Заложив одну руку за спину, другой же опираясь на костыль, фон Клюгенау выхаживал перед черкесами как наставник перед классом и выговаривал Шамилю и его соратникам, будто буйным, неразумным и провинившимся детям, которых надо наказывать за злые шалости. Потом он сел, важно пристукнув палкой о камень, из-под которого высыпалось несколько скорпионов и тут же разбежалось в разные стороны, оглядел «слушателей» с нарочитой строгостью, заключив при том, что благая цель русского государя, коего он имеет честь представлять на Кавказе, состоит только в намерении сделать жизнь горцев спокойной и счастливой добрыми советами, а если не получится, в крайней необходимости – огнем и железом.

Из всего выходило, что действовал фон Клюгенау в полном согласии с миссией полковника Хан-Гирея, а в отсутствие генерала Вельяминова, возможно, и по просьбе императорского флигель-адъютанта. Как бы то ни было, но Мари-Клер отчетливо ощущала, вглядываясь в исполненные внешнего благоговения лица черкесских вождей, что, убедив фон Клюгенау помогать ему, Хан-Гирей оказал тому медвежью услугу, и она вполне может стоить генералу-наставнику жизни.

Подъехав как можно ближе, Мари-Клер сошла с арбы и, скрываясь за кустарником дикой розы, обильно разросшимся вокруг ручья, вполне ясно расслышала ответ Шамиля. Выражаясь крайне витиевато и запутанно, тот уверял русского генерала, что прекрасно сознает справедливость и основательность его слов, но не может дать положительного ответа лишь потому, что между ним и его союзниками существует скрепленное клятвой соглашение не принимать ничего важного без общего на то согласия. Далее шло перечисление имен Ташов – хаджи, кадия карахского Абдуррахмана и еще с десяток прочих, которых, – Мари-Клер совершенно не имела на тот счет сомнений, – Шамиль и в грош никогда не ставил. Но теперь он желал потянуть время и добивался своего весьма убедительно.

После часа беседы русский генерал и верховный имам поднялись со своих мест, и на прощание генерал протянул Шамилю руку. На мгновение задумавшись, тот уже хотел принять ее и ответить пожатием, но Сухрай-кадий, стоявший рядом с имамом, схватил Шамиля за руку:

– Остановись, – воскликнул он, гневно сверкнув глазами, – тому, кого сам Аллах привел, чтобы стать имамом правоверных, не следует подавать руку гяуру.

Несколько камней выскочило из-под ноги Мари-Клер – в волнении она покачнулась и затаила дыхание. Теперь она вовсе не исключала, что не предвещавшая до поры до времени ничего угрожающего развязка переговоров, вероятно, завершится кровопролитием.

Когда толмач довел до сведения русских слова кадия, самолюбивый и вспыльчивый фон Клюгенау, не долго думая, поднял костыль и замахнулся им на Сухрая. Еще мгновение – и он ударил бы. Его удар свалил бы с мюрида чалму, что являло собой самое страшное оскорбление для горца, а вслед за тем последовало бы поголовное истребление горстки русских, прибывших с фон Клюгенау на переговоры.

Вполне ясно представляя намерения русского генерала, Сухрай-кадий уже наполовину обнажил кинжал, мюриды сомкнули ряды за его спиной, и каждый держал руку на оружие. Понимая, что необходимо действовать как можно скорее, Мари-Клер бегом вернулась к арбе и, вскочив на нее, хлестнула лошадь так больно, что та понесла вперед и в несколько секунд вонзилась в строй переговорщиков, разделив собой фон Клюгенау и Сухрай-кадия.

Громко сокрушаясь о своей неловкости, Мари просила верховного имама простить ее, стараясь при том прятать лицо от русского генерала и прибывших с ним офицеров, – она не была уверена в том, что никто из них никогда до того не встречал ее в Тифлисе.

Однако ее вмешательство оказалось на руку Шамилю, не желавшему ссориться с русскими до того момента, как он сам почувствует силу противостоять им. Воспользовавшись неловкостью кармелитской монашенки, он удержал Сухрай-кадия, намеревавшегося перепрыгнуть через арбу, а молодой поручик из свиты фон Клюгенау оттащил за полу сюртука рассерженного русского генерала, который, не внимая ни просьбам, ни убеждениям и не обращая внимания на крайнюю опасность своего положения, продолжал осыпать всех горцев огулом самыми нелестными для них эпитетами.

Всем «посольством» его все же упросили успокоиться. Фон Клюгенау сел на коня и молча, в раздумье, поехал шагом вниз по тропе, не обращая более никакого внимания на Шамиля и его мюридов. Русские офицеры последовали за ним.

Отогнав арбу в сторону, Мари-Клер низко склонилась над прикрытым мешковиной провиантом так, чтобы стороны платка заслоняли ее лицо как можно лучше – сама же она наблюдала за русскими в напряжении.

Она радовалась, что предотвратила трагедию, но в то же время тревога не покидала ее сердце: проведя много лет среди мюридов, она вполне понимала, что столь проницательный и умный вождь, как Сухрай-кадий, почитаемый в горах за храбрость и истовую веру, вполне мог догадаться, что она неспроста помешала ему свершить над неверными суд Аллаха и со смертью их приблизиться на несколько ступенек к вожделенному раю.

Это же означало, что, только зародись у черкесского кадия малейшее подозрение, все доверие, созидаемое годами, будет окончательно разрушено, миссия провалена, а сама она наверняка проститься с жизнью.

Однако генерал фон Клюгенау своим поведением не оставил ей выбора – она сделала единственно возможное в создавшейся ситуации. И ей оставалось теперь только молить Христа, чтобы разъяренный Сухрай оказался настолько увлечен своей праведной яростью, чтобы и вовсе не задумался о «нелепой» случайности, произошедшей с монахиней из нагорной кармелитской обители.

Близился полдень. Имам Шамиль, окруженный мюридами, джигитовавшими вокруг него, двинулся вверх по горной дороге. Его приближенные, облитые золотом и серебром на одежде и на оружии, стреляли из винтовок и пистолетов и беспрестанно пели, восхваляя Аллаха. Поставив арбу так, чтобы дать Шамилю и его свите проехать, Мари-Клер наблюдала за процессией, в который уже раз отметив про себя, с каким умением создает имам впечатление величия, которое так любит производить на свой народ.

Шамиль ехал на арабском белом коне, убранство которого словно в пику разряженной свите отличалось простотой: тонко выделанная, с дорожкой посередине, красная ременная уздечка, металлические, стаканчиками, стремена и красный чепрак, видневшийся из-под седла. Тонкий и длинный стан имама перетягивал черный ремень с кинжалом. На голове была одета высокая с плоским верхом папаха с черной кистью, обвитая белой чалмой, от которой конец спускался на шею. Ступни ног в зеленых чувяках и икры обтянуты черными ноговицами, обшитыми простым шнурком.

Бледное, окаймленное подстриженной бородой лицо имама с постоянно сощуренными небольшими глазами было как каменное, совершенно неподвижно.

Скрестив руки на груди и глядя вниз, Мари-Клер пропустила свиту имама мимо себя – они ехали довольно быстро, так как торопились к полуденному намазу. Вдруг кто-то прикоснулся к плечу монашенки. Вздрогнув, она подняла голову – и увидела перед собой Сухрая. Отстав от свиты Шамиля, он остановился перед ней. Жгучие, черные глаза кадия смотрели на нее неотрывно.

Почти что десять лет она знала его, и в том, что связывало ее с грозным вождем черкесов, Мари-Клер не часто решалась отдать отчет собственного сердца разуму. В тот год, когда Мари-Клер только прибыла на Кавказ из Марселя, чтобы заменить собой состарившуюся и уставшую турчанку Кесбан, Сухраю еще не исполнилось и тридцати лет.

Мари-Клер помнила, как увидела его в первый раз, красавца-джигита. Он выезжал из аула, и любимая жена его Аминет подводила ему коня. В белых одеждах, с белой чалмой на голове, загорелый почти до черноты, темноглазый и горделивый, кадий издалека привлек внимание Мари-Клер. Вся статная фигура его, высокая и тонкая, дышала отвагой молодости и радостью жизни. Широкие плечи, тонкий, длинный стан, сильные руки, гибкость и ловкость во всех движениях против воли заставили француженку любоваться им тогда. Проезжая мимо, он также смотрел на нее пристально и властно продолговатыми черными глазами, напоминающими глаза дикой и хищной птицы.

Помнила она и как некоторое время спустя она находилась в его доме в комнате Аминет, только что разрешившейся в родах мальчиком. Стояла зима. Сухрай вошел в покрытой коричневым сукном шубе с видневшимися около шеи и рукавов черным мехом. На стягивающем его тонкий и длинный стан ремне бряцнул кинжал.

Приблизившись к жене, он только несколько мгновений постоял около нее, не выразив, к удивлению Мари-Клер, ни радости, ни благодарности, ни даже удовлетворения – словно молодая женщина сделала свою работу, для которой ее наняли, и только лишь всего. Потом он повернулся к Мари-Клер и, встретив его глаза, она вдруг поняла, что он любуется ею, ее особенностью чуждой ему народности, и страшно смутилась. То чувство, которое изливалось на нее во взгляде черкеса, не имело ничего общего ни с тоской одиночества, от которого спасает супружество, ни с платоническими восторгами, ни даже с плотским желанием, которого она могла бы более всего ожидать от него. Он вдруг опутал ее неразрывной, безмолвной связью, против которой нельзя бороться.

Но Мари боролась. Она боролась всегда, она говорила себе: неужели возможно такое, чтобы кто-то мог заменить ей Сашу, заглушить ее долгую, трепетную память о нем. Неужели можно любить мужчину, который столь далек во всем, что никогда не поймет всех задушевных интересов ее прошлого и настоящего. Неужели можно полюбить только за полудикую красоту и такую же дикую, звериную отвагу. О, нет. Она стояла на грани, она отчаянно цеплялась за все, чем дорожила прежде.

И ей казалось, она преуспела в своей борьбе. Но созерцание красоты и мужественности черкесского кадия становилось порой пугающей необходимостью, и она подолгу не появлялась в ауле, боясь самой себя. Она помнила, как он впервые прикоснулся к ней, спокойный, гордый и ласковый. Когда его дети умирали от тяжкой болезни, она привезла им лекарство, чтобы спасти их, – тогда, в туманную и длинную ночь, она осталась ночевать на женской половине его дома. И в тишине не слышала ничего, кроме тяжелых вздохов буйволицы за стеной, – она то вставала на передние колени, то потом на все ноги, взмахивала хвостом и равномерно шлепала им по сухой глине двора, а потом опять со вздохом укладывалась.