Жизнь разлучила нас с моим возлюбленным. И я никогда больше не встречалась с ним. Но я знаю, что он прошел славный путь. Он командовал армиями, его награждали русские государи, его любили солдаты. В битве с французами под Москвой он был тяжело ранен – он вел своих солдат все так же, как в молодости, верхом на белом коне, ни в чем не ведая страха. И они шли за ним. Потом он умер. Много лет я лелеяла мечту поехать в Петербург и увидеться с ним, но возможность мне не предоставлялась. Только после его гибели обстоятельства сложились, и я оказалась в России. Я плакала над его могилой через тридцать лет после того дня, как мы виделись в последний раз. Не знаю, помнил ли он обо мне. Но я любила только его одного. Всю жизнь. Люблю и помню и сейчас. Поэтому я решилась помогать России, чтобы исполнить долг, который он не успел отдать ей до конца. И потому что Россия изгнала персов из Грузии, защитив мой сожженный дом.

– Как же звали того юношу, вашего возлюбленного, сестра? – едва слышно спросила у нее Мари-Клер.

– Князь Багратион. Генерал и князь Багратион.

* * *

Вечер над Москвой-рекой все сгущался – теплый, светлый. На широкой поляне перед самым лесом серебряно светился чешуйками купол часовни. Слышалось отдаленное мычание коров – пастухи гнали с пастьбы стада. Небо играло звездами, и словно зачарованный их небесным огнем вспыхнул сноп пламени рядом с часовней.

– Ой, что это? – вскрикнула Мари-Клер и испуганно схватила Сашу за руку.

– Не бойтесь, мадемуазель, – успокоил ее князь, – это всего лишь костер. Кто-то из пастухов разжег, верно, чтобы передохнуть с пути, – она не отнимала руки, и он держал ее в своей. Ветер колыхал светлые завитки волос Мари, падающие на цикламеновый шарф, который она все так же взволнованно сжимала свободной рукой.

– Возможно, вы желаете прогуляться, мадемуазель, – по-прежнему ровно предложил ей Саша.

И она не согласилась, не посмела согласиться, только выдохнула из себя:

– Да… Я желаю…

Понимая ее скованность в отношении к нему общей непривычкой к русской жизни, Саша крикнул в сопровождающие им верного Афоньку, который скоро возник перед хозяином.

– Никак за дровишками на ночь глядя собрались, ваша светлость? – спросил у молодого князя с хитрецой, слегка прищурив косоватый глаз.

– Не за дровишками, за дровишками завтра с тобой поедем, – отвечал ему Саша беззлобно. – Вот мы с мадемуазель на прогулку нынче отправиться решили, так ты как знаток здешних травок-муравок расскажи, что и как растет, чтобы мадемуазель знала, да с родным французским сравнить могла после.

– Про травки-то легко расскажем, – согласился Афонька, – всякой всячины в округе полно. Встречаются и очень нужные.

– А какие травки нужные? – спросила у него Мари-Клер с заинтересованностью.

– Травки любые нужные, мадемуазель, – отвечал ей степенно Афонька, почувствовав важность от того, что завлек девицыну головушку. – А дороже всех – трава арарат. Она ключ имеет в себе ко всем иным травам. Коли встретится – покажу. Хотя сказывают старухи, давно уж в наших краях она не попадалась. Что ведуньям досталось от древних наставниц их в засухе – то и пользуют поныне.

Известив княгиню Лиз, что собираются выйти за пределы усадьбы, они направились к задней калитке, откуда до леса путь лежал ближе. Денщик пошел немного впереди, а Саша поддерживая Мари-Клер под руку, вел ее следом. Прошли вдоль поля, вспаханного под пар. Здесь Афонька сорвал несколько пучков травы – высокой, с иголочками.

– Кавыка, – объяснил он Мари-Клер со старательностью, – скоту хорошо привязывать для спокойствия под хвост.

Саша засмеялся весело, послушав его, а Афонька только глянул на него с сердитостью – пошел дальше. Мари-Клер же никак не могла уяснить себе, зачем скоту что-то еще привязывать – какая нужда в том? Но спросить не решилась.

Пройдя по ложбине, поднялись на пригорок – быстрым глазом Афонька углядел траву-рясну:

– Видите, мадемуазель, – говорил он, сорвав пучок травы, – трава такая синенькая. Ее всякий муж, который жене своей не верит, под подушку кладет. Она во сне все секреты ему и выскажет, не просыпаясь.

– А на мужчин такая трава не действует? – осведомился у него Саша с подвохом.

– Нет, Ляксан Ляксаныч, не действует, – заверил его Афонька, – для мужиков она другая, трава-то. Для них все другое.

– Так ты не говори мадемуазель, какая, – шутливо предупредил его князь Александр, – а то все узнает от тебя наперед, будет потом у мужа тайны выведывать.

– Это уж как прикажете, Ляксан Ляксаныч, – согласился Афонька, кивнув головой.

– Ой, смотрите, какое дерево! – воскликнула Мари-Клер, указывая перед собой. Она подалась назад, слегка изогнув стан и, обхватив ее за талию, Саша невольно прижал девушку к себе.

– Так это береза, матушка, ты ж не пужайся так, – приглядевшись, рассудил Афонька. – Только она не об одном стволе как водится, а об трех. Старая… – Он подошел ближе и погладил дерево по среднему стволу. – Гляди, до чего зажилась, уж и стоять прямо не может, стволы крайние погнула, опирается ими в землю, словно на руки. Да и третий, средний ствол у нее весь извяхленный, смотреть тошно…

– Да, чудное какое дерево, – проговорил Александр и, взяв Мари-Клер за руку, подвел ее ближе. – Как вы считаете, мадемуазель, – спросил, повернувшись, – зеленые глаза его блеснули, отражая звездный свет с небес, – на старика больше похожа она или на птицу?

– Я не знаю, – Мари-Клер смущенно пожала плечами, не отрывая взора от его лица, – мне кажется и на то и на иное – тоже.

– Хорошее дерево, – снова подал голос Афонька, все обхаживая березу по кругу. – Редко встретишь такое…

– Уж надеюсь, завтра ты не решишь его пилить, – подтрунил над ним князь Саша. – Тут работы не на день, на все три дня хватит.

– А чего его пилить, – денщик только пожал плечами, – какой с него прок – оно ж все трухлявое внутри. А вот расскажу я вам, – он уселся на кочку под березой, обняв колени, и склонил голову набок, – расскажу, как я в прошлом году здеся разговор березовый подслушал.

– Ты подслушал или опять твой кум Аввакум? – спросил у него с насмешкой Саша. – Подслушал чего во сне, а тебе потом рассказал. Он у тебя, я так понимаю, по древесной науке прямо Ломоносов, ей-ей.

– Хотя бы и Аввакум. Не хотите слушать, так и не слушайте, батюшка барин, – обиделся на него Афонька и заелозил на кочке, намереваясь встать. – Я вот, мадемуазель, расскажу…

– Да, да, расскажите, Афанасий, – попросила его Мари-Клер, – мне так интересно узнать, про что же деревья между собой говорят.

– Я вам, мадемуазель, сразу скажу, без его красивостей, – проговорил ей Саша на ухо по-французски, – там у него все про похороны.

– Про похороны?! – ужаснулась Мари-Клер. Не поняв смысла французских слов, но хорошо уловив интонацию молодого князя, Афонька бросил на того сердитый взгляд, но все же повел рассказ как ни в чем не бывало.

– Вот мне сказывал кум давеча, что деревья – все живые, – важно начал он, покусывая березовый лист. – Все они слышат, что про них говорят, и сами тоже говорить умеют. Кум в том сам убеждение сыскал. Возвращался он как-то на купальскую ночь поздненько, присел, как я теперича на кочку под березой передохнуть и слышит, одна береза другой говорит: «Пошли бабушку хоронить». А та береза, под которой мой кум сидел, ей и отвечает: «Не могу, мол. На коленях божий раб воссел». Напугался тогда кум и убег из леса.

– Интересно, а что думает эта береза, глядя на нас? – спросила Мари-Клер, поднимая голову вверх, к макушке дерева.

– Она мечтает, чтобы Афонька поскорее слез с нее, так как все ноги уже ей отсидел он, – со смехом ответил князь Потемкин, – и притом еще всякую небылицу про нее рассказывает. Вставай, солдат, – призвал он денщика, – привал окончен. Пойдем мы дальше.

Афонька завозился на кочке по-новому. Привстал, прислоняясь к березе спиной. Набежавшее облако скрыло звездный свет, тень легла на округу, и Мари-Клер вдруг почудилось, что у Князева денщика под той березой крылья совиные отросли, нос клювом обернулся, глаза стали птичьи, круглые с искрой, а лицо и грудь перекосились уродливо.

Отшатнувшись, она схватилась рукой за крест, что висел у нее на груди, – золотой с мелкими капельками рубинов, – а другой стала теребить Сашин бешмет:

– Идемте, идемте скорее домой, князь! Я больше не могу оставаться здесь! Я прошу!

– Да, что?! Что случилось, мадемуазель? – спрашивал князь в недоумении. – Отчего вы так напугались?! Мы ж еще и арарата не сыскали, а вы уж – прочь…

Но уже не слушая и не ожидая его, Мари-Клер повернулась и, подхватив платье, бросилась бегом через ложбину к дому – цикламеновый шарф волной летел за ней. Саша с Афонькой, переглядываясь, едва поспевали за французской воспитанницей – денщик при том удивленно крякал и дергал плечом.

Взбежав на террасу, она торопливо прошла мимо суетившихся вокруг стола слуг – они убирали от чая и готовили в запоздавшему ужину, – прошла коридором мимо комнат, даже не заглянув в гостиную, убранную в изумрудных тонах, где за белым роялем под портретом князя Григория Потемкина Анна Алексеевна играла для слушателей Баха.

Придерживая длинное платье, Мари сразу же взбежала по лестнице в свои покои, все еще подгоняемая безотчетным страхом, но потом на полпути остановилась, повернулась, спустилась по лестнице вниз – и тут она встретила Сашу.

Столкнувшись с Мари-Клер в коридоре, освещенном только одной свечой, Саша взял ее руки в свои, приблизил свои губы к ее – она чувствовала их совсем рядом. Потом от дуновения с террасы свет и вовсе погас. Губы его были близки, горячи, манящи, но он не шелохнулся более. Не поцеловал, но и долго не отпускал, доведя до изнеможения в затаенном ожидании.

А после просто отпустил и отступил на шаг:

– Куда же вы так побежали, мадемуазель? – прошептал почти на ухо. – Мы не увидели так много интересного. А теперь совсем темно. Осторожно, не оступитесь, мадемуазель, – предупредил галантно. – Позвольте, я провожу вас в гостиную, там все освещено. И Анна Алексеевна дивно, дивно играет…