Шум автомашины разрезал тишину ночи, и внезапно через прорезь гардин комната осветилась ярким желтым лучом промелькнувших фар. Свет их был настолько резок, что на высветившейся полосе потолка стало видно все до мельчайших трещинок. Луч разрезал комнату пополам и исчез, звук мотора стал стихать, но в эти несколько коротких секунд произошло что-то такое, чего нельзя было ни объяснить, ни понять рассудком. Скользнувший по потолку луч будто яркой вспышкой осветил глубины подсознания, неожиданно расставив все по своим местам.

Потрясенно глядя туда, где только что была полоса яркого света, а теперь воцарилась тьма, Светлана вдруг поняла, что гавань, о которой ей сегодня говорила Александра, существует и что есть человек, голос которого либо разрушит ее жизнь окончательно, либо вернет ей утерянный смысл.

* * *

Выйдя из долгого оцепенения и устыдившись собственной безалаберности, в Крещение природа вдруг вспомнила, что на свете существует зима, и на город, еще недавно тонувший в грязи и слякоти, обрушился снег. Прохудившееся небо, вспарывая запасы своих кладовых, вываливало на город бесконечные мешки белых перьев, стараясь загладить свою невольную вину перед грозной хозяйкой холодов и метелей.

Две недели подряд хмурое небо, униженно касаясь лбом земли, молило о прощении, переворачивая все вверх дном и ставя с ног на голову. Колкий секущий снег, злобно швыряемый недобрым ледяным ветром, сменялся танцем нежных разлапистых снежинок, неспешно спускавшихся с высоты и щекотавших щеки прохожих. Захлебываясь в сугробах, буксовали снегоочистительные машины; истошно надрываясь, хрипели клаксоны автомобилей; исчезая в мутной снежной пелене, звенели осторожные трамваи; проседая под неподъемным грузом, почти царапая пузом землю, обиженно пыжились грузовики.

Ровно через две недели, проверив на прощание все закутки и закоулки, январь покинул город, уступив место сияющему голубоглазому февралю. Искупив невольные прегрешения, распрямилось сгорбленное униженное небо. Вытряхнув на землю остатки снежных перьев, оно разгладило недовольные морщины и лучезарно заулыбалось.

Золотясь под лучами солнца, с крыш домов в ледяное бездонное небо уносились прозрачные полоски дыма; под ногами рассыпанными шариками пенопласта поскрипывал примятый снег, а в высоченных сугробах, накиданных дворниками по краям дорог, своевольный ветер нарезал лабиринты замысловатых ходов, выпирающих тонкими острыми пластинами.

Укрывшись под меховой опушкой капюшона, Светлана спрятала нос в невесомый пуховый платок, дважды обернутый вокруг шеи, и прибавила шаг. Проникая через платок, горячее дыхание смешивалось с ледяным воздухом и оседало на пушистых ворсинках ниток влажными каплями. От резкого порывистого ветра слезились глаза и перехватывало горло. Шагая по знакомому переулку, Светлана зябко поеживалась и жалела, что вместо перчаток не догадалась взять старомодные варежки, – наверное, наши бабушки были не так уж и не правы, предпочитая новомодным усовершенствованиям старые валенки и вязаные из чистой шерсти двойные рукавички.

Боясь передумать и повернуть обратно, Светлана упорно гнала мысль о правильности своего решения, пришедшего так неожиданно. Какая-то сила, помимо ее воли и желания, заставляла ее двигаться в выбранном направлении, подталкивая, увлекая за собой, заставляя сопротивляться очевидному.

Нажимая на кнопку звонка, Светлана будто со стороны видела, как подрагивали ее пальцы, и слышала частые гулкие удары сердца. Вслушиваясь в звуки за дверью, она разрывалась между желанием услышать шаги и удрать без оглядки прочь. Несколько секунд ватной тишины длились целую вечность, и Светлана уже подумала, что в квартире никого нет, когда за дверью раздались неясный шум и отдаленное покашливание. Затихнув у порога, шаги замерли. Дверной глазок потемнел, и через какое-то мгновение дверь открылась.

* * *

– Ты? – брови Евы Юрьевны удивленно поползли вверх, и на лице, обычно невозмутимом и непроницаемом, появилось изумление.

– Я, – коротко кивнула Светлана, чувствуя, как волнение, державшее ее в своих цепких руках последние несколько дней, ослабевает. – Можно войти?

– Заходи, раз пришла, не гнать же мне тебя, – негромко хмыкнула Нестерова-старшая, отходя вглубь квартиры и освобождая проход.

Отыскав свободный крючок, Светлана с великим трудом втиснула свою куртку в освободившееся пространство на вешалке. Сняв сапоги и надев тапочки, она остановилась посреди захламленного коридора и вопросительно посмотрела на бывшую свекровь.

– Проходи в комнату, я погашу колонку и вернусь, – проговорила Ева Юрьевна.

Не глядя на Светлану, она развернулась и скрылась в дверях ванной, откуда доносился звук льющейся воды. Несмотря на видимые преимущества автоматической стирки перед ручной, Ева Юрьевна начисто отвергала мечту почти каждой домашней хозяйки, называя стиральные машины грезой лентяек и утверждая, что ничего, кроме застиранного дырявого белья, от них ждать не приходится.

Оспаривать ее мнение было делом бесполезным, потому что кипельно белые пододеяльники и простыни, лежащие аккуратными стопочками на полках массивного гардероба, были для нее доказательством куда более убедительным, чем слова рекламных роликов. И пусть на головах доисторических фарфоровых собачек, стоящих на комоде и серванте, лежал вековой слой пыли, а на покрытиях редчайших картин можно было выводить пальцем вензеля, но белье и посуда в доме старой леди содержались всегда в стерильной чистоте.

– Садись, в ногах правды нет, – проговорила она, прерывая размышления Светланы. Обойдя стол, она села напротив и молча посмотрела на Светлану.

– Наверное, мой визит покажется вам странным, – произнесла Светлана, вглядываясь в ставшее вновь непроницаемым лицо свекрови. – Причина, по которой я это сделала, настолько далека от вас, что догадаться о ней сложно, – начала она, с трудом подбирая слова.

– Ничего сложного в твоей причине нет, – отрезала Нестерова.

– Вот как?

– Я не думаю, что спустя четыре месяца после развода с моим сыном ты зашла поинтересоваться здоровьем бывшей свекрови. Честно скажем, тебя особо не занимал этот вопрос даже в те времена, когда ты была замужем за Толей, так о чем говорить теперь? – иронично усмехнулась она. – Непосредственно Анатолий тебя интересовать не может, альтруистическими заскоками ты не страдаешь, значит, остается одно: жизнь загнала тебя в угол, и выход из этого угла по какой-то неизвестной причине ты видишь здесь, у меня. Я права?

– Наверное, да, – проговорила Светлана. – Ева Юрьевна, я не могу объяснить, почему я пришла именно к вам, я даже не знаю, чего я хочу от этой встречи. Наверное, это звучит странно, но идти мне больше некуда.

Несколько секунд они провели в полнейшей тишине, только слышно было, как тикают старинные часы на комоде да капает из слабо закрученного крана на кухне вода. Светлана нервно сжимала пальцы, проводя по косточкам правой руки вверх и вниз, словно играя на музыкальном инструменте. Наконец, не выдержав гнетущего молчания, она отодвинула стул от стола и встала.

– Извините за беспокойство, – тихо проговорила она, – я не хотела вас стеснять. Я, пожалуй, пойду.

– Сядь, – слова старой леди прозвучали, словно выстрел, расколов тишину надвое, – ты не для того пришла, чтобы уйти ни с чем. Не стоит опережать события. Мне тоже нужно время, и ты должна это понять.

Светлана опустилась на прежнее место, а Ева Юрьевна подошла к окну и отдернула гардины.

– Мы никогда особенно не питали друг к другу теплых чувств, – негромко проговорила она, – не потому, что на это были какие-то конкретные основательные причины, вовсе нет, просто так сложилось, и этого не изменить, но так уж устроен человек, что со временем все плохое уходит в седину, а в памяти остается только хорошее, наверное, поэтому ты здесь.

– Наверное, – эхом отозвалась Светлана, вглядываясь в знакомые черты и будто видя их впервые.

Взяв в руки пепельницу и пачку сигарет, Ева Юрьевна вернулась к столу. Привычно чиркнув спичкой, она глубоко затянулась и, прикрывая глаза, с удовольствием выпустила струю остро пахнущего дыма.

– Как и каждой матери, мне хотелось для моего сына только самого лучшего, поэтому ни ты, ни кто-либо другой, посягнувший на мое место возле него, не мог меня устроить изначально, так что твоей вины в наших несложившихся отношениях почти нет. Моей мечтой было увидеть сына, утвердившегося в жизни, достигшего чего-то такого, до чего не смогла дотянуться я, – раздельно проговорила она, стряхивая пепел с сигареты.

Она смотрела в окно на искрящийся под солнышком снег, лежащий на подоконниках и перилах балконов соседнего дома, и слова, произносимые ею, звучали так, будто никого, кроме нее, в комнате не было.

– Заставляя жить Толю в придуманном мною мире, я требовала, чтобы этот мир стал единственно возможным и для него, не понимая, что сломать человека даже легче, чем согнуть, потому что гнется, не ломаясь, только тот, у кого есть сила в крови, характер, а у моего ребенка этого не было, и в том, что его жизнь не сложилась, виновата была я, только поняла я это слишком поздно, – сказала она, и впервые за долгие годы Светлана услышала, как голос свекрови дрогнул.

– Но изменить что-то можно всегда, – попыталась возразить она.

– Наверное, ты права, только к тому времени, когда я поняла, что собственными руками сломала жизнь единственного сына, менять было уже нечего. – Ева Юрьевна растянула губы в горькой улыбке, и ее лицо вдоль и поперек мгновенно покрылось узкими насечками мелких морщинок.

Старые часы на комоде тренькнули, отбив четверть второго, и золотой зонтик с тремя звенящими крышечками перепрыгнул на девяносто градусов, а потом вернулся обратно. Крышечки звякнули еще раз, и секундная стрелка деловито помчалась дальше.

– Володя… он был у вас, когда, ну, в общем…

– Когда жил у той публичной девки, Катерины, кажется? – прервала ее мучения старуха. – Был.