— Дела не так уж плохи, — сказал Джесс Бетони, — если у Тома есть время собирать цветы.

В Англии кончался май, и скоро должны были расцвести июньские розы. Погода была замечательная. В Энстере начался сенокос, и по вечерам Джесс с сыновьями уходили на поля, помогая Джейн и ее мужу с покосом. Вильяму уже исполнилось восемнадцать. Джесс за него немного волновался.

— У тебя не будет неприятностей, сынок, если ты останешься дома, когда пришла повестка?

— Мне все равно, я не собираюсь идти.

— Если Вильяму нужно работать на ферме полный день, то его могут освободить от службы, — сказала Джейн.

— Мне все равно, освободят меня или нет, я просто не пойду, — сказал Вильям. — Не я начал эту проклятую войну, так почему я должен побросать инструменты и идти воевать?

— Да, но представь себе, что тебя посадят в тюрьму.

— Им придется попотеть, чтобы сначала поймать меня!

Вскоре как-то Вильям и Роджер поехали в Чепсворт, чтобы отвезти туда лестницы. Роджер ненадолго исчез, а когда вернулся, весь сиял от радости.

— Я ходил в призывную комиссию. На этот раз меня взяли, даже не стали задавать вопросов.

— Ты с ума сошел, болван? Ты не имеешь права! Ты еще несовершеннолетний.

— Если я выгляжу на восемнадцать, то, значит, мне уже есть восемнадцать. Я намного сильней, чем те парни, которых я сегодня видел.

— Я пойду туда и попрошу вычеркнуть твое имя из списков!

— Если ты это сделаешь, — сказал Роджер, — я убегу на юг и запишусь там.

Вильям понял, что Роджер так и сделает. С минуту в нем кипела ярость, потом он снова успокоился.

— Ну, хорошо, — согласился он, — если один из нас идет, то мы идем вместе.

— Но ты ведь не хочешь! — сказал Роджер.

— Я не позволю тебе уйти без меня. За таким ребенком, как ты, нужно присматривать. К тому же каков я буду, как ты думаешь, если уходит мой младший брат, а не я?

Поэтому Вильям и Роджер записались вместе и вместе лома выступили, пытаясь уговорить родителей.

— Не волнуйся, мама, — сказал Вильям. — Я буду заботиться о Роджере так же, как и ты, и я сделаю так, чтобы нас не разлучили.

В том же месяце они были уже в Поткауэне, в учебном лагере королевской артиллерии.

«Если подумать, то здесь не так уж плохо, — писал Вильям домой. — На самом деле я думаю, что мне это подходит». И в конце письма, в небрежном постскриптуме: «Вчера утром я был лучшим в стрельбах. Инструктор говорит, что я прирожденный артиллерист. Мне могут сразу же дать нашивку, если все пойдет по плану».

Теперь, когда он стал солдатом, Вильям просто не мог не быть хорошим солдатом.


Однажды в майское воскресенье Бетони ездила в Лондон, где весь день провела с Майклом. Он выглядел лучше, окрепшим и отдохнувшим, но когда она сказала об этом, его глаза потемнели и его передернуло.

— Я здоров практически на сто процентов. А это значит, что меня скоро отправят за границу.

— Ты уверен? — спросила Бетони. — Уверен, что уже здоров, я хочу сказать.

— Ты сама только что сказала это.

— Я сказала, что ты хорошо выглядишь, но ведь я не врач.

— Конечно, нет. Но их полным-полно, и они меня осматривают снова и снова. — Потом он вдруг спросил: — Как дела на военных заводах?

— Ужасно, — сказала она. — Вчера я была в Бирмингеме — там делают снаряды. Производительность труда невероятная, и так повсюду, куда бы я ни приехала.

— Вот как! Если нам есть что выбрасывать, мы еще чего-нибудь добьемся.

— Что-нибудь должно произойти? — спросила Бетони. — Большое наступление?

— Ш-ш-ш, — сказал он, улыбаясь. — Откуда я знаю, что ты не шпион?

Они пили чай в «Трокадеро». Он передал ей через стол свою чашку и украдкой наблюдал, как она наливает чай. В спокойном выражении ее лица было что-то, что удивляло его всякий раз, когда он смотрел на нее. Казалось, она сама не знает, как она улыбается, как выглядит и какая она вообще. Нет, он не ошибся. Он очень хотел ее.

— Бетони, тебе непременно нужно вернуться сегодня в Чепсворт?

— Да. Мне нужно быть в восемь утра в Гридпорте.

— Ох уж эта твоя работа! — сказал он. — Хоть однажды ты могла бы опоздать?

— Нет, Майкл. Боюсь, что нет.

— Ты бы осталась со мной, если была бы свободна?

— Я никогда не бываю свободна больше одного дня.

— Ты просто пытаешься пощадить мои чувства. Очевидно, ответ был бы «нет». — Он отвел взгляд и уставился на сахарницу на столе. — Я хочу, чтобы ты знала, — сказал он медленно, стараясь быть осторожным, — я не пытаюсь заигрывать с каждой женщиной, которая мне встречается.

— Ты имеешь в виду тех, из Йелмингхэма?

— Ты бы просто поразилась, узнав, что нас, офицеров, всегда рады видеть во многих домах. Все это призвано испытать наше моральное состояние. В Гейнесе есть одна знатная леди, которая слишком серьезно относится к своей задаче.

— Ты пытаешься заставить меня ревновать?

— Допивай, — сказал он. — Нам надо поторапливаться, если мы хотим успеть на поезд.

Он доехал с ней на такси до вокзала и всю дорогу непринужденно болтал, пока не подошел ее поезд.

— Передавай привет своим. И не забудь позвонить моей матери: ей просто не терпится узнать тебя получше.

К концу мая его признали годным к службе и приказали присоединиться к своему батальону. У него был суточный отпуск, и в одиннадцать утра в субботу Майкл прибыл в Чепсворт. Позавтракав с матерью, он пошел в Хантлип, но Бетони дома не было. Она уехала по важному делу в Стаффорд, и ее ждали не раньше чем в воскресенье.

— Когда в воскресенье? — спросил Майкл.

— Мы точно не знаем, — ответил Джесс. — Видите ли, она поехала не на поезде, а на специальном автобусе с какими-то важными людьми.

— Я могу ей позвонить?

— Я не думаю, — сказал Джесс, и его синие глаза широко открылись. — Правила!

Майкл оставил записку и вернулся домой. Оставшийся отпуск пролетел незаметно, бесполезно и пусто. Мать пыталась сделать вид, что не замечает его состояния. Она очень боялась за него. Трижды раненный, он снова отправлялся в зону боевых действий. Ей казалось несправедливым, что одних и тех же молодых людей снова и снова посылают на фронт.

И в то же самое время ей было приятно видеть его в форме, с тремя звездами на погонах и тремя знаками ранения на рукаве. Она гордилась им, потому что это был ее сын и потому что он одним из первых откликнулся на призыв родины. Она не могла упрекать его за молчаливость и пожаловалась только тогда, когда он не захотел, чтобы она проводила его на станцию.

— Это все из-за той девушки? — спросила мать. — Дочери плотника? Она приедет туда?

— Я не знаю, получила ли она мою записку.

— Если нет, то ты будешь уезжать совсем один.

— Посмотрим, — сказал он. — Я бы лучше попрощался здесь.

— Хорошо, как хочешь. Я буду молиться за тебя, сынок, и постоянно думать о тебе.

— Ладно, — он наклонился и поцеловал мать. — У меня может не быть времени помолиться за себя.

Его поезд отправлялся в девять вечера. Он уже отходил, когда Бетони выбежала на платформу. Она сразу же увидела его и побежала навстречу, пытаясь коснуться его руки, когда он наклонился к ней, высунувшись из окна. Их пальцы на мгновение сплелись, коротко обменявшись теплом и нежностью. Поезд набрал скорость и разделил их. Бетони побежала рядом, Майкл смотрел на нее полным боли взглядом, его губы шевелились, но он не мог произнести ни слова. Ему хотелось открыть дверь и выпрыгнуть. Она становилась все меньше и меньше и, наконец, оказалась на самом краю платформы.

— Майкл, береги себя, береги себя! — кричала она, и он услышал ее за шумом локомотива. — Возвращайся живым! Я буду ждать тебя!


Ночь он провел в Лондоне, где услышал много разговоров о готовящемся наступлении даже среди персонала гостиницы. Он рассказал об этом Морису Тремирну, капитану второго батальона, который тоже остановился в «Кенилворте».

— Даже мальчишка, который чистит сапоги, знает о наступлении. И в газетах полно намеков. Мы вполне можем послать кайзеру телеграмму с точным указанием места и времени!

— В этом-то все и дело! — сказал Тремирн. — По тому шуму, который мы подняли, немцы никогда не поверят, что наступление действительно произойдет, как ты не понимаешь!

Майкл отвернулся, поймав взгляд своего нового денщика. Ловелл был сама осторожность, но его взгляд был весьма выразительным.

Три дня спустя они прибыли в свой батальон в Бетюн. Майкл был рад увидеть знакомых. Шесть месяцев — долгий срок. Он старался не думать о тех, кого не стало. Он старался не считать, сколько их было.

— Господи, да ты отлично выглядишь! — сказал Лайтвуд. — Я тебя еле узнал.

— Много новых ребят пришло, и не все они безнадежные, — сказал Эшкот. — Вот этот, например, неплохой парень. Он привез последние граммофонные пластинки. — И он показал на молодого офицера, стоявшего рядом. — Его зовут Спарри. А мы зовем его Уид.

— А какой теперь тут старший офицер? Хороший человек или так себе?

— Хороший, очень серьезный, просто отец наш. С уважением относится к человеческой природе, с нами обращается почти как с живыми существами.

— И что тут теперь творится?

— В основном мы удерживаем канал. Это почти наверняка ясно. Говорят, готовится большое наступление и скоро мы уже будем спать во дворце кайзера.

— А у него есть дворец? — спросил Спарри.

— Я уверен, черт возьми, что он живет не в блиндаже.

— Четыре мили, — сказал Майкл, прислушиваясь к орудиям, которые стреляли из Живанши. — Кажется, что ближе.

— Это потому, что тебя здесь не было. Ты привык к тишине дома в Англии. Что ты там делал все это время? Мариновал лук?