— Может, тебе нужно несколько указаний, Томми, малыш? От тех, у кого есть опыт в этом деле?

Том ничего не сказал. Он вытер губы тыльной стороной ладони. Лицо его пылало, и он не мог взглянуть на Тилли Престон. Но она сама наклонилась к нему и, когда Билли Ратчет подтолкнул Тома, обвила руками его шею. Ее маленькая грудь прижалась к нему, лицо медленно приблизилось, и губы мягко коснулись его губ.

Компания выразила свою поддержку. Стаканы застучали по столам, и вдруг наступила тишина. Девушка выпрыгнула из его объятий и повернулась к отцу, который стоял в дверях с мрачным видом.

Эмери Престон был хорошо сложенным мужчиной. Его грудь напоминала одну из его бочек. И когда он направился к хрупкому Тому, казалось, что это бульдог несется на гончую.

— Если я еще раз увижу, что ты дотронулся до моей дочери, я заставлю тебя пожалеть о том, что ты родился!

— Отец! — сказала Тилли, дергая его за руку. — Ты не должен так разговаривать с моими друзьями!

— Помолчи, а то твоя задница познакомится с моим ремнем! Ты должна ухаживать за Харри Иеллендом. Я не позволю тебе путаться с этим Маддоксом.

— Почему? Чем плох Том? — спросил Роджер, с жаром защищая брата.

— Я знал его отца! — сказал Эмери. — Он был самым гнусным скотом в Хантлипе и однажды ударил мою мать за то, что она не дала ему выпивки в кредит.

— Когда это было? Это предупреждение нашему Тому, который уже получил свою!

— Каков отец, таков и сын, так что я не стану пробовать, — сказал Эмери. — Имейте это в виду и держите его подальше от моей дочери!

— Не беспокойтесь! — сказал Роджер. — Мы будем держаться подальше от вас и от вашей дочери, и катитесь вы оба ко всем чертям! — И взяв Тома за руку, он повел его к дверям. — Пойдем, Том, выпьем еще где-нибудь. Есть немало мест и получше этого.

За дверями Том выдернул руку у Роджера и засунул кулаки в карманы. Он повернул за угол, и Роджер пошел следом.

— Не обращай внимания на Эмери Престона. Кого он волнует? Или его Тилли?

— Только не меня, — сказал Том. — Я на них не сержусь.

— Мутная водица, вот в чем штука.

— Но все-таки он сказал правду. Мой отец был не больно хорош. В этом можно не сомневаться. Он убил мать в Колоу Форде, а потом пошел и повесился на дереве.

— Что из этого? Это старая история, только и всего. Ты же не станешь переживать из-за нее?

— Я не стану, — сказал Том. — А вот других она очень волнует, не меня.

Иногда он пытался представить себе отца: пьяница, бросающийся в ярости на людей, отчаявшийся, предмет для общественного палача. Но он никак не мог нарисовать его себе. Это была просто история, и человек в этой истории был безликим, бестелесным.

Мог ли он представить себе мать? Да, наверное. Иногда он вспоминал белые руки, которые она протягивала к нему, теплые руки, нежно и благодарно касающиеся его тела. Но воспоминания, если это действительно были воспоминания, всегда ускользали, когда он пытался ухватиться за них, и оставалась только черная пустота.

— Пошли в Чепсворт, — сказал Роджер. — Выпьем в «Бражниках». У них там есть кегельбан.

В пабе на Лок-стрит на стене висел цветной плакат, изображавший собор в Лувейне после его захвата врагом. Это было личным впечатлением художника и изображало немецкую кавалерию, которая устраивала конюшню внутри церкви. Один солдат разбивал статую мадонны о стену. Другой разрывал священные облачения. Несколько других сжигали деревянные статуи, включая изображение Христа, благословляющего хлебы и рыбу, чтобы вскипятить котелок на треноге. Несколько бельгийцев, в основном пожилых мужчин и женщин, толпились у разбитых дверей, закрыв лица ладонями.

— Я пытался представить себе, что это Чепсвортский собор, и он лежит в руинах, и солдаты ломают все, что попадется.

— Ты ведь не религиозен, Том?

— Нет, но все равно это жестоко.

— А как же быть, когда убивают людей? Это куда как хуже, чем разбивать статуи.

— Конечно, — согласился Том. — Люди более важны, чем статуи.

Но он ненавидел саму мысль, что все эти резные фигурки бросали в костер только затем, чтобы вскипятить котелок для немецких солдат.


— Ты пошел и что сделал? — спросил Джесс. — Ты не сказал, что записался в армию!

— Да, — сказал Том, — все верно, записался добровольцем. Сегодня в три часа.

— А ты? — спросил Джесс, уставившись на Роджера. — Ты наверняка не сделал того же?

— Они не возьмут меня, не поверят, что мне восемнадцать.

— Господи Боже мой! — сказал дед. — И одноглазый бы увидел, что у тебя молоко на губах не обсохло.

— Они записали мою фамилию, — похвастался Роджер. — Когда будет нужно, они меня вызовут.

— Когда будет нужно, — сказал Джесс с облегчением. — Ну, тебе будет восемнадцать еще только через год. К тому времени война, конечно же, кончится.

— Хорошо бы! — согласился дед. — Эта проклятая штука слишком уж затянулась.

— Так, значит, Том должен идти? Просто не верится! — Джесс с сомнением посмотрел на жену. — Как ты думаешь, должны мы его отпускать или, может быть, ты собираешься решать сама, что ему делать?

— Мы не можем удерживать его, — сказала Бет. — Ему уже давно исполнилось восемнадцать, и он взрослый мужчина. Если бы все зависело от моего слова, эта война уже закончилась бы, так и не начавшись. — Она посмотрела на Тома, стоявшего напротив. — Когда ты должен отправиться в казарму?

— Сержант сказал, они пришлют повестку.

— Ты правильно сделал, что записался, — сказал дед. — Я только рад, что этого не сделал наш Вильям.

Том ушел проведать пони в стойле, и там его нашла Бетони, которая узнала новости от родителей.

— Почему ты пошел и записался вот так, не сказав никому ни слова?

— Я просто решил так, вот и все.

— Ты думаешь, легко быть солдатом?

— Не знаю, я не думал об этом.

— Ты, наверное, был выпивши, как всегда.

— Наверное, — он пожал плечами.

Как она ни старалась, Бетони так и не удалось сблизиться с ним. Он только отвечал на ее вопросы. Так было всегда, с самого начала, с тех пор, как он пришел в Коббз, когда она заставила его почувствовать себя изгоем и уйти в себя, подобно тому, как краб прячется в своем панцире. Казалось, ничто не могло изменить его теперь. Он никогда не поверит, что она просто заботилась о нем.


— Я не могу представить себе Тома солдатом.

— Кажется, ты переживаешь, — сказал Майкл, — а он ничем не отличается от других добровольцев.

— Том знал так мало счастья. Было бы жестоко, если бы его убили.

— Но разве он не был вполне счастлив в вашей семье?

— Но он не узнал радости, — сказала Бетони.

— Многим ли знакома радость?

— Думаю, немногим, да и то мимолетом.

Они гуляли в саду Кингз-Хилл-хауса. Бетони осталась на чай и выдержала допрос матери Майкла. Но мысли ее витали где-то далеко.

— Для таких людей, как Том, должны быть какие-то особенные радости, — сказала она, — хотя я и не знаю, какие именно.

— Ты, кажется, не замечаешь, как грубо он с тобой обращается все время.

— Потому что знаю, что я заслужила это.

— Ну, довольно! — возмутился Майкл. — Не может быть, чтобы ты относилась к нему так плохо.

— Ты не знаешь. Тебя там не было. Дети бывают очень жестоки.

— Это было очень давно.

— Все равно я чувствую себя виноватой.

— Я рад, что дело только в этом. А то я уже начал опасаться, что ты влюблена в него.

— Но я на самом деле люблю его! — сказала Бетони. — Я очень люблю его и молю Бога, чтобы мне удалось заставить его доверять мне. Он совершенно одинок в этом мире, и все же я не могу приблизиться к нему, я ничем не могу помочь ему. Да, я люблю его. Я действительно очень люблю его!

И вдруг она заметила выражение глаз Майкла.

— О нет! — сказала Бетони. — Это совсем не то! Совсем не та любовь. Как мне заставить тебя понять?

Она не могла видеть его столь несчастным, поэтому поднялась и поцеловала, обняв его голову руками.

— Ты не должен так смотреть, — сказала она. — У тебя нет повода быть таким печальным.

— Бетони…

— Да, да, я знаю.

— Ты что-нибудь чувствуешь ко мне?

— Конечно. Как ты можешь спрашивать?

— Ты чувствуешь то же, что и я?

— Дай мне время, я буду чувствовать то же.

— Время, — повторил он. — Время!

Но она обещала ему, а это стоило куда больше, чем если бы она просто уступила. Он сказал ей об этом, взяв ее руку и поднеся ее к губам. Теперь в его глазах не было отчаяния.

Миссис Эндрюс, наблюдавшая за ними через стеклянные двери, покорно вздохнула. Было очевидно, что эта девушка его поймала.

Ближе к концу отпуска Майкл прошел медицинскую комиссию. Раненое плечо совсем зажило, последствия отравления газом не были заметны. Он был годен к службе.

— Вам очень повезло, — сказал пожилой врач. — У вас отличное здоровье. Но все же я не стал бы испытывать ваши легкие. Так что, по крайней мере, шесть месяцев вы будете служить в Англии. Потом мы вас снова вызовем.

Сердце Майкла забилось. Шесть месяцев в Англии! Он едва мог в это поверить.

— Вы разочарованы? — сухо спросил доктор.

— Думаю, что переживу это, — сказал Майкл.

— Вы заслужили передышку. Жаль, что не могу дать ее всем, кто прошел через мои руки. Но я должен отправлять их снова на фронт, где им свернут шею.

Майкл вернулся домой, чтобы насладиться последними днями отпуска, дожидаясь назначения.

— Теперь я спокойна, — сказала мать. — Может быть, все это закончится до того, как ты будешь готов отправиться на фронт.

— Может, и кончится. Никто не знает.