Потопав ногами о коврик, он проследовал к столу Оксаны Филипповны и, остановившись около него, серьезно проговорил:

– Простите меня, пожалуйста, я не хотел вас обидеть, неудобно вышло, просто я ждал этого дня три года и никак не думал, что придется ждать еще три месяца.

– Я не сержусь, я привыкла к тому, что все требуют расписать их чуть ли не на следующий день после подачи заявления, – засмеялась она и тут же закашлялась снова. – Но у нас существует запись, и больше, чем позволяет помещение дворца, мы принять не сможет при всем желании.

– Хорошо, я подожду еще, – согласился Иван, собираясь уходить.

Подождите, – произнесла Долотова, открывая заново свой тяжелый пыльный кондуит. – Знаете, вы мне чем-то понравились, и я думаю, что смогу вам помочь. – Бросив взгляд на озадаченное лицо Ивана, она опять засмеялась, с трудом удерживаясь от кашля. – Три месяца назад одна пара подавала заявку. Не знаю, что у них там произошло, но сегодня сразу после обеда они пришли и попросили перенести регистрацию еще на месяц. Так что одно место у меня есть, причем совершенно бесплатно, – добавила она, бросив взгляд на Ивана.

Он покраснел до корней волос, уже сожалея о своей бестактности и неразумном поведении.

– Только знаете, это совсем скоро. Вот, – она провела пальцем по строке, проверяя правильность записи, – все верно. Восемнадцатое декабря, одиннадцать сорок пять. Если вас устроит, то это уже через двенадцать дней. Успеете?

– Правда?!! – Глаза его засияли, и, если бы он не постеснялся показаться перед строгим должностным лицом совсем уж полным дураком, то в эту секунду он бы, словно обыкновенный мальчишка, перевернулся через голову, сделав сальто во всем своем тяжелом облачении. В эту минуту он был настолько счастлив, что готов был схватить Оксану Филипповну в охапку вместе со стулом и сделать несколько танцевальных па, закружившись по полутемному залу.

– Так вас записывать?

– И вы еще спрашиваете?

Глядя Ивану вслед, Долотова заметила, что он идет, стараясь сдерживать сами собой ускоряющиеся шаги. Решив быть респектабельным и положительно цивильным, он, попрощавшись с регистратором и поблагодарив ее от всей души, неторопливо направился к дверям, но ноги его двигались быстрее, чем ему хотелось. Поэтому, едва достигнув тяжелых стеклянных дверей, он, наплевав на всю свою солидность и обстоятельность, выкатился на улицу, к ожидавшей его Аленке, схватил ее на руки и закружил по занесенной снегом дорожке.

* * *

Выход, будто подсказанный Володьке кем-то свыше, казался гениальным и простым одновременно. Действительно, совершенно незачем ломать голову и изобретать велосипед заново, проще было подняться к себе и взять деньги из кошелька матери. В самом деле, это решение было оптимальным буквально для всех.

Самому Володе деньги были нужны просто-таки до зарезу, как воздух, о Катерине и говорить нечего, а мама быть против не могла даже в принципе, ведь, если здраво рассудить, она бы так и так потратила деньги на него, живи они по-прежнему вместе. Единственное, что могло ей не понравиться, так это то, что он возьмет деньги в ее отсутствие, но тут уж, простите, она виновата сама, потому что охоту встречаться с ней своими деспотическими замашечками отбила у сына начисто.

Наверное, живи они сейчас вместе, сумма ее расходов была бы несколько меньше, но ничего не поделаешь – в данном случае обстоятельства складываются так, что мамочке волей-неволей придется раскошелиться, ведь, в самом деле, не идти же ему воровать! Взять деньги из дома на пропитание – это одно, а покуситься на чужую собственность – совсем другое.

Воровством задуманное Володька не считал, потому что ни в один чужой карман не лез и булочку с прилавка не стягивал, мало того, в своих действиях он не усматривал никакого криминала, можно даже сказать, что совесть его была почти что чиста и своего обладателя никакими дурными упреками особенно не терзала.

Сказать, что Володька не переживал совсем, было бы нечестно, потому что маленький вредный червячок внутри все ж таки нет-нет да и ворочался, вызывая в такие моменты в душе парня неприятное чувство глухого раздражения.

На самом деле, мать, наверное, четырнадцать лет назад соображала, что делала, когда отправлялась его рожать, чай не девочкой была, понимала, на что идет. Интересно, на что она надеялась, пристегивая его к своей юбке, словно девочку с косичкой?

Все слова о том, что он обязан матери жизнью и что должен поклониться до земли уже за одно то, что она сподвиглась его соорудить, доводили Володьку до бешенства. Он не просил его рожать, в тот момент, когда об этом стоял вопрос, его не спрашивали, обошлись без этого, а теперь он должен всю оставшуюся жизнь денно и нощно благодарить мать за то, о чем он даже не просил! Родила она его для себя, вот пускай теперь сама и пожинает плоды своих трудов, а он тут ни при чем.

Да если бы его сейчас спросили, хочет ли он родиться в той же семье еще раз, он ответил бы отрицательно, это уж как пить дать. Всю свою сознательную жизнь он только и слышал: туда не ходи, того не делай, этого не бери. Да за эти четырнадцать лет его уважаемые родственнички умотали его в усмерть. Честное слово, если бы не Катька, рядом с которой он первый раз в жизни почувствовал себя мужиком, всю оставшуюся жизнь он так бы и считал, что у него руки как крюки, ноги как грабли, а вместо головы на плечах шишка, вот до чего довели человека!

Больше, конечно, усердствовала матушка, стараясь ограничить его жизненное пространство, по мере возможности, до нуля, а отцу было все равно, вот она и старалась на этом фронте за двоих, опекая его и не спуская своей чуткой материнской руки с пульса его молодой жизни.

Подумать только, в кои-то веки не стал мотаться по подъездам и чердакам, а привел девушку к себе, так на тебе, опять не ту привел и не тогда пришел! Наташка плоха тем, что курит и колется, но он-то, Володька, делать того же не собирался, тогда какое матери дело, чем она занимается в свободное время? Каждый человек имеет право развлекаться так, как ему заблагорассудится. Танька не приглянулась матери тоже: она, видите ли, иногородняя и цепляется за его трехкомнатную квартиру. Да никто ни за что не цеплялся, просто мать довыбиралась, только и всего. Пускай теперь как хочет, так и расхлебывает!

Накручивая самого себя и стараясь заглушить внутри тоненький голосочек сопротивляющейся совести, Володька шел по улице к дому матери и невольно озирался по сторонам, внутренне обеспокоенный тем, что его могут увидеть соседи. Высоко подняв голову, разухабисто распрямив плечи, он небрежно вышагивал по дорожке, убеждая себя, что ему наплевать, что о нем скажут посторонние. Но одно дело задумать, а совсем другое – привести в исполнение, поэтому, несмотря на все свои первоначальные планы, абстрагироваться от окружающей действительности Володька не смог, сколько ни старался. У самого дома ему вдруг показалось, что из-за полупрозрачных гардин на него внимательно поглядывает тетя Паша, окна которой выходили к подъезду и которая по этому случаю всегда была в курсе всего: кто, когда и с кем пришел и что нес в руках.

Сжавшись в комок, он невольно задержал дыхание и почти опрометью ринулся к двери. Магнитного ключа у него не было, потому что совсем недавно он потерял всю связку. Замки в квартире они поменяли в тот же день, а вот нового ключа от подъезда заказать еще не успели. Торопясь набрать нужную комбинацию цифр, он дважды сбивался, попадая пальцем не в ту кнопку. Наконец замок призывно запищал и дверь подалась.

Подъезд был пуст, только где-то на последнем этаже гудел лифт да лаяла собака Федюниных из второй квартиры, такая же придурковатая, как и ее хозяева. До четвертого этажа Володька добежал мигом, без особых приключений, не столкнувшись ни с кем из соседей и не обнаружив себя никоим образом, но далось ему это нелегко.

Сердце, рвущееся из груди, казалось, стучит не в каком-то определенном месте, а во всех местах одновременно, обливая внутренности кипятком и надрывая своим стуком ушные перепонки. Дыхание было сбивчивым и горячим, а горло занемело настолько, что было непонятно, жжет оно или холодит. Трясущиеся руки никак не могли вставить ключ в дверную скважину, и Володька порадовался, что его не видит никто из знакомых, в особенности хорошо, что здесь не было Катерины. Чтобы успокоиться и перестать трястись, он опустил руку с ключом вниз и несколько раз, закрыв глаза, глубоко вздохнул.

Дыхание его уже выравнивалось, когда в подъезде вдруг включился лифт. Нимало не сомневаясь, что он остановится именно на площадке четвертого этажа, Володька затрясся и, рванув дверь на себя, шмыгнул в квартиру. Прислонившись спиной к дверям, он прислушался и, убедившись, что в квартире, кроме него, никого нет, расслабленно сполз на пол. Усевшись на корточки, он уткнул лицо в ладони и тихо засмеялся.

– Ты пока не испугался только собственной тени, – насмешливо произнес он, понемногу приходя в себя и вновь, словно поролоновая губка, напитываясь апломбом и постепенно наглея.

Встав, он подошел к зеркалу, где на тумбочке обычно лежал кошелек Светланы. Посмотрев на свое отражение, он увидел мальчика, несколько похожего на него самого, с горящими, расширенными от страха глазами и трясущимися руками.

– Перестань трястись, ты! – кинул он в зеркало самому себе, но по-прежнему на него смотрели жалкие испуганные глаза, не понимающие, что нужно этому развязному двойнику. – Хорош, нечего сказать! – обозлился на самого себя Володька, но глупое отражение продолжало мелко подрагивать, доводя его до бешенства.

Раньше ему не приходило в голову, но сейчас он вдруг ощутил, что распроклятое зеркало подглядывает за ним, и это чувство было до того противным и гадким, что хотелось разбить дрянное стекло вдребезги. Поняв, что избавиться от этой стекляшки в любой момент полностью в его власти, Володька вздохнул свободнее и одумался. Только не хватало сейчас начать бить стекла! Но чувство облегчения было приятным, разливающимся волнами уверенности и безнаказанного превосходства по всему телу, и Володьке стало легче: натянутые до предела нервы ослабили свою железную хватку, и дыхание почти выровнялось.