Но она сама выбрала это. Чего Глэдис не понимала, принимая столь важные решения, так это того, как далеко от прежней жизни уведет ее рождение Джессики. Материнство было для нее понятием довольно отвлеченным, поэтому она просто не представляла себе, насколько сильно все изменится. А когда она очнулась, скинув бремя бесконечных прогулок, купаний, кормлений и ночных бдений у очередной кроватки, то оказалось, что серьезные изменения произошли в ней самой. Сейчас Глэдис сама не захотела бы каждый день оставлять детей, чтобы отправляться на работу. Правда, время от времени — не чаще, чем один или два раза в год, — она все же делала кое-какие репортажи по заказам местных или нью-йоркских газет, однако эти съемки не были связаны ни с опасностью, ни с дальними, длительными командировками. Оставить семью даже на неделю — нет, на день, даже на несколько часов! — Глэдис не могла физически. Так она и объяснила своему агенту, который продолжал обращаться к ней с самыми лестными предложениями. (В его списке клиентов Глэдис была звездой чуть не самой первой величины.) В конечном итоге Глэдис приспособила любимое дело к своей новой профессии матери, снимая детей и создавая своеобразную фотолетопись семьи. Иного способа не забыть, где у фотоаппарата объектив, для Глэдис просто не существовало. Порой она чувствовала себя скованной по рукам и ногам узницей, запертой в какой-то невидимой, но очень прочной клетке, прутьями которой служили ее ежедневные рутинные обязанности, сами по себе незначительные, но требующие времени и усилий. И все же Глэдис не протестовала, потому что разве не об этом они когда-то договаривались с Дугласом? Но куда бы она ни шла, куда бы ни ехала, фотоаппарат постоянно был у нее в руке, висел через плечо или, в крайнем случае, лежал рядом на сиденье машины. Без него Глэдис чувствовала себя так, словно у нее поехал чулок или потекла тушь.

Иногда она позволяла себе помечтать о том, что когда-нибудь, когда дети вырастут, она сможет вернуться к профессиональным съемкам, но никаких конкретных сроков Глэдис не ставила. Быть может, рассуждала она, лет через пять, когда Сэм уже будет в старших классах, тогда… Пока же это было совершенно невозможно. Сэму только-только исполнилось девять, Эйми — одиннадцать, Джейсону двенадцать, и Джессике — четырнадцать. И Глэдис металась между ними как угорелая.

Единственной возможностью немного перевести дух были для Глэдис поездки на мыс Код, где они каждый год проводили летние каникулы. Это время она считала едва ли не самым беззаботным в году. Именно на побережье Глэдис сделала свои самые лучшие детские фотографии, а благодаря тому, что дети целыми Днями пропадали у моря, у нее появлялись свободные часы. В коттедже, который они снимали на протяжении нескольких лет, Глэдис оборудовала небольшую фотолабораторию. И, блаженствуя, проявляла там только что отснятые пленки или печатала снимки. Кроме того, на даче — коттедж на мысе Код они в шутку называли «дачей» и считали почти своим — Глэдис очень редко садилась за руль, поскольку в большинство мест здесь можно было попасть пешком или на велосипеде. Даже младшего Сэма Глэдис не боялась отпускать на велосипедные прогулки, поскольку курорт слыл местом тихим и безопасным, да и Сэм уже не требовал постоянного присмотра.

Дети потихоньку росли, и, глядя на них, Глэдис чувствовала, как сердце ее сжимается от радости и гордости. Но вот насколько выросла за это время она сама? Частенько Глэдис жалела о книгах, которые не прочла за недостатком времени, и смущалась, когда при ней обсуждали какое-то политическое событие, а она о нем понятия не имела (к политике Глэдис уже давно утратила всякий интерес).

Порой у нее появлялось такое ощущение, будто весь мир продолжает идти куда-то, в то время как она остается на месте. Жизнь ее практически не менялась с тех пор, как у нее родилась Джессика. Эти четырнадцать лет были долгими и трудными, состоящими из жертв, компромиссов и постоянного душевного напряжения, зато результат… Результат тоже получился зримым, осязаемым, реальным, и у Глэдис были все основания гордиться собой. Ее дети были здоровы и довольны. Они росли в уютном, маленьком мире, окруженные любовью и заботой. Им ни разу не угрожала никакая серьезная беда, и даже обычные мелкие неприятности были в их жизни большой редкостью. Самым страшным, что могло с ними случиться, была ссора с соседским ребенком, выволочка за потерянную домашнюю работу, расцарапанное колено или разбитый нос. А главное — и это было большой заслугой Глэдис, — ни один из ее четырех детей понятия не имел о том, что такое одиночество. Что бы ни случилось, каждый из них непременно получал свою порцию утешений, ласки или строгих родительских внушений. Дуг каждый день возвращался домой, и это поддерживало создавшуюся в доме атмосферу стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Именно этого когда-то очень недоставало самой Глэдис. Отец ее постоянно находился в разъездах и возвращался домой редко и ненадолго.

Вот такие мысли проносились в голове Глэдис. А между тем Сэм, выбравшись из кучи малы, ринулся к воротам соперника и забил эффектный гол. Она едва успела дважды нажать на затвор. Сын исчез, скрытый спинами товарищей, которые со всех сторон обступили его, поздравляя с удачей.

Невольно улыбнувшись, Глэдис еще раз нажала на кнопку спуска и отошла к скамьям, где, оживленно переговариваясь, расположились еще несколько матерей. Никто из них не следил за игрой — все были слишком увлечены беседой. И ничего удивительного в этом не было: спортивные состязания давно уже не были им в новинку, поэтому они не уделяли особого внимания тому, что происходило на поле. Они просто были рядом, составляя такую же неотъемлемую принадлежность стадиона, как скамьи, на которых они сидели.

Когда Глэдис подошла, одна из женщин, увидев ее, повернулась, освобождая место. Это была довольно близкая подруга Глэдис по имени Мэйбл Джонс. В руке у Мэйбл был картонный стаканчик с кофе. День выдался теплым, однако Глэдис нисколько не удивилась, увидев пар над стаканчиком. Мэйбл признавала только очень горячий кофе — и зимой, когда, гуляя с детьми, им приходилось притопывать ногами, чтобы не замерзнуть, и в самую жаркую летнюю пору.

— Еще три недели, и школе конец. По крайней мере — на этот год, — промолвила Мэйбл, делая большой глоток капуччино. — Как же я ненавижу эти мужские игры на свежем воздухе! Почему бог не послал мне девочек? Хотя бы одну девочку. Эти бутсы, гетры и щитки в конце концов сведут меня с ума!

Глэдис улыбнулась. Жалобы Мэйбл — дело привычное. У ее подруги было трое детей. Двое близнецов — ровесники Сэма, и в последние девять лет Мэйбл только и делала, что сетовала на свою судьбу. Ей пришлось оставить работу адвоката по гражданским делам.

— Поверь мне, лучше футбол, чем балет, — со знанием дела сказала Глэдис. Как раз этой весной ее Джессика бросила балетную школу, в которой занималась с шести лет, и Глэдис все еще не знала, радоваться этому или огорчаться. Она чувствовала, что ей еще долго будет не хватать репетиций и концертов, но возить дочку трижды в неделю в балетный класс тяжеловато. Впрочем, теперь Джессика увлеклась теннисом и тренировалась с завидным рвением. Надо сказать, Глэдис только выиграла от этого. На корты Джессика ездила на велосипеде, благо они находились совсем недалеко от дома.

— По крайней мере, для того, чтобы заниматься футболом, не надо постоянно мотаться в Нью-Йорк, — пояснила Глэдис свою точку зрения.

— Зато балетные тапочки и пачки выглядят гораздо эстетичнее, чем залепленные грязью шорты и раздрызганные бутсы, — с усмешкой ответила Мэйбл и встала, увидев, что Глэдис и не думает садиться. — Пойдем пройдемся немного.

Глэдис кивнула. Они с Мэйбл подружились, еще когда семья Тейлор была ровно вдвое меньше, чем сейчас, и только-только переехала в Уэстпорт из Нью-Йорка. Мэйбл тогда тоже только что родила (ее старшему сыну, как и Лжессике, было четырнадцать), и молодые матери легко сошлись на этой почве. Правда, Мэйбл попыталась вернуться к своей работе, но пять лет спустя она родила двойню, и пришлось полностью посвятить себя домашним заботам. Теперь Мэйбл была уверена, что не сможет работать даже простым нотариусом. С тех пор, когда она в последний раз открывала справочники по гражданским делам, прошла «чертова уйма лет». Мэйбл была на пять лет старше Глэдис, вот-вот сорок девять, и начинать все с самого начала ей было бы очень и очень трудно. Впрочем, сама Мэйбл не раз заявляла, что не желает «на старости лет» проводить все свободное время в зале судебных заседаний. Единственное, чего ей по-настоящему не хватает, это «умного разговора». В минуту откровенности она как-то призналась Глэдис, что ее положение отнюдь ее не угнетает. Гораздо удобнее не работать, благо заботы о благосостоянии семьи она свободно могла переложить на плечи мужа, зарабатывавшего неплохие деньги в ежедневных финансовых битвах на Уолл-стрит. И все бы хорошо, но Мэйбл постоянно сжигало изнутри какое-то внутреннее беспокойство, природу которого Глэдис было трудно объяснить.

— Ну что, Глэд? — приветливо спросила Мэйбл, на ходу допивая свой кофе и бросая стаканчик в урну. — Как тебе живется в твоем материнском раю?

— Как обычно. — Глэдис слегка пожала плечами. — Дел по горло.

Они медленно шагали по дорожке вдоль края футбольного поля, и Глэдис, не перестававшая следить за игрой, вдруг остановилась, чтобы сделать еще один снимок. Сэм забил второй гол, но лицо у него было недовольным — его команда проигрывала. Глэдис решила, что этот снимок вряд ли понравится сыну. «Что ж, такова неприкрашенная правда жизни, — подумала она. — Проигрывать тоже надо уметь!»

— Вот закончатся занятия, — продолжила она, опуская фотоаппарат, — и мы все поедем на мыс Код. Кроме Дуга — у него, как всегда, дела, и он присоединится к нам позже.

— А мы, наверное, поедем в июле в Европу, — сообщила Мэйбл, и на мгновение Глэдис испытала приступ зависти, хотя в голосе подруги не прозвучало ничего похожего на воодушевление. Глэдис давно пыталась уговорить мужа совершить путешествие в Старый Свет, однако он неизменно отвечал, что хочет подождать, пока дети станут немного постарше. Все они скоро отправятся в колледж, говорила ему в таких случаях Глэдис, и нам придется ехать одним. Ей так и не удалось убедить Дугласа. За прошедшие семнадцать лет он сделался настоящим домоседом и не любил уезжать куда-то далеко от дома. Те дни, когда его привлекала романтика палаточных городков, давно миновали.