Сознавать, что все придется начинать сначала, было неприятно, даже не просто неприятно, а противно. Прошло всего несколько дней, и Анатолий вдруг с ужасом понял, что он не хочет начинать все сначала. Представляя годы бессонных ночей, десятки грязных пеленок и полную оторванность от внешнего мира, Анатолий приходил в состояние тихой истерики, с жалостью думая о самом себе и о напрочь загубленной молодости. Зачем он надел себе на шею ярмо семейной жизни, он не представлял сам, но что это было определенно ошибкой, он додумался только на восьмой год совместного сосуществования.

Здравые эгоистические размышления привели его к тому, что нужно, не медля ни секунды, не раздумывая и не копаясь в высоких материях, пока еще не поздно, удирать от всего этого без оглядки. И пусть будет стыдно, пусть неудобно – плевать, главное, чтобы не потерять того, что еще сулила жизнь, молодая и красивая. Погрязнуть в детях и семейных дрязгах, в бесконечных проблемах и упреках поистине глупо с его стороны. Ну почему тогда, когда все можно было еще изменить, не нашлось никого, кто смог бы отговорить его от этой глупости?

Сидя однажды ночью на подоконнике малогабаритной квартирки, снимаемой семьей на последние гроши, Толик проклинал день и час, когда совершил свой самый главный в жизни промах.

Несмотря на собственные уговоры и отпущение всех будущих грехов, уйти, бросив Светку, любившую его и нуждавшуюся в нем, как никогда, с двумя детьми на руках, он так и не смог, но эта ночь разделила всю его дальнейшую жизнь на две части: ту, что осталось перетерпеть, и ту, что будет после. Сколько времени займет первая часть, он точно не знал, но в том, что она не будет длиться вечно, был уверен на сто процентов.

* * *

– Лондон – Париж! Ля-ля-ля, каких-то там крыш… – промурлыкала Ксюха, выходя из ванной и обматывая вокруг головы махровое розовое полотенце. – Кто сказал, что жизнь – не пряник? Чушь. Очень даже пряник, если кусать с умом.

Тонкие кисти рук заправили под мягкую ткань последний волнистый локон цвета воронова крыла. Подойдя к зеркалу, висевшему в коридоре, она осмотрела себя с головы до ног.

Загар кожи имел очень симпатичный цвет: сливочно-абрикосовый, с легким оттенком молочного какао, он казался сладким и невольно притягивал взгляд к лицу хозяйки. Еще бы он не притягивал, да она бы тогда закопала всю эту шарашкину контору вместе с их охренительно дорогими соляриями и прочими импортными прибамбасами. Столько денег, сколько отнесла им она, наверное, хватило бы на год безбедного ресторанного трехразового питания всем голодным детям Африканского континента…

Темные глаза слегка прищурились, подчеркивая едва заметный узкий азиатский разрез, а тонкая линия губ растянулась в довольной улыбке. Хороша, нечего сказать, прямо картинка с выставки, а не девочка! Если бы мужчины знали, чего стоит женщинам подобная ухоженная внешность, то все их глупости с ежедневным бритьем показались бы им детской забавой.

Сложив губки крендельком, она приподняла подбородок и повернула голову несколько набок, любуясь формой своего безупречного лица-сердечка. Высокие, вразлет, брови, резко очерченная линия скул, длинная, изящная шея – все было в самый раз, все было, как надо.

–  Да, что ни говори, а внешность – это тот же товар, – со знанием дела резюмировала Ксюха, снимая волглое полотенце с головы. Длинные черные пряди рассыпались по плечам, блестя и переливаясь, словно тонкие кольца змей.

По словам умудренной опытом особы, ей было всего восемнадцать с хвостиком, но по документам выходило все двадцать три. Вероятнее всего, хвостиком она называла как раз те пять лет, которые провела в Москве, покинув славный город Севастополь и переместившись из-под крылышка родителей на вольные харчи.

Несмотря на все усилия Оксаны, московские институты дверей перед ней открывать не спешили, и главной причиной было отсутствие ерундовой бумажки о законченном среднем образовании. Да, одиннадцатого класса она не оканчивала, ушла из школы в десятом, ну и что из этого? Между прочим, их школьная литераторша говорила, что у Горького всего два класса за плечами было, а не дурнее других оказался, в люди вышел и на паперти не побирался. Да мало ли таких, как она? Не всем же быть ботаниками. Естественно, что институтская корочка нужна, разве с этим кто спорит? А учебу можно было и в седьмом задвинуть, все равно она уже ни хрена не понимала, о чем на уроках толкуют. Хорошо еще, что папочка подсуетился, а то бы ее еще раньше выперли из школы со свистом.

Да… Странное дело, если учесть, что за деньги можно купить многое, а за большие деньги – почти все, то уму непостижимо, почему ее дорогие предки не смогли уломать бывшую директрису школы приписать всего один годик и заполнить этот чертов аттестат. Ведь звонила же она им, говорила, что это для нее крайне важно, так ведь нет, моральные принципы важнее благополучия собственной дочери.

А между прочим, она не только для себя старается, но и для них тоже. Кто, кроме нее, сможет им помочь? В Москву они ехать не против, а как, скажите на милость, она их перетащит? Или они думают, что она так и будет всю жизнь в ресторане подносы таскать и улыбаться богатым разжиревшим хмырям в ожидании щедрых чаевых?

Хорошо еще, что ее предыдущий бой-френд оказался не жадным; денег, что он ей отвалил, еще года на два безбедной жизни хватит, но молодость не вечна, и так молодежь на пятки наступает, года через три-четыре официанткой она работать уже не сможет, и что тогда, куда бежать? Времени остается все меньше и меньше, а зацепиться за Москву основательно, так, чтобы ее потом отсюда не выковырнуть, пока не удается.

Ксюха сморщила нос и недовольно вздохнула. Задачка… Существовать вместе – пожалуйста, а руку и сердце предлагать что-то никто не торопится. А всего-то и дел, что найти мужичка, чтобы с квартиркой и прописочкой подсобил, а еще лучше, чтобы и в институт протолкнул сразу. Ничего, не развалимся, потерпим этого козлика чуток, а потом пинка ему дать – и к стороне.

Уж как найти денежек, она сообразит, а эта конура съемная надоела ей до печенок и не до старости же ей по чужим углам мыкаться. Конечно, лучше, чтобы и прописочка, и денежки, и полная свобода действий были в одном флаконе, но сразу и рыбку скушать и на паровозике покататься не получится, поэтому нужно все делать постепенно.

Нет, что за жизнь такая пошла, всего нужно добиваться самой, никто помочь не хочет! Время идет, а КПД у нее как у паровоза. Ладно, придется заняться этим вопросом вплотную, а то как бы поздно не стало.

* * *

Май две тысячи четвертого выдался влажным, но теплым. По ночам шли дожди, зато днем на небосклон обязательно вылезало солнышко. Полюбовавшись на свое отражение в лужах, оно начинало наводить на земле порядок: старательно стряхивая остатки капель, проводило теплой ладошкой по крышам, вытирало скамейки в скверах и парках. Набрав побольше воздуха в толстые щеки, оно гоняло теплый ветер по проспектам и дворам, высветляя мокрые тротуары почти до белизны. Утомившись, забиралось обратно наверх, осматривая результаты своего труда и сияя на небе довольным круглым пряником.

Еще два дня назад начальник Анатолия, заведующий кафедрой зарубежки, Леонид Николаевич Кленов, встретив его в коридоре, пригласил на свой юбилей в ресторан.

–  Как-никак пятьдесят пять стукнуло, надо это дело отметить, – добродушно улыбнулся он.

– Зачем же сразу «стукнуло»? – не согласился Анатолий, – пятьдесят пять для мужчины – это так, семечки.

– Если и семечки, то как пить дать пережаренные, – покачал головой тот. – Ты еще мальчишка, тебе пока этого не понять.

– Да мне самому скоро пятьдесят будет, – откликнулся Толик.

– Эх, дружочек, мне бы сейчас твои сорок восемь, так я бы… – Кленов расправил плечи и, выпрямив спину, стал выше ростом. – Вот когда тебе исполнится, как мне, пятьдесят пять, тогда ты вспомнишь меня и скажешь: «А прав был Николаич». Знаешь, такая дата – это не стукнуло, а, скажу я тебе, шарахнуло, вот какие, брат, дела, понимаешь, маленькие, но уголовно наказуемые. Ну да ладно, ты придешь?

– Непременно, – кивнул головой Анатолий.

– Тогда послезавтра в восемь встречаемся у входа в ресторан. Только будь человеком, чтобы никаких «я за рулем» не было – гулять так гулять.

– Хорошо, обещаю, Леонид Николаевич.

– Светочке передай, что я ее тоже буду рад видеть.

– Передам.

Отмечали праздники на кафедре всегда дружно и шумно, огромной веселой компанией. Когда Анатолий только устроился на работу, эта традиция уже была; наверное, она прижилась на кафедре еще с незапамятных времен, да так и осталась, переходя от старой гвардии к новому поколению по наследству.

С одной стороны, это было хорошо. Если учесть, что сотрудников было много, да почти все они имели свою половину, то нетрудно представить, что серые трудовые будни частенько чередовались с милыми сердцу праздниками, скрашивая нелегкий педагогический хлеб.

Но, с другой стороны, Анатолий был бы не против хотя бы изредка устраивать разгрузочные дни в одиночестве, без Светы. На самом деле, он прекрасно относился к обществу жены, гордясь ее красотой и чудесными манерами, но искренне считал, что ничего плохого в его мыслях не было. Нельзя же крутиться с одним и тем же человеком каждый день двадцать пять лет бок-о-бок и не надоесть ему?

Живя безвыездно в малогабаритной двухкомнатной квартирке почти двадцать три года, он мечтал о том времени, когда они с женой наконец-то выплатят оставшийся взнос и переедут в трешку. Конечно, если подумать, то с двумя детьми и трешки маловато, тем более что дети разнополые, но это все же лучше, чем существовать на голове друг у друга, занимать очередь на просмотр телепередачи за несколько дней вперед и бродить по квартире в потемках на цыпочках, чтобы не разбудить уснувших ребятишек.

Самым большим желанием Анатолия было уехать в отпуск одному, чтобы расслабиться вволю, отдохнуть как следует, потом вернуться к своим и с новыми силами волочить лямку семейной жизни дальше, но он подозревал, что даже мысли, высказанные по этому поводу вслух, будут восприняты крайне негативно, без понимания, и поэтому молчал, предпочитая не накалять атмосферу.