Бросимся в шашки, – предлагал ему нукер Шамиля, возглавлявший отряд мюридов. Он высунулся из-за завала, готовый кинуться на врагов, но в ту же минуту пуля ударила в него, и он зашатался и упал навзничь, на ногу Сухрай-кадия. Выпростав ногу, Сухрай только взглянул на убитого и, приказав выбрать нерастрелянные заряды из его черкески, продолжал целиться и стрелять.

Казаки же, перебегая от куста к кусту, с гиканьем и криками придвигались все ближе. Еще одна пуля попала Сухраю в левый бок. Он лег в канаву и, снова вырвав из бурки клок шерсти, заткнул ею рану. Он много воевал и знал, что пуля, попавшая в него, означает его смерть. Он чувствовал, что умирает. На какое-то время бой затих для него, все заслонили собой воспоминания: то он видел себя самого, как с кинжалом в руке он бросался на врагов, то почти бескровного старика – своего отца перед смертью с его хитрым белым лицом и слышал его мягкий голос, уговаривавший его взять в жены Аминет. То саму Аминет, то бледное, с рыжей бородой и прищуренными глазами лицо врага своего Шамиля. Все эти воспоминания пробегали в воображении кадия, не вызывая никакого чувства: ни жалости, ни злобы, ни какого-либо желания. Все казалось ничтожным в сравнении с тем, что произошло с ним и Карим сегодня утром, и с тем, что теперь безвозвратно начиналось для него. Он никак не мог вспомнить Карим – здесь воображение, память отказывались ему помогать. Но сильное, молодое тело продолжало делать начатое.

Собрав силы, Сухрай поднялся из-за завала, выстрелил из пистолета в подбегавшего к нему казака и попал в него – казак упал. Потом кадий и вовсе вылез из канавы и, выхватив кинжал, пошел прямо, тяжело хромая, навстречу своим врагам. Раздались выстрелы – он зашатался и упал. Несколько казаков, а с ними грузинские милиционеры бросились с торжествующими криками к упавшему телу.

Почти все они узнали знаменитого своей отвагой Сухрая. Но то, что казалось им мертвым телом, вдруг зашевелилось. Сначала поднялась окровавленная, без папахи, бритая голова, потом поднялось туловище, и ухватившись за дерево, он поднялся весь. Все пришедшие с ним мюриды уже лежали мертвыми: кто в самой канаве, кто рядом с ней. Он остался теперь один и казался так страшен, что подбегавшие казаки остановились.

Но вдруг Сухрай дрогнул, отшатнулся от дерева и со всего роста упал на лицо и уже не двигался. Однако он еще чувствовал. Когда первый подбежавший ударил его кинжалом по голове, ему казалось, что его бьют молотком, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Потом сознание покинуло его. Он уже не ощущал, как его резали и топтали.