– О чем ты говоришь, Карим, – воскликнула на ее слова Аминет, – когда мужчина желает женщину, когда он горит к ней страстью, как к тебе горит Сухрай, а женщина желает мужчину столь же горячо, как, я чувствую, желаешь ты моего мужа, о, никакой Бог не воспрепятствует им двоим! Ты только выдумываешь себе Бога и, спасаясь от ласки кадия, защищаешься им. И он, спасаясь от чар твоих, прячет страсть свою от Аллаха, одаривая частичкой ее меня. Но рано или поздно ты отдашься Сухраю вся, душой и телом своим, и всем телом и силой своей он заберет тебя без остатка. Когда случится все, я не смогу дальше жить! – едва удерживая слезы, черкешенка закрыла ладонями лицо и откинула голову.

Растерявшись, Мари-Клер не нашлась, что возразить Аминет. Она выискивала возражения, понимая, что возразить ей нечего, и она не хуже обуреваемой ревностью жены кадия знает о любви Сухрая к себе, но мысли ее развлек услышанный за каменной оградой топот многих лошадиных копыт – скакало явно несколько человек, небольшой отряд.

Повернув голову, Мари-Клер увидела в распахнутые ворота внешнего двора подъезжавшую шагом кучку всадников. Впереди десятков двух вооруженных до зубов черкесов ехали двое: один – в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, в нем Мари-Клер сразу же узнала муллу Казилбека. Другой же – офицер русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра на одежде и на оружии. Под всадником с чалмой шел рыже-игреневый красавец конь, тогда как под русским офицером – хорошо знакомая Мари-Клер щеголетовая карабахская лошадка.

Взглянув на русского офицера, Мари-Клер невольно отшатнулась – к ней приближался императорский флигель-адъютант полковник гвардии Хан-Гирей. И только что желая узнать как можно больше о его планах, она никак не рассчитывала встретить в ауле мюридов его самого. Да и как возможно было бы представить себе подобное?!

Однако тропа предательства, на которую ступил бжедухский хан, алча самого высокого вознаграждения от русского государя, вероятно, теперь вела его все дальше и дальше, и вот довела до порога сераля верховного имама.

Не имея и нескольких мгновений на размышление, Мари-Клер полагалась только на инстинкт – следуя ему, она резко повернулась, сдернув на лицо платок и прочертив глубокие впадины на песке деревянными подошвами ботинок. Она не задумалась об Аминет, которая стояла рядом – бросив ей на ходу, что забыла в хранилище четки, она быстро направилась назад в саклю.

Только вбежав в сырое полуподвальное помещение, обмазанное глиной по стенам, где мюриды хранили запасы провианта, она обнаружила, что четки болтаются у нее на руке. Ее объяснение с Аминет выглядело таким образом явным просчетом, вызванным поспешностью. И Мари-Клер оставалось только надеяться на то, что, увлеченная ревностными мыслями черкешенка, не заметила их, а если и заметила – отнесла решение Мари-Клер на что угодно, только не на боязнь столкнуться лицом к лицу с Хан-Гиреем. Скорее – на нахождение в доме Сухрая, на его близость. Пусть лучше уж она подумает так.

Впрочем, присутствие Сухрая конечно же волновало обоих женщин. Но Мари-Клер – не только от того, что черкесский вождь был красив собой, силен, храбр и обладал многими другими мужскими достоинствами. Не только потому, что Мари знала, что он любил ее, а совсем по иным, вовсе не понятным Аминет обстоятельствам.

Теперь, обнаружив свою оплошность, Мари-Клер досадовала на себя – за десять лет, проведенных на Кавказе, она не так уж часто ошибалась или совершала необдуманные поступки – потому и продержалась столь долго, укрепив по мере возможности налаженные принцессой Лолит и Кесбан связи с мюридами. Она всегда тщательно продумывала каждый свой шаг. Но теперь она не могла допустить, чтобы Хан-Гирей увидел ее в доме Шамиля, и доверилась инстинкту, потому что не имела времени подключить разум.

При том она вполне отдавала себе отчет, что, желая как можно скорее убрать ее со своего пути, бжедухский хан способен выполнить свою угрозу и, совершив уже не одно отступническое деяние, в конце концов открыть имаму, кто на самом деле уже годы скрывается перед ним в облике кармелитской монашенки.

Вмешательство Хан-Гирея вообще существенно путало все карты и угрожало всей деятельности миссии, основанной принцессой Лолит Мациали, на Кавказе. Если Мари-Клер окажется разоблачена, уже никто не сможет в дальнейшем пойти за ней ее же путем.

Однако действия Хан-Гирея пока что оказывались для Мари не полностью ясны. Цель, преследуемая им, явно не подразумевала открытого предательства – ведь он рассчитывал на продвижение по службе в России и на выгодный брак с княжной Лобановой-Ростовской, а это означало, что он не собирался жить в изгнании, он намеревался пышно и богато благоденствовать в Петербурге, что стало бы невероятным, нанеси он русским интересам на Кавказе открытый и ощутимый урон.

То, что несостоявшимся покушением на генерала фон Клюгенау, которого он сам наверняка уговорил направиться на переговоры к Шамилю, воспользовавшись тем, что близкий к Ермолову генерал Вельяминов, куда лучше знающий Кавказ и его обычаи, отправился в экспедицию, а фон Клюгенау, дисциплинированный штабист, размышлял о здешних делах скорее философски, чем практически, – покушением этим Хан-Гирей старался не столько ввести в столкновение Шамиля и противостоящий ему русский корпус, сколько вызвать противоречия внутри верхушки мюридов.

Его провокация направлялась на то, чтобы поссорить с верховным имамом… кадия Сухрая. Возмущенный высокомерием, присущим фон Клюгенау, Сухрай уже стоял на грани деяния, которое повлекло бы за собой вспышку нового противоборства черкесов и чеченов с русскими, что оказалось бы невыгодно Шамилю. Резкий и бескомпромиссный Шамиль, к тому же давно чувствующий дыхание Сухрая в спину, видящий в нем главного себе соперника в борьбе за власть, вполне мог бы воспользоваться продиктованным вспышкой яростью просчетом кадия, чтобы отдалить того от себя, как он уже не раз проделывал прежде, в том числе и с обиженным Хаджи-Муратом. Лишенный поддержки Шамиля, уязвленный в гордости и в претензии на власть, Сухрай оказывался бы в изоляции, и вполне вероятно, решился бы искать союза с русскими, принеся клятву верности государю Николаю Павловичу.

А что еще требовалось для того, чтобы Хан-Гирей полностью осуществил на Кавказе свой план? Более ничего. Сухрай-кадий предводительствовал весьма многочисленными черкесскими племенами, имел громкую славу среди них, его имя было известно императору. Падение Сухрая и его покорность Петербургу легли бы краеугольным камнем в основание блестящей карьеры бжедухского хана и его будущей безбедной жизни.

Опустившись на колени перед низким окном в хранилище, Мари-Клер приоткрыла деревянную ставню и смотрела на фруктовый сад, в котором зрели на деревьях абрикосы. Выходит, поддавшись порыву и вкатив арбу между Сухраем и генералом фон Клюгенау, она, сама того не осознавая, сломала весьма тонкий план Хан-Гирея и спасла не столько высокомерного генерала-австрияка, но и Сухрая от очень опасного для того развития событий. Хан-Гирей же, конечно, наблюдавший за ними из укрытия, – не зря ее постоянно преследовало ощущение, что кто-то следит за ними сверху, – Хан-Гирей сообразил, что она разгадала его намерения, и решился на второй шаг. Он послал наемного убийцу, одетого по-черкесски, чтобы покушением, а возможно и гибелью генерала фон Клюгенау, столкнуть жаждущего передышки Шамиля и стоящего за непримиримую и непрекращающуюся войну Сухрая.

Случайный выстрел с другого берега реки Шапсухо, сделанный, вероятно, с одного из русских секретов, расставленных теперь князем Потемкиным для наблюдения за черкесами, опять поломал Хан-Гирею всю его изощренную и коварную игру.

Раз Хан-Гирей наблюдал за ними – можно не сомневаться, что он знает о ее нахождении в ауле, и даже если он не заметит ее теперь, он имеет возможность видеть, как вместе с Сухраем и его мюридами она направлялась сюда.

Мари-Клер казалось, что время тянется очень медленно. Вероятно, было уже около двух часов пополудни. Солнце, выйдя из-за тучи, медленно катилось по жарким небесам, и гибкие верхи деревьев колебались, перешептываясь друг с другом. Меж абрикосами на ветках то и дело заводили трели птицы. Изредка кукушка повторяла свой унылый напев, мерный как бой часов в покинутой всеми зале.

В окно Мари-Клер видела, что Шамиль все еще не принял муллу Казилбека и приехавшего с ним полковника Хан-Гирея. Сославшись на усталость после поездки на ручей и встречи с русскими, он после обеда и беседы с тестем ушел в свои покои, чтобы соснуть немного.

Такая задержка существенно осложняла положение Мари-Клер. Ей необходимо было как можно скорее покинуть аул и торопиться в монастырь, откуда послать Кесбан к Абреку с известием о месте и времени выгрузки контрабандистских судов, но она не могла позволить себе уехать, пока ничего не узнала о плане муллы Казилбека относительно штурма хребта Нако. И потому до сих пор она вынуждена была оставаться в хранилище, что само по себе оказывалось весьма подозрительно и небезопасно.

Чувствуя, что нервы ее напряжены до предела, Мари все же намеренно успокаивала себя – она не имела права сорваться и поддаться эмоции, тем скорее погубила бы все дело. Но и ожидание становилось нестерпимо тягостным. Чтобы чем-то занять себя и создать таким образом некое прикрытие присутствию своему в сакле, Мари-Клер повязала голову платком и, засучив рукава мантии, принялась месить уже подготовленное кем-то тесто для лепешек, потом раскатывала его и разрезала на малые части. Так она поступала часто и в прежние свои приезды в аул, потому рассчитывала, что, застав ее за таким занятием, никто не выкажет ей подозрения. При том она не переставала следить за тем, что происходило на дворе Шамиля.

Потоптавшись немного, пока тесть Шамиля Джемал-Эдин, выйдя из сераля, оценивал бодрую силу лошади Казилбека, а также пробовал ее в беге по двору, мулла и Хан-Гирей, наблюдавший за всем с выражением презрения на лице, прошли затем в дом имама.