Тем временем снаружи, как всегда, начинали разливаться звуки волшебной арфы, и пение гигантской тени было преступно прекрасным. Чарующий голос и хрустальный звон струн колдовского инструмента проникал сквозь стены домов, навевая сон. Люди падали там, где заставали их звуки нездешней песни, и засыпали крепким сном. И тогда Аиллен беспрепятственно вливался в жилища, застывал над спящими всей своей темной фигурой, не имеющей ни формы, ни содержания, если не считать прекрасных рук, длинные пальцы которых продолжали перебирать золотые струны. Там, где у людей находится рот, у призрака разверзалась пасть, изливая потоки пламени, и если кто-то из смертных успевал проснуться, он тут же был застигнут тайным заклятием и пропадал из этого мира навсегда вместе с обратившимся в дым арфистом…

— Владыка Аннуина бессилен в этот день и в эту ночь в мире смертных, ограничения были наложены в незапамятные времена, — пояснил друид. — Лишь тот, кто носит его имя и его приметы на себе, но не является им по сути, способен избавить мир от чудовища. Однако дружина не примет инородца — спаситель должен быть кем-то из своих. Им станешь ты, Араун…

Юноша в недоумении обратил взгляд на старца:

— Но я всего лишь начинающий художник, хранитель Финегас!

— Это ничего. Кому, как не тебе, вступить в битву с Забвением? Твоя матушка — певица и сочинитель, а духа в ней столько, что хватит и на дружину. Из художников иногда получаются воины на загляденье, главное тут — знать, как к вам подступиться, — мягко улыбнулся друид, и вокруг его светлых глаз собрались тонкой сетью лучики морщин. — Я сам стану тебя учить в ближайшие полгода»…


— Эй, Оттавио! Там твоя сестра ищет тебя, с ней приехала какая-то синьора!

Задорно прыгавшая босиком в чану с виноградом, Джен осеклась на полуслове, одернула подоткнутый подол, а Эрнеста, отбросив косу за спину, как ни в чем не бывало продолжила топтать исходившие волшебным ароматом черные гроздья. Оттавио повертел в руке заточенный кол и недовольно шикнул на мальчишек, чтобы убирались.

— Что за синьора? Посмотри! — выпрыгивая в свои башмаки, попросила его Дженнаро.

— Да не бойся, Кукушонок, какая тут может быть синьора! С чего это ты стала синьор пугаться? Не забудь, где остановилась, я хочу узнать, чем кончится твоя сказка!

Но не успел он выйти на двор, как к ним под навес шагнули Амбретта и госпожа Ломи. А ведь верно шушукались глазастые девчонки о старшей сестре: как есть, беременна она, теперь уж всякому заметно.

Едва увидав синьору художницу, Джен юркнула за бочки, и тогда Амбра засмеялась:

— С твоей прытью даже от доброй судьбы ненароком сбежать можно, кукушкино чадо! Выходи, никто тебя тут не съест!

Мона Миза кивнула в ответ на поклон Эрнесты и Оттавио. Обреченно пыхтя и смахивая с волос паутину, Джен выкарабкалась из темного угла, виноватая и оробевшая, с облепленными пылью мокрыми от виноградного сока лодыжками. Синьора протянула к ней руки, обняла и прижалась щекой к темным кудрям, что непокорно выбились из-под косынки.

— Едем домой, Фиоренца! — сказала она оторопевшей девчонке. — Хватит тебе бродяжничать!

Когда они уже втроем усаживались в карету, Оттавио нарочно, в отместку за обиды с прошлого приезда сестрицы, поддел Амбру вопросом, как там поживает ее «гишпанец», и, знать, не промахнулся в своих подозрениях о том, кто ей приделал брюхо. Амбретта кинула на него убийственный взгляд, мона Миза лишь слегка прищурилась, но ничего не сказала, а наивный Кукушонок, так и не поняв ни слова, ни знака из их перепалки, прощаясь, помахала ему и другим Контадино рукой…


…Эртемиза смолкла, в ожидании ответа глядя на сера Галилея. Они прогуливались по тенистой аллее парка, его дочь Виргиния, то и дело отделяясь от стайки подружек, подбегала к нему и с живостью рассказывала о какой-то новой игре, затеянной верховодившей в их компании девочкой, дальней родственницей Медичи. Было уже далеко за полдень, и знойный воздух ранней осени едва ли освежался фонтанами, бьющими над понурыми головками цветов на клумбах.

— Конечно, я похлопочу об аудиенции у герцогов, синьора Чен… Ломи, — ответил ученый. — Жаль, что все успело настолько затянуться: я и сам недавно вернулся из Рима. Там уже знают о деле Шепчущего палача, поэтому со дня на день сюда может вмешаться ординарная или даже экстраординарная консистория…

Художница вздрогнула, будто бичом хлестнуло по сердцу:

— Почему консистория, синьор Галилей? Это ведь всего лишь уголовное рассмотрение… или нет?

Галилео пожал плечами:

— Они узрели в этом иной подтекст. К сожалению, я незнаком с подробностями и только от вас узнаю, что каким-то роковым образом здесь оказалось замешано имя синьора Бернарди. За эти месяцы столько печальных новостей…

Она промолчала, но потом исключительно из вежливости, чуть пересилив себя, спросила, изменилось ли что-нибудь после его поездки в церковном декрете о «коперниканской ереси». Сейчас это было ей совершенно безразлично, как безразличны хлопоты здоровых людей умирающему. Профессор вздохнул:

— Увы, нет, донья Эртемиза. Все было тщетно. Они только заверили меня в том, что лично мне не угрожают никакие преследования, но это при условии полного разрыва с идеями Коперника… Не унывайте, синьора Ломи, что-то подсказывает мне, что дело композитора Бернарди разрешится в его пользу. Но поскольку уж церковь обратила на него внимание и впредь вряд ли выпустит из-под надзора, так и передайте господину музыканту, когда увидите: для власти чаще всего преступник не тот, кто убивает, а тот, кто сочиняет песенки.

Приподняв брови, она вопросительно склонила голову к плечу, и Галилео уверенно закивал:

— Поверьте мне, донья Эртемиза, это так…


…Профессор сдержал свое слово, и герцогская чета приняла художницу без какого-либо промедления на другой же день, поскольку, если впечатление не обманывало Эртемизу, Козимо и Мария Магдалена сами были в замешательстве от сообщения синьора Галилея.

Она почти вбежала в кабинет его высочества и в последнюю секунду, опомнившись, присела перед супругами Медичи в глубоком реверансе.

Герцоги были в созвучных нарядах для охоты сине-кровавых тонов с лисьей оторочкой по краям плащей и в небольших изящных шляпах с легким алым плюмажем — колышась, он походил на язычки пламени.

— Покорнейше прошу извинить меня… — начала было Эртемиза, не поднимаясь и не отрывая взгляда от распростертой на полу шкуры медведя, но Козимо немедленно прервал ее и предложил всем присесть, чем удивил даже свою жену.

Подняв на него взор, художница поняла, с чем связано его желание опуститься в кресло: серые глаза герцога мутились от дурноты, и как того не замечала Мария Магдалена, нетерпеливо порываясь на охоту, Эртемизе было непонятно. Догадавшись о мыслях просительницы, Козимо лишь махнул рукой и слегка ей улыбнулся, призывая не отвлекаться от беседы. Рогатый альраун передразнил его движение, а остальные «страхолюды» зашлись визгливым хохотом.

Заранее отрепетировав речь, Эртемиза теперь лаконично изложила суть беды, приведшей ее сюда, и обратилась к милости светлейших. Она так и видела перед собой растерянное лицо Ассанты, которая ни за что не поняла бы ее безрассудной решимости одним мановением руки омрачить и без того не слишком-то идеальную репутацию. Однако ни герцог, ни герцогиня и бровью не повели от ее признания, составившего оправдание для музыканта, зато нахмурились и переглянулись, когда узнали об оговоре и о грязной сцене, которую служанка наблюдала в ту июльскую ночь между помощником доктора да Понтедры и юным Дженнаро, на поверку оказавшемся девочкой, да еще дочерью самого ложно обвиненного композитора.

— Вот это история! — вырвалось у Марии Магдалены, которая, кажется, даже позабыла о готовых к поездке егерях под окнами дворца. — Если рассказать кому, то и не поверит!

Козимо повел себя сдержаннее и легким намеком выразил надежду в том, что впредь ему не доведется выслушивать известие о повторном заключении ди Бернарди за решетку уже по другому обвинению. Эртемиза, думая в тот миг о словах Галилео, слегка вздрогнула, но по взгляду герцога сообразила об истинном подтексте его фразы.

— Благодарю вас, ваше высочество!

Он улыбнулся одними глазами, а его жена — одними губами, и Эртемиза ретировалась в поклоне, уже просчитывая следующий свой шаг в этой запутанной задаче. Усталости — ведь она за эти два дня совсем не отдохнула после путешествия из Венеции — не было и в помине. Усевшись в свою повозку, синьора Ломи наудачу двинулась в дому лечащего доктора вдовы Мариано, и ей повезло так, как не везло еще никогда в жизни: они столкнулись с Игнацио Бугардини прямо в дверях. Медик побледнел и покраснел, а потом снова побледнел, увидев ее, и нерешительно обернулся, ища глазами своего патрона.

— Я попросила бы вас задержаться, синьор Бугардини, — как и намеревалась — холодно, твердым и не терпящим возражений тоном — произнесла художница. — Синьор да Понтедра будет свидетелем нашего разговора. Не так ли, доктор?

Заинтригованный ее вступлением, пожилой врач вышел на веранду; к ним выглянула и седовласая донья Доротея, его супруга, но да Понтедра знаком велел жене уйти, и та без пререканий удалилась.

— А в чем дело, синьора Чентилеццки? — спросил он.

— Поверьте, мне крайне неловко разглашать подробности этой истории, но коль уж она затрагивает честь невиновного человека, то, по моему мнению, будет несправедливо умалчивать о бесчестном поступке того, кто его обвинял.

Бугардини понурился и свесил голову. Да Понтедра переводил взгляд с помощника на гостью. Кивком он дал понять, что готов выслушать ее рассказ, и когда она завершила повествование, только развел руками и сухо вымолвил: «Н-да…».

Сидя вкруг них, «страхолюды» Эртемизы глумливо захихикали.