Кроме того, узнав о достатке княгини Орловой, кармелиты взяли на себя смелость попросить у нее денежной помощи на восстановление некоторых построек в монастыре, пострадавших в войну от нападения австрийцев. Княгиня Орлова вполне могла бы отказать аббатисе Лолит в просьбе, но она, наоборот, откликнулась весьма охотно. Присланных из Петербурга средств хватило даже на то, чтобы окончательно поправить внутреннее убранство башни халифа Шируха, где теперь аббатиса беседовала со своей воспитанницей, – а башня простояла недостроенной почти сто лет!

Как же теперь аббатиса Лолит могла допустить мысль, чтобы возразить принцессе Анне, когда та, в самом деле неожиданно, изъявила желание забрать Мари-Клер в Петербург. Но аббатиса Лолит искренне любила свою девочку, и потому печаль стискивала ее сердце в преддверии разлуки. Как еще сложится судьба ее любимицы?!

– Видишь ли, Мари-Клер. – Аббатиса Лолит помогла девочке слезть со стула и подвела ее к окну, они обе смотрели на море. – Родная моя, милая моя… Поверь, я предпочла бы никогда не расставаться с тобой. Мне хотелось бы всегда быть рядом, чтобы видеть, как ты растешь. Но на свете есть разные дороги, и жизнь в монастыре – только одна из них, возможно, и не самая привлекательная для женщины. Ни ты, ни я в самом деле не распоряжаемся нашими судьбами. Моя жизнь без остатка принадлежит Богу. Имея все, что только может пожелать женщина в миру, я однажды сама выбрала этот путь, и никогда не пожалела о том. Но я не могу вынуждать тебя следовать за мной, пока ты еще не открыла другую жизнь – жизнь за стенами монастыря. Если когда-нибудь, когда ты станешь взрослой и искренне поймешь, что желаешь вернуться в стены родной обители, чтобы посвятить себя Богу, знай, независимо от того, буду ли я жива или Господь уже призовет меня к себе, тебя с радостью примут здесь. Здесь твой дом. Но для того, чтобы узнать, какова она, дорога к дому, надо однажды решиться и уйти из него… Вполне вероятно, что тебе не захочется возвращаться назад и принцесса Орлова поможет тебе найти свое место в мирской жизни.

Обхватив руку воспитательницы, Мари-Клер приникла к ней и тихо спросила:

– А принцесса Орлова, какая она?

– Я не знаю, – ответила аббатиса, – я никогда не встречалась с ней. Но все время, что ты прожила с нами, она достойно выполняла обязательства, которые взяла на себя перед твоей покойной матерью.

– А кем была моя мать? – Мари-Клер затаила дыхание: она давно уже готовилась задать этот вопрос и много раз представляла себе, как она спрашивает у аббатисы о самом дорогом, о сокровенном, и даже много раз воображала себе ответы. Она только никогда не могла себе представить, что, именно спросив о своей матери, она услышит в ответ… о революции.

– Твоя мать умерла совсем молодой женщиной, – вздохнула сестра Лолит, – она происходила из знатной, даже знаменитой семьи и носила титул маркизы де Траиль. Когда она была примерно такой же юной, как ты сейчас, жизнь ее перевернулась – случилась революция.

Мари-Клер вздрогнула.

– Бедные люди, – словно не заметив этого, продолжала сестра Лолит, – возмутились против власти короля Людовика и казнили его. Они преследовали и казнили всех, кто был приближен к королю, море крови лилось тогда во Франции. Но твоей матери повезло – ее старший брат Александр вступил в революционную армию и его семью пощадили. Потом к власти пришел революционный генерал Бонапарт. Он одержал много побед, и при нем Франция стала великой, но государи других стран, объединившись, все-таки одолели его, и Бонапарт был изгнан. В тот год, когда Бонапарта сослали на остров Святой Елены, ты и появилась на свет, девочка моя, а твоя мать скончалась от тяжелой болезни. Увы, я не была знакома с ней, – сестра Лолит обняла Мари и крепче прижала ее к себе, – но полагаю, что принцесса Орлова, которая знала твою мать гораздо лучше, расскажет тебе о ней и о ее братьях – они погибли в той войне, и о твоем отце…

– Он тоже погиб на войне?

– Он был одним из самых знаменитых генералов Бонапарта. И он был очень красив собой. И очень смел…

Аббатиса Лолит замолчала. Одинокая чайка беззвучно взмыла к небесам и камнем бросилась к воде… А через несколько дней за Мари-Клер приехали посланцы из России.

Дорожная карета, короткое прощание, сдавленный слезами вскрик – и вот уже Каталана превратилась всего лишь в грезу: облицованный мрамором двор монастыря, где древние мавры украсили водоем лепными изображениями львов. Аромат цикламенов за ажурными решетками, широкий, благоухающий ковер фиалок, алые цветы граната и темно-фиолетовые ирисы. Струи фонтанов рассыпаются жемчугом и звенят, как струны гитары, постепенно сливаясь со звоном бубенцов…

Она еще приедет сюда через несколько лет. И встретится с аббатисой Лолит. Но не для того, чтобы вернуться окончательно в родной дом и принять постриг, а для того, чтобы найти в любимой воспитательнице союзника и друга не только для себя, а для той далекой, холодной страны, которой она совсем не знала, отправляясь в Петербург растерянной, несчастной и испуганной девочкой всего лишь четырнадцати годов от роду.

* * *

В подмосковном имении Кузьминки, что прикорнуло средь пологих холмов и березовых рощ на живописном берегу Москвы-реки, молодой князь Александр Потемкин проснулся в своем кабинете с тяжелой головой и с ощущением виновности во вчерашней неприятной истории. Накануне ему пришлось выслушать немало упреков от матушки да еще в присутствии прислуги. Впрочем, на матушку Александр зря не пенял – знал, что заслужил разнос.

Елизавета Григорьевна Потемкина, в замужестве графиня Анненкова, на выходки единственного сына смотрела сквозь пальцы, требуя лишь соблюдения светских приличий, но вчера не выдержала. В кои веки раз попросила Сашу не опаздывать и приехать к ней из Петербурга в срок, но где там! Отрапортовавшись государю, молодой князь из Петербурга все же выехал, хотя Елизавета Григорьевна полагала, что он и там вполне может задержаться надолго: либо попадется кто-то из бесчисленных его гвардейских дружков, либо княжна Лейла Урусова дуться прекратит и воспылает к полковнику прежней страстью – тогда и вовсе Сашеньку не дождешься.

Однако Бог миловал. Гвардейские дружки поиздержались на картах да на дуэлях поранились, а княжна Лейла повсюду выказывала свою новую благосклонность – к уланскому ротмистру князю Голицыну. Как выходило, чтобы князя Потемкина в ревность ввести. Но Александр в ревность входить не стал – все же поехал к матушке. Но по дороге он таки не утерпел, завернул в Москву, и тут в Английском клубе встретил молодой князь давних своих приятелей, Давыдова и Пушкина, – вот и началось!

А собственно, все началось стою, что генерал-лейтенант Денис Давыдов, уж не с седым локоном в шевелюре, как бывало в двенадцатом году, а почти весь седой, по старой еще гусарской привычке рассказал анекдот, и не просто о чем-то, а про холеру. Холера в то время бушевала в центральных губерниях России. Дороги в ту сторону перегораживали карантины. Кое-где в поволжских селениях и городах поднялись народные мятежи. Побаивались холеры и в Москве. В страхе рассказывали друг дружке, шепотком, что, мол, бывали уже случаи. Как бы то ни было, а близость эпидемии ощущалась: шумные улицы обезлюдели, в присутственных местах и заведениях пахло сладковатым дымком старинных лечебных трав.

Вот в такой невеселой обстановке Денис Давыдов, направляясь с Сашей в Английский клуб, шутил тоже мрачно:

– Вообрази себе, друг мой Александр Александрович, встречаются два приятеля, вроде нас с тобой, и один из них говорит другому: «Скверная, брат, штука, эта холера! Вот мы сегодня с тобой мило беседуем, смеемся, а завтра заходишь ты ко мне… – Тут господин этот запинается и поправляется сразу: – Нет, я к тебе захожу. А ты уже того… готов то есть! А, Саша? – Давыдов подтолкнул Потемкина в бок. – Запиночка-то какова? Чуешь? Без слов человека рисует.

– Чуять чую, – откликнулся лукаво Саша, пыхнув трубкой, – только в нашем с тобой случае, Денис Васильевич, кто же все-таки к кому заходит первым? – И оба засмеялись.

– Где вы пропадаете? – В Английском клубе их уже дожидался Пушкин. За столом разговор с холеры немедленно переключился на недавнее сватовство Александра Сергеевича, и тоже получился нерадостным. Сватался Пушкин к московской красавице Наталии Николаевне Гончаровой.

– Ну а матушка у нее, я вам доложу, господа, – жаловался Пушкин, – ханжа сварливая. Всю обо мне подноготную собрала, да и вывод сделала для себя, что жених, мол, Наталии не выгодный вышел. Состояния не имеет, да еще стишки пописывает – несерьезно вовсе. Более того, разволновалась она, будто на дурном счету нахожусь я у государя…

– А кто ж у него на хорошем-то? – усмехнулся Давыдов.

– Я к Бекендорфу обратился, – горячился Пушкин, – дабы разъяснить ложное и сомнительное положение свое. Так ответ поступил, что к предстоящей женитьбе моей государь относится благосклонно, и не под гневом у него нахожусь я, но под отеческим попечением Его Величества…

– Сочувствую вам, Пушкин, – откликнулся князь Потемкин, – уж я-то знаю, какое это скучнейшее занятие, во всем озираться на царственных особ. Мне вот государыни-бабушки вполне достаточно. Я еще сам не успею узнать, как зазнобу мою по имени кличут, а Марии Федоровне уже про то известно. Так скажи хотя бы, теща-то будущая довольна осталась?

– Довольна, – вздохнул Пушкин, – но то еще не все. Я своему батюшке в ноги кинулся, чтоб наследством не обделил. Отец вывернулся, отделил нам деревеньку Кистеневку близ села Болдино Нижегородской губернии. Государь позволил даже «Бориса Годунова» моего напечатать…

– О! – не утерпел Давыдов, прихлебнув шампанское. – Каково!

– Уж помолвку отпраздновали, – продолжал с сожалением Пушкин, – а тут объявляюсь я из Петербургу, а теща будущая встречает меня насмешками да упреками. Все с колкостями, с колкостями, опять про стишки сказывает, зачитывает по памяти. Так я не стерпел, друзья, – поэт горестно мотнул головой, – в долгу перед ней не остался. Слово невесте возвратил, да и не простясь уехал от них.