Сергей Гомонов - Горькая полынь. История одной картины

— Я расскажу, — шепотом повторил кантор ей на ухо, с трудом прерывая затяжной поцелуй. — Только вам и только потому, что я не хочу вас потерять. Вы все равно уже увидели скрипача, услышали, что он сказал, и мне не остается ничего, кроме как рассказать вам всё.

И все так же — шепотом, на ухо — он поведал своей спутнице историю, от которой у нее мороз пошел по коже. При одной лишь тени попытки перенести случившееся с ним на себя и кого-то из своих дочерей Эртемизу едва не стошнило от ужаса.

— Это была моя вина от начала и до конца. Беспечность недоросля… Провидение наказало меня за это легкомыслие сполна…

— Но причем же здесь вы? Так ведь принято — и мы тоже вывешивали колыбельку с девочками в саду за тем нашим домом!

— Хорошо, что я этого не видел… — Шеффре прижался лбом к ее виску.

Противоречивые чувства бушевали в ней: безотчетное томление из-за близости к нему, порождающее давно позабытое, но теперь такое неуёмное желание, а в перевес им — жалость, боль и тянущая сердце тревога за пропавшего Дженнаро. От этой гремучей смеси ноги дрожали, и если бы кантор не обнимал ее, почти держа на весу, а она сама не обвивала руками его шею, Эртемиза давно бы уже потеряла равновесие.

Кто-то свернул под арку, и Шеффре тут же отступил:

— Пойдемте разыщем Бугардини. Я чувствую: здесь что-то нечисто.

Они пропустили мимо себя стекольщика и направились за ним к противоположному выходу из тоннеля.

— Как ее звали? — спросила Эртемиза уже на соседней улице, вспомнив кое-что и озарившись догадкой, и услышала то, что ждала услышать:

— Фиоренцей.

— Как вашу матушку? — сами собой вымолвили губы.

Шеффре резко остановился:

— Да, в честь нее. Но откуда… откуда вы это знаете?

— Вас зовут Гоффредо ди Бернарди, вы венецианский композитор и служили капельмейстером при капелле Сан-Марко, ваши родители пережили взятие турками Фамагусты, а затем переселились на Крит, где родились вы, последним ребенком в семье…

Его глаза сделались просто огромными. Она говорила, как заведенная.

— Ваша матушка родом с Изумрудного острова, ее настоящее имя Флидас, а у вас два имени, итальянское и ирландское, и сейчас вы просто назвались вторым… Я… — Эртемиза потупилась. — Я знаю вас с самого раннего детства, я десятки раз рисовала ее, прекрасную Флидас… Генерал ничего не выдумывал, дядюшка был неправ…

Шеффре прикрыл глаза и тихо засмеялся:

— Воистину неисповедимы пути господни…

— Она жива сейчас?

— Нет. Мне было девятнадцать, когда она скончалась. Это она научила меня музыке, игре на арфе… помню ее руки.

Он неосознанно сжал и разжал кулак. Эртемиза коснулась его пальцев:

— Такие же, как у вас… Вы, должно быть, как две капли воды похожи на нее…

Дернув бровями, он улыбнулся, и они отправились дальше.

Слуга Бугардини встретил их у ворот, сообщил об отсутствии господина, однако дать внятного ответа, куда же тот делся, так и не смог — впрочем, у него и не было перед ними таковой обязанности. Однако же он очень внимательно рассмотрел визитеров, прежде чем закрыть дверь.

Они отошли на противоположную сторону улицы, а оттуда Эртемиза будто случайно бросила взгляд в сторону здания. В одном из приоткрытых окон второго этажа ей помстилось чье-то лицо, высунувшееся из-за занавески.

— Мне кажется, он дома, — пробормотала она.

Кантор поморщился:

— Мне тоже. Здесь что-то нечисто. Думаю, нам нужно обратиться в полицию. Вы пойдете сейчас со мной в Барджелло?

— Конечно.

Вначале они заглянули в кабинет его знакомого, пристава Никколо да Виенны, и тот проводил их к своему начальнику. Синьор Кваттрочи, выслушав посетителей, пообещал назавтра, если в ближайшие часы мальчик не вернется, выслать в особняк вдовы Мариано полицейских.

— Он найдется, — утешил их да Виенна, провожая из управления. — Дело молодое, у него ведь уже могла появиться девушка. Это вам, мой друг, он все еще представляется маленьким мальчиком, а дети имеют обыкновение очень быстро вырастать и слишком рано мнить себя взрослыми…

— Надеюсь на это, — без особого энтузиазма согласился тогда кантор. — Благодарю вас, Никколо, всего доброго.

Эртемиза осталась у него, и только под утро, когда, угомонившись, они наконец задремали, почувствовала жгучий укол в запястье и проснулась. Очарование проведенной с Шеффре ночи схлынуло, занялся новый день, который таил в себе что-то неизвестное и пугающее, она предчувствовала это и уже не могла успокоиться. Утомленное тело сладко дрожало, моля о покое, исцелованные припухшие губы горели, мысли слегка путались от бессонницы, но Эртемиза тихонько сдвинула с себя его руку, оделась и выскользнула вон, стараясь не разбудить ни музыканта, ни его старого слугу, который вчера прилагал все усилия, чтобы она даже не догадывалась о его существовании.

Полицейские уже побывали в особняке вдовы и опросили всех, кто только мог бы оказаться полезен со своими свидетельствами. Однако лишь один крестьянин — тот, что всегда привозил на конюшню сено и люцерну, — рассказал, что видел позавчера поздним вечером, как поместье покидали две молодые женщины, в одной из которых он по голосу узнал Абру.

— Наверное, это была ее младшая сестра, Эрнеста, — предположила Эртемиза, выслушав донью Беатриче. — Она и прежде, бывало, приезжала за Аброй из Винчи… Послушайте, я уверена, что он вернется.

Бедная синьора Мариано утерла глаза платком и благодарно сжала руку художницы, хотя понимала, что та и сама не верит своим словам: пошел третий день с тех пор, как Дженнаро исчез.

Поднявшись к себе, Эртемиза без сил упала в постель и сразу же уснула, однако и на этот раз проспать удалось недолго, а разбудил ее нарочный из Барджелло, доставив письмо из Рима. Пытаясь унять выпрыгивающее сердце, она торопливо распечатала конверт с гербовым штампом на сургуче и прочла, что ей надлежит немедля прибыть в родной город: римская полиция нашла ее мужа.

Когда Эртемиза уже собралась в дорогу, в кабинет Шеффре вошли двое полицейских. Ожидая увидеть кого-то из учеников, он отнял взгляд от записей — и готовая заиграть на губах улыбка растаяла, а взгляд наполнился ужасом при виде их каменных лиц.

— Что-то… с Дженнаро? — выдавил он.

Те переглянулись, один пожал плечами:

— Не знаю, о чем вы, синьор, но у нас есть предписание проводить вас в Барджелло. Вам предъявляются подозрения в совершении нескольких убийств и угрозах в адрес синьора Игнацио Бугардини.

Кантор склонил голову к плечу, полагая, что у него начались слуховые галлюцинации, и переспросил:

— Мне предъявляется — что?

— Синьор Шеффре, вам следует сейчас же отправиться с нами, — без околичностей пояснил второй.

«Обладающий редким даром точно воспроизводить природу, Микеле Караваджо однажды спросил меня:

— Неужели вы не видите, что тиран специально придал каверне сужающуюся кверху форму, которая позволила бы ему слышать все, о чем говорят узники? Дабы получить искомый результат, он обратился за помощью не к кому-нибудь, а к самой матери-природе, и подземный каземат оказался у него похожим на ухо!»

Именно так в своих мемуарах, которые опубликовал в Неаполе в 1613 году, рассказывал Винченцо Мирабелла, принятый по рекомендации Галилео Галилея в члены Академии Линчеи за свои труды в области археологии. Мирабелла познакомился с окруженным дурной славой Микеланджело Меризи в Сиракузах, в последние годы его жизни; однажды, минуя узилище, вырубленное по приказу Дионисия Старшего прямо в скале — а произошло то строительство за 408 лет до Рождества Христова, — археолог и художник разговорились о странной форме пещеры и ее удивительной звукопередаче. Именно тогда с легкой руки Караваджо и родилось название «Ухо Дионисия», однако полностью разгадать секрет архитекторов древнего правителя никто так и не смог. Пораженный тем, что эту дельную мысль подал не ученый, даже не музыкант, а художник, Мирабелла тщательно записал их диалог по возвращении с той прогулки. Отдавая дань не только таланту, но и необычайному, проницательному разуму мастера, Винченцо сделал ему протекцию в сенат, и правящие круги Сицилии поручили Караваджо написание картины для церкви Санта Лючия за городской стеной.

Объявленный за дуэльное убийство Рануччо Томазони вне закона, когда его безнаказанно мог отправить на тот свет любой головорез и даже получить за это вознаграждение; затравленный, словно дикий зверь на псовой охоте; страдающий манией преследования и на самом деле преследуемый, Меризи растворился в своей работе. Писал он жадно, много, быстро, отдаваясь этому процессу с маниакальным рвением, шепча себе под нос: «Пока танцуешь — живешь, пока танцуешь — живешь!» Винченцо не видел всех его работ, но он точно знал, что их в тот период родилось больше, гораздо больше, чем это стало известно римской курии во главе с Папой, испанской администрации и Мальтийскому ордену, кавалером которого был Меризи. Со многих, навсегда канувших затем в небытие полотен, смотрели знакомые лики и его старинного приятеля Марио Миннити, и самого автора, тогда еще не изуродованного во время неаполитанского покушения на него банды наемников, но чаще всего там и здесь, в различных образах, проглядывала муза Караваджо — его любимая Лена. Куда подевалась большая часть написанных на Сицилии, в Мессине, Палермо и Неаполе картин после загадочной смерти художника, археолог так и не узнал, он помнил лишь о том, как однажды в полубреду позабывший о сне Микеле признался ему, что доверил свой секрет одному хорошему приятелю и коллеге, но фамилий и даже город, где жил этот человек, не назвал, только упомянул о том, что «на того подумают в последнюю очередь».