Последние слова полковника не оставляли офицеру любого звания, тем более гвардейцу, никакой иной возможности, как принять вызов. Хан-Гирей опустил голову:

– Как вам будет угодно, ваша светлость, – промолвил он мрачно.

– Отлично, – Саша прищелкнул пальцами. – Мои секунданты – Давыдов и Одоевский. Мы будем ждать вас через два часа у Гнилой канавки за Петропавловкой. Надеюсь, вы тоже приведете секундантов.

– Не сомневайтесь, князь, – все так же мрачно кивнул поручик Хан-Гирей, прикидывая в уме, кого позвать.

Та ночь выдалась прохладной. Сидя на камне, Саша некоторое время не мог отвести взор от лежащего у него на коленях обнаженного клинка, который вспыхивал таинственным металлическим блеском всякий раз, когда свет попадал на него. Сияние стали завораживало его. В последний раз проведя по острию точильным камнем, князь убедился, что сабля стала безупречно острой. Потом погладил рукой эфес, украшенный алмазами, – Таврическая сабля князя Потемкина была готова к бою и жаждала крови обидчика.

Денис Давыдов, присев рядом с молодым князем, курил трубку. Поглядев на Сашу, он дернул седой ус и сказал задумчиво:

– Признаюсь честно, как и в юности своей, я считаю, что сабле чуждо настоящее искусство боя. Сколько ни украшай ее драгоценностями. Она слишком тяжела и без того…

Потемкин лукаво улыбнулся на его реплику:

– Предпочитаете пистоли, ваше высокопревосходительство? Неужто слышу от гусара?

– Боже милостивый, конечно нет! – Давыдов аж отшатнулся от него. – Убивать на расстоянии не слишком достойное дело. Как поэт замечу, что пистолет вообще, и ружье тоже, символизирует нравственный упадок цивилизации. Лично я предпочитаю рапиру. Она более гибкая. Изящная. – Давыдов присвистнул в удовольствии. – Вот это, я понимаю, оружие для дуэли. Есть, с чем себя показать. А сабля. – Он вздохнул. – Сколько я отмахал ею. Так скажу: для кавалерийской атаки – штука подходящая. Годится, чтоб головы рубить скопом.

Потом, посмотрев на тонкий ручеек Гнилой канавки, спросил с беспокойством:

– Как думаешь? Приедет твой бжедух с Кавказа? Не удерет?

– Не удерет, – уверенно ответил Саша. – Побоится. Знает, что я его из-под земли достану, пусть только попробует. Тогда уж ему не сдобровать – зарублю насмерть. А так, возможно, тяжелым ранением обойдемся…

– Едут, едут, – сообщил Одоевский, наблюдавший за дорогой.

– Я же говорил, – удовлетворенно заметил Саша, поднимаясь с камня. – Пожаловали.

Только-только стемнело. Все приготовления к поединку закончились быстро. Сбросив кители, соперники вошли в круг, образованный светом фонарей, которые держали секунданты, и через несколько мгновений скрестили клинки.

Хан-Гирей отличался недюжинной физической силой. Он дрался отчаянно, понимая, что только храбрость может спасти его. Вновь и вновь он наскакивал на противника, норовя поразить того в голову или в грудь. Потемкин вначале старался не рисковать, сосредоточившись на обороне. Наблюдавший за ними Давыдов заметил вполголоса, что такой стиль сделал бы честь самому искусному бойцу. Впрочем, Саша и являлся таковым.

Несмотря на прохладу, рубашки обоих успели пропитаться потом, когда Хан-Гирей пошатнулся и отступил с тихим проклятием, глядя, как на правом рукаве его проступает кровавое пятно. Потемкин сразу же опустил саблю.

– Вы ранены, поручик, – сказал он без тени торжества или злорадства. – Как вы?

Хан-Гирей побелел от ярости.

– Я?! – вскричал он. – Я – превосходно. Продолжим!

Тряхнув черноволосой головой, Саша отразил яростный выпад соперника и один за другим нанес три стремительных как молнии удара. Третьим он поразил Хан-Гирея в левый бок, нанеся поручику не смертельную, но довольно глубокую рану. Поручик побледнел, уронил саблю и упал на колени, устремив на Потемкина помутневший взгляд.

– Полагаю, этого достаточно, – сказал князь, перекладывая оружие в левую руку. – Я по крайней мере удовлетворен. На безоружного я не нападаю.

Хан-Гирей пытался подняться, зажимая рану ладонью.

– Согласен, – произнес он едва слышно.

Потемкин убрал саблю в ножны.

– Разумеется, – добавил он, – если вы захотите продолжить, когда поправитесь, я – к вашим услугам.

Раненый покачал головой.

– Не стоит, – проговорил он вяло, – это был честный поединок.

На самом деле поручик был чрезвычайно рад, что отделался всего лишь ранением. Еще раз встречаться с Потемкиным в дуэли по собственной воле он не решился бы никогда.

Как ни старались княгиня Потемкина и княгиня Орлова скрыть от света все произошедшее с Мари-Клер, из-за дуэли и расползшихся слухов резонанс получился обширный – наслаждаясь подробностями, салонные сплетники обсасывали лакомую кость на все лады.

Когда же молва дошла до императора, то Николай Павлович призвал к себе полковника Потемкина лично и обратился к нему с гневной речью, по окончании которой вынес вердикт: двадцать суток ареста. А после – в Тифлис, в распоряжение командующего отдельным Кавказским корпусом. Что б и духу не было в Санкт-Петербурге!

Саша покорно принял свою судьбу. За ту дуэль Мари-Клер простила князю все, только еще сильнее его полюбила. По счастью, никаких последствий от близости ее с поручиком не произошло, событие выпало на тот день, когда она не могла забеременеть – хотя бы в том судьба пощадила ее. Еще одно везение состояло в приятном открытии, что столкновение с экипажем ничего не переломало девушке. Возница сумел искусно сманеврировать и за усердие был вознагражден щедро княгиней Елизаветой Григорьевной. Существенное же зло заключали многочисленные ушибы и глубокое нервное потрясение, пережитое Мари-Клер в квартире Хан-Гирея и после…

Когда положение ее улучшилось, Мари боялась даже смотреть на княгиню Лиз или на Анну Алексеевну. Она сгорала от стыда за свой поступок. Исхудавшая, бледная, с особенным блеском в глазах вследствие перенесенного стыда, она вспыхивала, когда кто-то из них заходил к ней в комнату. Вся ее болезнь, все лечение представлялись Мари-Клер совершенно пустой вещью. Никто не мог вылечить там, где у нее на самом деле сильно болело – в сердце. А потому лечение тела представлялось ей столь же смешным, как составление и склеивание кусков разбитой вазы. Сердце – вот что было разбито. Так для чего же они хотят лечить ее пилюлями и порошками? Все – пустое. Но она не могла позволить себе отказываться. Не могла пренебречь заботою тех, кому и так принесла столько неприятностей. А потому покорно выполняла все, что ей прописывали доктора.

Мари очень боялась, что княгиня Лиз или Анна Алексеевна ненароком спросят ее о том, что предшествовало столкновению с экипажем. Как она расскажет им о Хан-Гирее, о том, что самолично назначила ему свидание?! Она не переживет позора. Они конечно же упрекнут ее. И будут правы. Мари не догадывалась, что обеим дамам все давно известно об обстоятельствах ее злоключения. И к великому сожалению – не только им. Просто до поры до времени они не заводили с Мари речей, которые могли бы вернуть девушку к пережитому. На том настаивал доктор Шлосс, да и сами они вполне понимали положение.

Огласка в обществе, слухи, донесшиеся уже до Москвы, не позволяли более размышлять о выборе подходящей партии Мари для замужества. Она скомпрометировала себя безнадежно. Но и оставлять все в прежнем состоянии дел казалось невероятным.

В сложившейся ситуации княгиня Анна Алексеевна видела один лишь выход. Она предложила Лизе лично отправиться к генералу Закревскому, чтобы, не скрывая от него положения, условиться о бракосочетании, удвоив сумму приданого. Старый делец и распутник не станет цепляться за утерянную девственность, когда перед ним зазвенит золото. Другого шанса не представлялось. Анна Алексеевна не сомневалась, что, воспользовавшись случаем, Закревский не постесняется – он заломит цену за свою снисходительность высоко. Но в помощь Лизе она готова была обратиться за финансами к своему брату, князю Алексею Федоровичу, и уже получила от того принципиальное согласие. Принимая постриг, княгиня Орлова оставила брату такие сокровища, что он не посмел бы отказать ей в просьбе.

На том и порешили. Анна Алексеевна написала генералу Закревскому письмо, прося его пожаловать к ней в Петербург или принять ее у себя в Москве.

Тем временем открылось новое препятствие. Как-то осматривая Мари-Клер, доктор Шлосс довольно долго возился с нею, а потом, выйдя в мрачном расположении, попросил княгиню Лиз уделить ему внимание. Встревоженная, княгиня Лиз проводила его в потемкинский кабинет. Почувствовав неладное, потребовала сразу, только вошли:

– Говорите мне все, дорогой мой. Говорите без обиняков. Я хочу знать правду.

– Как вам будет угодно, ваша светлость, – поклонился доктор и опустился в предложенное княгиней кресло у рабочего стола светлейшего. – Я сам бы хотел знать правду. Но пока что только подозреваю ее, – продолжил он невесело.

– Что-то серьезное? Что? – настаивала Лиза, теребя рукой золотое шитье платья.

– Я подозреваю, ваша светлость, – начал седовласый медикус с осторожностью, – начало некоего внутреннего процесса, вероятно легочного. Я ни в коем случае не могу заподозрить, что причина тому дурное питание, как часто бывает, или отсутствие гигиены. Но в данном случае можно рассуждать о глубоком нервном перевозбуждении, вызвавшем чудовищную встряску еще неокрепшего организма, и, волне возможно, – доктор кашлянул в кулак, – последствии от удара по легким.

– Вы уверены, доктор? – спросила у него Лиза с ужасом, упав на софу. – Легочное воспаление? Верно ли я поняла?

– Не могу знать, – развел руками доктор, – я говорю о начале некоего процесса. До появления каверн никогда не знаешь наверняка. Но вы понимаете, ваша светлость, начало всех болезней имеет исток в причинах нравственных, духовных. Мадемуазель раздавлена. И вовсе не повозкой, не лошадьми, она убита духовно…

– Что же делать? – спросила Лиза, затаив дыхание. – Есть ли надежда, доктор?