И затем чувствовала, как хаос невольно сдавал свои позиции, как гармония слабо начинала проступать из сверкавших оконных стекол, из матово блестевшего кафеля ванной и легко дышавшего паркета. Тогда Ольга, завернувшись в пушистый махровый халат, прихватив из кухни чашечку кофе, забиралась с ногами на диван и уже более или менее спокойно могла начать «уборку внутри», разобраться в своих мыслях, ощущениях, поступках.

Таким образом время от времени ею достигалось внутреннее равновесие, согласие с собой, вернее, своего рода сделка, ибо любви к себе она практически никогда не испытывала.


Закончив уборку, Ольга только прилегла на диван, пытаясь сосредоточиться, как раздался телефонный звонок, пронзительный, междугородный.

— Курск на проводе, ждите.

Она выключила проигрыватель. «Светка, что ли?» — успело промелькнуть в голове.

— Оля, здравствуйте, это Кира Петровна, мама Светланы.

— Добрый день.

— Как у Светы дела? Вы давно ее не видели? Я так волнуюсь! Квартирная хозяйка сказала, что она в командировке, но от нее больше трех месяцев ни звонков, ни писем.

— Успокойтесь, Кира Петровна, вы же знаете, Светка терпеть не может писать письма. Как только я что-то узнаю, сразу вам сообщу.

— Оля, очень вас прошу, запишите, пожалуйста, телефон моей подруги, она мне все передаст.

Ольга записала номер, попрощалась, и смутная тревога, передавшаяся, видимо, от волнения Киры Петровны, всколыхнулась в ее душе. «А действительно, где же все-таки Светка? Где?»

Она прилегла на подушку, закрыла глаза и представила себе подругу, в умопомрачительном наряде разъезжавшую в иномарке с поднятым верхом. За рулем почему-то сидел Игорь, а дядя Паша бежал рядом и что-то кричал. «Почему так?» — мелькнуло как в тумане, и сладкий спасительный сон накинул на нее свое покрывало.

* * *

На следующий день, ровно в десять утра. Ольга была в издательстве. После обеда предстояла встреча с автором, и надо было серьезно к ней подготовиться, просмотреть еще раз рукопись и свои замечания.

— Боже мой, Оленька Михайловна, — встретила ее восторженная Елена Павловна, — вы прекрасно выглядите. Наверное, от общения с молодежью, это так тонизирует. Как свадьба?

Елена Павловна, или «божий одуванчик», как многие звали ее за глаза, приходила в издательство настолько раньше всех, что никто не мог бы сказать, когда именно. До обеда она бегала по редакциям, собирая новости, в обед делилась ими с коллегами в своей комнате и только к концу рабочего дня приступала к своим непосредственным обязанностям. И когда все расходились по домам, ее круглая голова с седым пухом, как у одуванчика, все еще маячила за столом в желтом свете настольной лампы. Когда она уходила домой, тоже было загадкой. Поэтому неудивительно, что то одного, то другого сотрудника посещала одна и та же забавная мысль: а вдруг она живет в издательстве? Спит на своем столе, и все тут?

— Да нет же, что за фантазии, говорю вам, она живет дома, — басила Искра Анатольевна, зав. редакцией, желая пресечь насмешки в адрес «Леночки», с которой проработала бок о бок четверть века. — Просто она одинокий человек, и на работе ей лучше, чем в своей отдельной квартире.

Искра Анатольевна, высокая, дородная дама пенсионного возраста, недавно в третий раз вышедшая замуж (или, по словам Елены Павловны, сделавшая прекрасную партию), была очень колоритной фигурой. Она постоянно носила какие-то немыслимые балахоны, которые называла «костюмами», и любила украшать себя массивными серебряными браслетами и ожерельями.

Причем и «костюмов», и украшений было такое неизбывное множество, что Ольга не понимала, откуда они возникают и куда исчезают. Но это был ее стиль, и она строго его придерживалась.

Позже, присмотревшись, Ольга оценила, насколько Искра Анатольевна была права в своем наряде. Ее громоздкую, неуклюжую фигуру нельзя было помещать во что-то облегающее или даже полуприлегающее, а действительно нужно только драпировать. Мягкие складки ее балахонов оставляли хоть какой-то простор воображению, а более или менее четкие контуры одежды сразу развеяли бы все иллюзии.

* * *

— Ольга Михайловна, вы сегодня, насколько мне помнится, встречаетесь с Варфоломеевым? — с порога загудела Искра Анатольевна, дымя неизменной папиросой.

— Да, Искра Анатольевна, он обещал приехать к трем.

— Ну, голубушка, а как свадьба? Как ваши молодожены? — продолжала та без всякого перехода. — Расскажите нам, старикам, как теперь венчаются.

Дверь широко распахнулась, и появилась запыхавшаяся Верочка, их младший редактор.

— Ой, Ольга Михайловна, не рассказывайте без меня, ладно? Я только в машбюро сбегаю.

Ольга не могла удержаться от улыбки.

— Тогда уж и Сергея Никанорыча надо подождать для полного комплекта, — сказала она. — Все равно он потом потребует подробного отчета об этом событии.

Сергей Никанорыч не заставил себя долго ждать. На пороге возникла его тощая, долговязая фигура в висевшем как на вешалке мятом костюме.

— «Пою тебя-я, о Гимене-ей!..» — воздев руки, дребезжащим голосом фальшиво пропел он.

Сергей Никанорыч (или просто Никанорыч, как звали его между собой все без исключения) не только не уступал по колоритности Искре Анатольевне, но был, пожалуй, самой яркой фигурой во всем издательстве.

Над ним потешались и безмерно уважали абсолютно все, а администрация издательства боялась его больше любой инспекции из министерства. Он был большим эрудитом, отменным знатоком театра и отчаянным борцом за справедливость. Причем был знаком со всеми театральными знаменитостями и порой искал управу на очередного директора там, где тот даже не подозревал.

Проработав в издательстве почти сорок лет, с самого его основания, пережив много директоров и главных редакторов, он считал, что ему позволительно «резать правду-матку заради общего благородного дела». Он и резал.

На общих собраниях он всегда брал слово и громил всех и вся: критиковал производственный отдел за задержку рукописей, типографию — за отсталую технологию, авторов — за бездарность. Доставалось и директору, и главному редактору, и начальнику отдела кадров. В общем, раздавал всем сестрам по серьгам. Главное, говорил он всегда по делу, и возразить ему было нечего.

Ольга поначалу удивлялась, почему Никанорыч, знавший издательское дело и весь полиграфический процесс до тонкости, будучи к тому же «ходячей театральной энциклопедией», за сорок лет дослужился лишь до научного редактора.

— Да потому, милочка, что правду-матку любит больше карьеры, — объяснила Искра Анатольевна, взглянув на нее победоносно поверх очков. Она явно гордилась этим качеством своего коллеги.

— Ну что ж, друзья мои, все в сборе, — суетилась Елена Павловна. — Чаек уже готов, можно наконец спокойно выслушать Оленькины впечатления.

«И далась им всем эта свадьба, как сговорились! — подумала Ольга. — Ну ладно Верочка, ей восемнадцать, ей, как говорится, сам Бог велел интересоваться подобными вещами. Елену тоже понять можно: старых дев до ста лет волнует все, что связано с браком. Но Искра-то, при трех-то мужьях, или Никанорыч, всю жизнь проживший со своей Мусей, — им-то что за удовольствие это обсуждать?»

— По общему оживлению можно предположить, — усмехнулась она, — что замуж вышла не моя сестра, а непосредственно я.

— Ольга Михайловна! — с пафосом произнес Никанорыч. — Поверьте, все мы ждем этого радостного события в вашей жизни с искренним нетерпением. — Он встал, попытался галантно шаркнуть ножкой и поцеловать Ольге руку, но поскользнулся и схватил ее за плечо.

Все расхохотались.

— Верочка, достань, пожалуйста, торт из холодильника, — попросила Ольга.

— Как! Еще и торт? — оживились все. — Прямо со свадебного стола?

— Почти, — ответила она.


Придя вечером домой, Ольга почувствовала, что безумно устала: с утра ее мучили старички с Верочкой своими бесконечными расспросами, а после обеда добивал Варфоломеев со своей монографией о Мейерхольде, автор интересный, но очень капризный и чопорный, изъяснявшийся заковыристее Никанорыча. В ответ почти на каждое ее замечание он напрягался, краснел и начинал: «Соблаговолите объяснить…»

Чтобы как-то взбодриться, Ольга решила принять горячий душ и выпить кофе.

Зазвонил телефон. Едва успев набросить халат, она выскочила из ванной: «Алло? А, дядя Паш, это ты? Здравствуй… Да нормально все. Я только что с работы пришла, с автором одним задержалась. А у вас там как?.. Что? Ты рядом?.. Конечно, заходи. Поужинаем вместе, я что-нибудь быстренько приготовлю».


После ужина они с дядей Пашей долго пили чай с вишневым вареньем, изготовленным им самолично по какому-то японскому рецепту. Они были знаменитые чаевники, или «водохлебы», как называла их тетя Тамара, меньше двух-трех чайников за вечер не выпивали.

— Хорошо у тебя, Олюшка, чистота кругом, глаз радуется… Молодец! — похвалил дядя Паша. — Я знаешь что подумал? Может, нам с Тамарой в Александровке пока пожить, а молодые пусть уж сами… притереться им как-то надо, привыкнуть к совместной жизни. Ведь знакомы-то они всего ничего, — вздохнул он. — Как ты считаешь?

— Ну, тетя Тамара на пенсии, а ты-то как на работу оттуда ездить будешь?

Ольга снова налила в чайник воды и поставила на плиту.

— Так я на своей «моське» часа за полтора до завода добираюсь, — бодро ответил дядя Паша.

«Моськой» он любовно называл свой старенький «москвич», служивший ему с незапамятных времен верой и правдой.

В детстве, укладывая их с Иришкой спать, он частенько рассказывал им различные истории про «моську»: и про то, какая она храбрая — ни милиции, ни хулиганов не боится, а боится только красного света, да и то не боится, а уважает, и про то, какая она умная — сама дорогу к дому находит. А по утрам, когда он заходит в гараж, она открывает капот и говорит: «Здравствуй, дядя Паша!»