До этой фразы синьора Кваттрочи арестованный и доставленный в замок Барджелло Шеффре никак не мог взять в толк, откуда в их умах могла возникнуть связь между ним и Шепчущим палачом…


…Подглядывая из-за занавески в окно, Игнацио дождался, когда уйдут кантор и художница, явившиеся к нему, несомненно, с вопросами о цыганской пройдохе, которая столько лет морочила всем голову. Он понял, что мошенница сбежала в страхе разоблачения, а эти глупцы, ни о чем не догадываясь, помчали на поиски эдакого сокровища. Еще толком не придя в себя после ранения — девица управлялась с кинжалом лучше иных мужчин и при желании могла бы заколоть его насмерть, о чем он даже не подумал, зазывая, как он считал, молодого эписина в беседку, — доктор едва ли был способен придумать убедительные доводы своей непричастности и объяснение столь спешного отъезда из владений вдовы Мариано. Нужно было осторожно прощупать почву: что им известно, а что нет. Говорить кому-либо о подлинной сущности Дженнаро Эспозито Бугардини даже не собирался, иначе такое признание повлекло бы за собой нежелательные последствия в виде вопросов о том, как и когда он это выяснил, а доказанная склонность к содомии, тем более насильственной, нынче каралась по закону весьма жестоко. Теперь главным для него было выпутаться из сети подозрений — Игнацио отправил слугу тайно проследить за парочкой незваных гостей и так узнал, что те обращались в полицию, однако снова пойти за ними по выходе из Барджелло глупый Ливио не догадался; вместо этого он сломя голову прибежал назад. Доктор решил затаиться, во всяком случае — пока не начнет затягиваться рана на бедре, и велел слуге докладывать всем пациентам о его отъезде из города.

Ночью ему не спалось, временами поднимался жар, саднило ногу, и мерещились всякие кошмары. Может быть, выход прямо из стены таинственной темной фигуры в испанской шляпе был только наваждением, но холод клинка на горле и хриплый шепот возле уха не оставляли сомнений в реальности страшного визитера. Крепкие длинные пальцы стиснули его нижнюю челюсть стальным капканом, лишив шанса возопить о помощи, левой рукой — или чем-то обмотанной, или в перчатке — неизвестный прижал к шее доктора лезвие ножа.

— Если хоть кто-то узнает, что это девчонка и что твой зад пострадал от ее кинжала, — прошептал мужчина, — то второй раз я приду сюда, чтобы положить твою голову в мешок отдельно от туловища.

Бугардини слегка кивнул, но едва незнакомец ослабил хватку, он попытался криком поднять тревогу. Шепчущий был расторопнее и ребром правой ладони ударил доктора в горло, чуть выше яремной впадины. Воздух со свистом вылетел из глотки. Упав на кровать, давясь и не в силах даже закашляться, Игнацио потерял голос.

— Коновал, а я ведь могу передумать и не откладывать благое дело на потом. Хочешь ты этого? — темный силуэт грозно и хищно нависал над ним, четко вырисовываясь в оконном проеме, и Бугардини тут же узнал его фигуру и манеру движений. — Не хочешь… Что ж, тогда заработай отсрочку — ответь, что неподвижно, пока живо, но находится в движении после того, как ему снесут макушку?[36]

Доктор помнил ответ на загадку ветхозаветной царицы, но ни звука не мог выдавить из себя. Трясущейся рукой он указал на кипарис за окном.

— Пока живи, — насмешливо проронил безголосый сфинкс и растворился в тенях.

— Вы не разглядели его лица? — спрашивал утром господин Кваттрочи, протягивая доктору бокал с водой и усаживая его в кресло у своего стола в кабинете подесты.

— Нет, — при каждом глотке морщась от спазма в горле, покачал головой Игнацио, — он был в шляпе. Кажется, у него была борода… а может быть, просто длинные волосы, — он тронул шею. — Но на нем не было ни плаща, ни кафтана, только тонкая сорочка, и я хорошо различал его фигуру на фоне окна — это несомненно был Шеффре, учитель музыки из Оспедале дельи Инноченти.

— Однако у синьора кантора нет бороды, да и волосы не так уж длинны…

— Я не уверен… он придавил мою щеку к своей, когда приставил нож, и я не знаю, что это было — борода или волосы… Может, мне показалось… Вы понимаете, я же был напуган… все эти слухи про убийства, которые ходят по городу…

— Да, да, понимаю. Так чего он хотел от вас и зачем угрожал?

Бугардини замялся:

— Он сумасшедший — возомнил, будто я что-то знаю об этом мальчишке.

— А вы не знаете?

— Конечно, нет! Утром за мной в поместье доньи Мариано примчался мой слуга Ливио: из-за грозы мне пришлось остаться в доме вдовы, и он взволновался… Мы уехали, меня еще ждало много дел, и будить ради прощания хозяйку было, на мой взгляд, неуместно.

— И мальчика вы не видели…

—…с вечера накануне. Я лег спать в предоставленной мне синьорой Беатриче комнате и проспал до появления Ливио.

— Вы говорите, одна из рук этого человека была забинтована…

— Или в перчатке.

— Которая из них?

Доктор приметился, вспоминая, как стоял ночной гость, когда сдернул его с постели:

— Левая, — сказал он наконец. — Левой он держал нож, а правой схватил меня за подбородок.

— И на правой не было ни повязки, ни перчатки?

— Нет. Только на левой.

— Он ударил вас ножом до того, как вы отгадали его загадку, или после?

— После. Сказал: это для памяти, — на ходу сочинил Бугардини.

— А вы?

— Кажется, от боли я на минуту потерял сознание, а когда очнулся, он уже ушел.

Кваттрочи почесал лоб над бровью. Лицо его выражало озадаченность: он чуял, что здесь явно что-то не срастается, но Игнацио решил не говорить лишнего, чтобы неровён час не проболтаться.

— Ударил левой рукой, находясь перед вами?

Доктор замешкался, но, кажется, подвоха не было: девчонка — правша, она стояла к нему спиной, когда ударила, и, соответственно, рана была справа; значит, Шепчущий с его позиции должен был бить левой.

Полицейский покачал головой.

— В котором часу это произошло, синьор Бугардини?

— Точно не скажу, но далеко за полночь… Было еще очень темно.

— Рана точно не опасна?

— Нет, это была всего лишь угроза. Рана скоро затянется…


…Когда конвой завел музыканта в кабинет, Кваттрочи первым делом взглянул на его руки. Повреждений он не увидел, равно как и вчера, во время их визита с госпожой Чентилеццки. Вспомнилось и то, что протокол, заполненный накануне с их слов секретарем, и Шеффре, и Эртемиза — оба! — подписали правой рукою. А вот лицо кантора выдавало следы усталости — и легкие тени бессонницы под слегка покрасневшими глазами, и чуть осунувшиеся щеки, и некоторую бледность. Все это было бы почти незаметно в обычных обстоятельствах, но Кваттрочи пристально приглядывался и находил в тех приметах лишнее подтверждение слов доктора. После вялого присутствия здесь Бугардини живая энергия арестованного музыканта, мгновенно наполнившая кабинет, ощущалась благим контрастом и заражала. Пожалуй, только теперь, после личного знакомства, начальник Барджелло понял, что находили в Шеффре остальные, включая пристава Никколо да Виенну, и почему тянулись к неприметному венецианцу.

Кантор был растерян, он не мог взять в толк, что вменяется ему в вину, и смотрел на Кваттрочи как-то по-детски широко распахнутыми серо-голубыми глазами, готовый в любой момент с улыбкой принять от него фразу «Простите, синьор Шеффре, это была глупая ошибка» и потому все еще не проникшийся серьезностью выдвинутых против него улик. Но лицо его мрачнело с каждым новым словом полицейского, а под конец длинного монолога веко над глазом нервно дернулось, и, часто заморгав, музыкант отвел взгляд куда-то в угол комнаты.

— Где вы были, синьор, с восьмого на девятое июля сего года?

— В Ареццо, — глухо ответил Шеффре.

— В гостях, как вы говорили всем, у некоего своего знакомого, композитора? Не могли бы вы в таком случае назвать его фамилию? — Кваттрочи кивнул в сторону секретаря-стенографиста.

Кантор покачал головой и в ответ на вопросительную мимику полицейского сказал, что никакого композитора на самом деле не существует.

— В таком случае, для чего вы столь часто посещаете Ареццо?

В затуманившихся глазах Шеффре мелькнуло раздражение, он взглянул исподлобья:

— Почему я должен рассказывать вам о личном, если оно никак не относится к делу?

— Относится. И в первую очередь это необходимо вам самому: только тот, к кому вы приезжали в тех числах июля, может подтвердить ваше присутствие в Ареццо, когда поблизости, в Сиене, произошло характерное убийство. Итак?..

Шеффре сжал губы, прикусил нижнюю, подумал и неохотно отозвался:

— Это женщина.

— У нее есть имя?

— Да. Синьора Консолетта-Лучиана делла Джиордано.

— Кем она доводится вам?

— Послушайте! — во взоре кантора отчетливо сверкнула молния, и глаза потеряли остатки цвета.

Кваттрочи сдался:

— Хорошо, мы выясним это сами. А вам было бы на пользу сотрудничество с нами, а не противостояние, коль скоро уж вы невиновны.

— Я хотел бы сам определять для себя меру пользы и вреда в том или ином вопросе, — отрезал арестованный.

Непростая штучка этот учитель музыки, подумал начальник Барджелло, глядя на него через стол. Да Виенна был прав: он из знатных, это видно по всем замашкам, но только что делает дворянин-венецианец во флорентийском приюте для беспризорников? И еще: кому как не преподавателю вокала, знающему всё о речевом аппарате, владеть способом лишения жертвы голоса? Вот еще один довод в пользу обвинения, один из многих. Можно вспомнить и убийство музыканта Альфредо Сарто, во время процесса над которым Шеффре отказался замолвить за него словечко, что впоследствии привело к конфликту с супругой Альфредо, произошедшему, как говорят свидетели, на глазах у многих гостей доньи Мариано. Сюда же — и несовпадение показаний мужа Эртемизы Чентилеццки с показаниями кантора относительно стычки с грабителями в ночь убийства ареттинца Густаво Ферруссио — выходило, что Шеффре попросту придумал их с Пьерантонио внезапного спасителя. Все это бесконечно подозрительно и, конечно же, требует самых тщательных разбирательств.