Мари не могла заснуть всю ночь, ее мучило предчувствие его прихода, и она спрашивала себя: «Что же мне делать?» Уже перед самым светом она услышала его шаги в туманной ночи и бросилась к окну. Он подошел к окну с другой стороны – она опять слышала его шаги, совсем рядом. Он толкнул ставень и направился к двери. Там взялся за щеколду и постучал.

Стараясь идти как можно тише, она приблизилась к двери. Все вспоминалось ей, потом как будто она наблюдала за происходящим со стороны – словно все происходило не с ней, а с кем-то еще. А она только смотрит, вовсе не участвуя…

Сухрай постучал еще раз, теперь настойчивее. Щеколда зашевелилась, скрипнула дверь – приоткрылась, выпуская на пронизанный тонкими пиками месячного света двор запах тыквы и душицы изнутри. Только ее фигура, покрытая черными монашескими одеждами, показалась на пороге, он сразу шагнул внутрь – дверь захлопнулась за ним. Снова тревожно завозилась буйволица. Мари, отступив назад, села на постель, застеленную тканым ковром, подобрала под себя ноги и отодвинулась в самый угол. Молча она смотрела на него, с испугом, с боязнью. Она страшилась того, что могло произойти, но вся борьба ее внутри, обострившись небывало, кипела, кипела и… утихала, сдаваясь.

– Карим, – он называл ее на свой манер, – ты видишь меня? Ты видишь, что я с ума сойду, – казалось, что безумно нежные слова молодого джигита изливались из него сами собой. Из-за распахнутой шубы он достал шитую золотом шелковую материю, которую, – она знала, – хотел подарить Аминет, а теперь дарил ей… Он протягивал ей свою руку, и вопреки воле, она не оттолкнула его руки. Только взяла шелк и отложила его в сторону, не отводя глаза от пламенеющего лица черкеса. Своими пальцами она чувствовала его пальцы, горячие и жесткие. Он вырвал у нее руку, которую она держала, и, встав на колени, сильно обнял ее тело. Горячий жар охватил ее – еще мгновение, и она не устояла бы… Тогда взбрыкнув, что необъезженная лошадь, она высвободилась из его рук, спрыгнула босыми ногами на пол и выбежала на крыльцо. Все так же босо, в одной лишь суконной мантии, но не ощущая холода, она шла по запорошенной снегом дороге, не зная точно, приведет ли она ее к монастырю, даже не думая о том. Ровный топот копыт сзади заставил Мари обернуться. По силуэту, рисующемуся на туманном фоне месячного света, струящегося из-за белых гор, она узнала Сухрая и остановилась. Он подъехал, и склонившись, молча завернул ее в бурку и поднял в седло. Так и довез ее до монастыря, не проронив более ни слова, только тесно прижимал к себе, и она каждой живой ниточкой своего тела ощущала, как сильно бьется его сердце.

– Ты проявила неосмотрительность, Карим, – сказал он теперь, наклонившись к ней с седла, когда мюриды Шамиля проехали мимо. – Следует осторожнее выбирать лошадь для повозки, она вполне может опрокинуть тебя в ущелье.

– Я очень торопилась, я не подумала о лошади, – призналась она, почти что радуясь ощущению его озабоченности от грозившей ей опасности, – потому что он, как ей казалось, не догадался все же о том, что ее вмешательство в его ссору с генералом фон Клюгенау было не случайным. Черные глаза кадия, опутанные спустя десяток лет тонкой сетью морщин, смотрели на Мари величаво, с присущей только Сухраю красивой печалью.

Вдруг Мари показалось, что кто-то наблюдает за ними. Она оглянулась в тревоге – на склоне, заросшем кустарником, хрустнула ветка. Перекинув взгляд вниз, она видела темно-зеленые мундиры русских – во главе небольшого отряда горели золотом на солнце генеральские эполеты фон Клюгенау. Следуя друг за другом поодиночке, русские спускались тропой вдоль реки.

Новый звук встревожил Мари-Клер еще больше – что-то плеснуло на другой стороне реки Шапсухо. Твердые, жесткие пальцы кадия соскользнули с ее плеча, она перестала ощущать теплоту его руки и бросила быстрый взгляд на Сухрая – он уже отъехал к своим черкесам и, переговариваясь с ними вполголоса, намеревался последовать за Шамилем. Потом повернулся, сделал Мари-Клер знак, чтобы она ехала с ними. Кивнув, Мари-Клер уселась поудобнее в арбу.

Река Шапсухо внизу казалась неподвижной в безветрии. Но одна большая черная карча с суком плыла по самой середине реки, как-то странно, не перекачиваясь и не крутясь. Мари даже заметила, что она плывет не по течению, а перебивает Шапсухо на отмель. Как такое возможно, думала Мари-Клер, оправляя вожжи. И ответ приходил ей сам собой – возможно, только если под карчой прячется человек. Кто? Зачем?

Сухрай и его соплеменники с кличем пронеслись мимо нее, но Мари не торопилась – она пристально следила за рекой, предчувствуя недоброе. Карча подплыла к мели, остановилась и странно зашевелилась. Наклонившись вперед, Мари напрягала зрение – из-под карчи мелькнула рука. Она не ошиблась – так и есть! Мари ожидала, что человек, скрывающийся под карчой, сейчас покажется на воде. Однако карча вдруг бултыхнула и снова поплыла, перебивая воду, вдоль берега, и Мари ясно представила себе – тот, кто скрывался под ней, совершенно очевидно следовал за русским отрядом. Обритая голова несколько раз мелькнула впереди карчи. За ней показалась рука, державшая кинжал. По всему выходило, что убийца – а теперь Мари не сомневалась в намерениях незнакомца, – выслеживает, когда русские станут на привал, чтобы напасть на кого-то из высших офицеров, а возможно, и на самого генерала фон Клюгенау.

«Что же предпринять?» – напряженно раздумывала Мари-Клер. Второй же вопрос, который одолевал ее, казался в разрешении не легче первого: кто послал убийцу. Но ответ на него явно следовало искать позднее.

С противоположного берега блеснула молния – резкий, отрывистый звук выстрела разнесся по реке и слышный далеко перешел в грохот. Мари видела, как остановились, всполошившись, русские – их казаки приблизились к краю берега и смотрели на воду, вскинув винтовки. Сверху слышался стук копыт – это возвращался Сухрай. Карча уже плыла не поперек реки, а вниз по течению, крутясь и колыхаясь. Наблюдая за ней, Мари видела, что остановилась она на отмели, и из-за нее показалось тело, которое покачивалось на воде.

– Кто стрелял? – спросил Сухрай, подлетев верхом к арбе. Его мюриды играли оружием, готовые к бою.

– Не знаю, – ответила Мари, пожав плечами, – ни кто стрелял, ни кто плыл.

Окинув быстрым взглядом реку, Сухрай рассмотрел человека за карчой, и черные брови его грозно сошлись над переносицей. Тем временем карчу опять понесло по воде, тело прибило к противоположной отмели – пролезая через терны на лесную дорожку, его вскоре выловили казаки фон Клюгенау, и теперь поджидали генерала, спускавшегося сверху. Они уложили убитого так, что тело его, чуть колыхавшееся на отмели, было хорошо видно издалека. Сухрай, уже не спуская глаз, смотрел на ясно белеющую спину, около которой рябила Шапсухо.

– Он не из здешних, – тихо высказала предположение Мари-Клер, и кадий только молча кивнул головой на ее слова. Спустившись с берега, убитого рассматривали теперь генерал фон Клюгенау и его офицеры. Конечно, издалека судить было весьма трудно, но Мари-Клер готова была поручиться, что неизвестный вовсе не черкес родом, а похоже, что ногаец, татарин. И это снова навело ее на странную мысль, промелькнувшую в голове сразу же, как только она поняла, кому угрожает этот наемник, – она снова подумала о Хан-Гирее. Кто же еще мог сыскать татарина на реке Шапсухо, а скорее всего, привезти его с собой или призвать к себе после? Хан-Гирей хотел убить генерала фон Клюгенау, который действовал по его замыслу в его же пользу? Для чего?

Ответ она нашла неожиданно, обратив внимание, что татарин одет по-черкески: на нем были синие портки, рубаха, черкеска, кинжал, какие обычно носят при себе мюриды Шамиля. Сверх всего был привязан большой сук, который служил ему прикрытием. Теперь же рубаху и черкеску с него сорвали – тело убитого в одних потемневших мокрых синих портках, стянутых пояском на впалом животе, коричневело на прибрежном песке. Мускулистые руки лежали прямо, вдоль ребер. Синеватая свежевыбритая круглая голова с запекшейся сбоку раной была откинута. Русские офицеры негромко переговаривались между собой, прохаживаясь вокруг. Потом приказали казакам – те столкнули тело снова в воду.

Поднявшись на тропу, русские продолжили свой путь. Наклонившись, Сухрай стегнул лошадь, запряженную в арбу Мари-Клер, и стукнул пятками свою – они быстро поехали вверх, сопровождаемые десятком всадников. Однако Мари все оборачивалась, и ей казалось, что мертвое тело следует за ними: гладкий загорелый лоб, хорошо видный над водой, резко выделяется от остальной обритой части головы. Стеклянно-открытые глаза с низко остановившимися зрачками смотрят вверх – кажется, что мимо всего. На тонких губах, растянутых в краях, из-под красных подстриженных усов остановилась добродушная тонкая усмешка, а на маленьких кистях рук, поросших рыжими волосами, пальцы загнуты внутрь и ногти выкрашены красным… Так убитый татарин и плыл все за ними по реке, пока они не свернули к аулу, нагнав на въезде Шамиля.

Весь народ большого аула, встречая своего повелителя, стоял на улице и на крышах саклей – в знак торжества мужчины стреляли из ружей и пистолетов, отчего громкий гул отдавался далеко в горах. Проехав аул, Шамиль въехал в большой двор, примыкавший к внутреннему, в котором находился его сераль. Два вооруженных лезгина встретили Шамиля у отворенных ворот первого двора – здесь имама ожидало множество людей: среди них толпились просители из разных мест, но находились и те, кого сам Шамиль вытребовал к себе для суда или решения. При въезде Шамиля все находившиеся на дворе встали и почтительно приветствовали имама, прикладывая руки к груди. Некоторые стали на колени и стояли так все время, пока Шамиль проезжал двор от одних, внешних, ворот до других, внутренних.

Следуя за свитой имама, Мари-Клер видела, что при взгляде на толпу лицо имама не изменилось – оно сохраняло прежнее невозмутимо-каменное выражение, хотя среди тех, кто ожидал его, Шамиль наверняка узнал немало неприятных ему лиц. Имам, не удостоив никого и кивком головы, проехал во внутренний двор и слез у галереи своего сераля – ворота за ним захлопнулись, впустив только самую ближайшую свиту.