Лукерья едва могла дышать и прижималась к нему вся в поту. Легко держа ее на весу, он перенес монахиню на поляну и опустил спиной на влажную от ночной росы траву. Расслабившись, горячая вся, что в огне, она снова раскрылась ему блаженным естеством, и он снова овладел ею, слившись воедино.

Вдруг в темноте леса послышался лай – свора собак вылетела на поляну. И очнувшись, Лукерья взвилась под ним:

– Беги, беги, – кричала она Саше, – а он с горячки любовной все еще никак не мог уразуметь, что же произошло.

– То ж настоятельница моя, – твердила ему сумасшедшая монахиня. – Она выследила меня. Прислала соглядатаев своих с собаками. Беги! Беги!

Издалека предупредительно заржал жеребец. В кустах заметались, задергались ночные птицы…

– Да ты-то как же, – растерялся молодой князь. Он не помнил даже, где оставил свою одежду.

– Беги – разорвут! – кричала она все так же страшно, и глаза ее, почти черные, от ужаса расширились. – Меня не тронут. Не бойся за меня. Если только тяпнут ненароком, а так на мужиков налажены они, чтобы к монахиням за забор не лазали…

Быстро обернувшись, Саша окинул взглядом поляну, ища спасения, но даже и палки под рукой не оказалось – собаки приближались скоро с лаем, и кто-то из темноты леса науськовал их:

– Ату его! Ату!

Под ветвями ивы Саша увидел брошенную кем-то порванную корзину. Только успел схватить ее – сразу пришлось ткнуть в морду здоровенному рыжему псу, что подлетел с ветром. Остальные же, настигнув вожака, норовили схватить добычу за икры, а бело-черный пес прыгнул молодому князю на спину, метя перегрызть позвонки на шее.

Саша стряхнул с себя собаку и, толкнувшись что было силы ногами, спиной прыгнул в воду. Он боялся навести собак на Нуаро, так как они могли легко повредить лошадь, а потому отвлекал их на себя, зная, что озеро достаточно глубоко. Оказавшись в воде, успел заметить, как две широкие фигуры в черных одеяниях уводят извивающуюся с криком в руках их Лукерью, а третий сзади хлещет ее плетью по спине.

Спасаясь от собак, метавшихся по берегу, Саша нырнул в самую глубину. Под водой поплыл к тому месту, где частенько прежде с Афонькой рыбачили они – знал, что возле рыбного их причала торчит большая коряга. Когда нашел корягу, то, ухватившись за нее руками, потянулся к воздуху – ему повезло, под корягой, как он и надеялся, оказалась пустота. На берегу по-прежнему лаяли псы, галдели монахини.

– Где он? Куда пропал? – слышались голоса наперебой.

– Похоже, утопился, нечестивец, со страху, – проговорил какой-то дед, которого прислужницы настоятельницы привели с собой – видно, он и выследил Лукерью. Дед тот как раз стоял на коряге и рассматривал кровавое пятно, всплывавшее из воды – псы оставили Саше свои покусы. Видя над собой его пятку в лапте, Саша едва удерживался, чтобы не схватиться за нее и не стащить деда в воду, но последствия того могли оказаться еще хуже, чем прежде. Тонкий голосок Лукерьи долетел до него:

– Я не виновата, не виновата, я только купаться ходила. Вота разделась донага, а он и набросился на меня, поджидал, верно. Не надо ж бить, я и сама в монастырь обратно пойду, сама пойду…

– Кто ж таков? – спрашивали ее. – Неужто не знаешь его? Вот Никодим сказывает, что и поутру ты с ним тута миловалась…

– Да все наговор, наговор то, – снова завела Лукерья тоненько. – Поутру никого не видывала я. А вот он караулил, бродяга окаянный, вот и напал на меня…

– А ты что ж, не слыхивала никогда, что положено в рубахе купаться, – выговаривали ей.

– Ишь, что удумал, нечестивец, на монахиню покусился. – Дед плюнул вниз и чуть не попал Саше на руку. – Чтоб тебя раки высосали. Не покусали инокиню-то? – кинул назад вопрос.

– Покусали, перевязываем, – отвечали ему, – а бродяга-то, как? Не всплыл?

– Да не видать покуда! – отвечал дед, наклоняясь к озеру, так что Саша видел уж не только лапти его, но и грязные, заплатанные порты.

– Да бог с ним! Господи прости! Одним меньше.

С лаем и гомоном монахини удалились в монастырь, уводя с собой Лукерью. Дождавшись, пока все стихло, Саша вылез из-под коряги и, отыскав свою разорванную собаками одежду, кое-как надел ее. Потом отвязал застоявшегося Нуаро. Преодолевая боль в ноге, сел верхом. Только тронулся – неугомонный рыжий пес снова вылетел на него из кустов и залился лаем, наскакивая на лошадь.

Видя только один выход из случившегося положения – скакать вперед, чтобы пес отвязался, так как в быстроте бега тому явно не тягаться с Нуаро, Саша припал к лошадиной гриве и, ударив коня коленями в бока, понесся через поле, не разбирая дороги.

Пес, однако, попался настырный. Когда он наконец отстал, выбившись из сил, впереди уже показалась усадьба Кузьминки. Нуаро же от скачки весь покрылся пеной, а черный круп его блестел от пота. Обернувшись и больше не увидев преследователя, Саша перевел Нуаро на шаг – конь споткнулся, припав на переднюю ногу, но потом пошел ровно… Так и вернулись в усадьбу.

Напрасно волновалась Мари-Клер, ожидая поутру встречи с Князевым денщиком, а тем более с самим Александром, которому, – она была уверена в том и сгорала от стыда, – верный Афонька уж конечно же донесет о ее ночном посещении княжеских покоев. Все оказалось иначе – о Мари-Клер вовсе никто не вспоминал.

Когда она проснулась и, одевшись с помощью служанки, спустилась в гостиную, там все были заняты обсуждением ночного происшествия: оказалось, какие-то дикие собаки покусали ночью князя Сашу, а княгиня Лиз никак не могла уяснить себе, как же такое могло произойти и откуда они взялись-то, эти собаки…

Афонька громко сокрушался, перечисляя использованные им травы, примочки из которых пришлось накладывать, чтобы остановить молодому барину кровь. Княгиня Лиз же, обходя вокруг стула, на котором сидел Саша, даже позаимствовала у княгини Анны лорнет, чтобы получше рассмотреть оставленный собаками след на шее сына.

– Я не могу осознать всего этого, – возмущалась она, – что же надо делать, чтобы собака ночью почти что на голову запрыгнула?! А, Александр? Ну что же за ребячество, право! Ведь не мальчишка – полковник гвардии Его Величества…

Сам герой события скромно молчал о своем подвиге, его столь упорным же и многозначительным молчанием поддерживали Анненков и Давыдов – в отличие от Лиз они быстро сообразили, что к чему могло произойти, и только переглядывались, скрывая улыбки.

Все выяснилось к полудню, когда, пожаловав из Богородицкого монастыря, где она отстояла заутреню и обедню, княгиня Анна рассказала всем о странном происшествии, которое взбудоражило всю обитель.

– Представь себе, Лиза, сколь неблагодарно оказывается человеческое существо, – говорила она, усевшись в кресло на террасе, – кто бы мог предположить? Когда-то я по доброте своей извечной помогла давнему другу моего покойного батюшки по Москве, камер-фурьеру государыни Екатерины Алексеевны, Изотову. Сам же он, Захар Константинович, сколь говаривал мне о нем в юные годы мои князь Алексей Григорьевич, человеком слыл в высшей степени порядочным и со старанием служил при дворе. Сыновья его, как знаю, в полковые командиры, а в цивильной службе в статские советники вышли. Дочерей тоже всех выдал за хорошие фамилии. Кроме одной, – Анна Алексеевна вздохнула, – вот уж верно говорят, что в любой семье один уродец да сыщется. Младшая дочь Захара Константиновича именем Зоя в юные годы чести не уберегла, прогуляла девичество свое. Так когда обнаружилось то, Захар Константинович в ноги пал мне, просил, чтоб от огласки избавить уважаемое семейство и на прочих дочерей его, незамужних еще, тени не навести, посодействовать в устройстве Зои в монастыре. Куда ж я посодействовать могла? Только в Юрьевский под Новгородом или сюда, в Богородицкий, куда изрядно жертвовала всегда. В Юрьевский не приняли ее, сколь не просила, а сюда уж – отказать не могли. Колокол главный раскололся в осеннюю бурю тогда, менять срочно нужда вышла. Вот и отплатила, чтоб новый отлили да доставили. Они ж за то Зою Изотову приняли к себе. Приняли – а теперь плачут с нею.

– Чего ж плачут? – осведомилась Лиза, еще не подозревая правды. – Не усердна в молитве никак?

– В ином усердна, – с горечью продолжила Анна, – бегает за монастырские ворота, чтобы с мужиками блудить. Вот и ночью нынешней какой-то бродяга ублажал ее на берегу озера, так с собаками только и оттащили. Утоп он, говорят, со страху-то…

– Утоп? – переспросил Давыдов с сомнением и внимательно посмотрел на Сашу – тот стоял, облокотившись на мраморный поручень террасы, и ел принесенную Афонькой к завтраку клубнику. На рассказ Анны Алексеевны он даже и бровью не повел. Алексей Александрович, тронув Давыдова за рукав, показывал ему, что не стоит излишне углублять обсуждение, так как если Лиза догадается, то, конечно, взрослому сыну своему она уж ничего не поделает, а сама расстроится сильно.

Лакеи поставили на стол широкое серебряное блюдо с черным виноградом, расставляли чашки, приготавливая к кофею. После появились три различных вида сыра и свежая сметана, только что доставленная из деревни. Лакеи по привычке старались передвигаться как можно тише, чтобы не мешать разговору, но теперь их шаги отчетливо слышались в повисшей тишине.

Сдернув с плеч легкий газовый платок, на котором шелковой нитью были вышиты павлиньи перья, Лиза встала с кресла и подошла к сыну. В черных волосах ее сверкала обрамленная брильянтами малахитовая заколка в виде распластавшей крылья бабочки. Вопреки надежде генерала Анненкова княгиня прекрасно обо всем догадалась.

– Скажите мне, Александр, – проговорила она ровно, но очень холодно. Мари-Клер даже никогда и не слышала, что княгиня способна произносить что-либо со столь пугающе ледяным выражением голоса, лица и глаз. – Помните ли вы утро Бородинской баталии, когда граф Алексей Александрович взял вас с собой в свиту князя Петра Ивановича Багратиона?

Саша молчал перед ней, потупив взор.

– Отвечайте мне, – потребовала от него княгиня, – с какой поры вы осмеливаетесь не отвечать мне?