— Словами?

Шеффре согласно кивнул, не сводя с нее пытливого взора. Джен смутилась: одно дело — выдумывать сказки и стихи для себя самой, другое — для такой грандиозной затеи. «Гор-гона, — прошептала она про себя, смакуя это слово. — Гор-гона Ме-дуза».

— Я попробую.

— Ты же это и споешь.

— Вам кажется, мне всё это по силам?

— Да, мой мальчик, тебе это по силам, еще как по силам. Но нам действительно нужно поспешить, потому что в любой момент с твоим голосом может произойти то, о чем мы только что говорили.

Джен пришла домой, испытывая небывалый трепет, а в голове шумело от смятения, идей и впечатлений. Но почему он попросил никому ничего не рассказывать о своей симфонии? Ведь это же была его симфония?..


«Свой каменный круг Этне увидела издалека. Скрытый от глаз Тэи темнотой и стволами старых дубов, для нее он был как на ладони, и, привязанная к лисьему наручу, Этне прибавила шаг, а затем и вовсе побежала вдоль мелкой речушки к святилищному алтарю.

— Постой! — крикнула ей вслед Тэа, ужасаясь тому, как безвольно, словно на аркане, вытянув вперед руку, завершала свои последние шаги ее помешанная подруга, которую уже с самой зари сегодня одолевали родовые схватки.

Остановиться Этне не могла. Она вторглась внутрь каменного кольца и там скорчилась на жухлой, засыпанной снегом траве, кусая губы от боли. И показалось Тэе, будто шорох многих и многих голосов скользнул по голым веткам деревьев и кустов, обогнул трижды алтарь на берегу, подгоняя филиду, повел-повел ее по едва видимой в темноте подмороженной тропке, хрустя заледенелой палой листвою, и затерялся среди древних камней.

Проклиная себя за то, что слушалась безумную и позволила ей это бегство в никуда вместо того, чтобы уговорить где-нибудь остановиться и родить под присмотром опытной повитухи, Тэа воткнула факел в расщелину между камнями и рухнула на колени возле Этне, тяжело хватавшей ртом воздух и теперь, к полуночи, стонущей уже почти беспрерывно. Знания об этом явлении, некогда переданные Старшими жрицами, разом выветрились из головы девушки, она лишь понимала, что все подходит к концу и что сейчас произойдет самое важное и самое опасное. Заглянув под подол роженицы, филида поняла, что не ошиблась — головка младенца уже показалась. Она вскинула глаза к небу и тут же с ужасом увидела, что на верхушках всех камней горгульями замерли в ожидании какие-то неведомые существа — не звери и не люди, а словно бы то и другое разом, но вырезанные из причудливых корней каких-то растений. Ровно миг видела Тэа маленьких чудовищ, и в мановение ока они исчезли.

Этне истошно кричала и никак не могла смолкнуть. Готовые лопнуть жилы проступили на ее исхудалой шее, волосы облепили изможденное, неживое лицо, прежде сиявшее неземной красой. Филида ухватила головку младенца, осторожно, как учили, помогла ему развернуться в родовых путях и легко потянула на себя. Остановилась: Этне замерла, и он перестал двигаться навстречу Тэе.

— Еще раз, сестренка! Еще раз! — прошептала девушка, гладя роженицу по бедрам. — Все будет хорошо, он уже почти у меня!

Этне разомкнула бешеные глаза, ничего не соображая, схватила ртом воздуха и в неимоверной муке стиснула зубы. Вытягивая младенца, Тэа увидела, как снег под ним обагрился кровью, а подруга лишилась чувств с первым криком своего новорожденного сына. Филида перевязала пуповину и завернула исходящее на морозце паром тело мальчика в свою шаль. Согревшись, он притих. Кровь продолжала хлестать, а Этне все никак не приходила в себя. Тэа пересела к ее голове, отвязала от пояса бутыль с водой и смочила ей губы; лишь после этого подруга подняла веки, пытаясь что-то выговорить.

— Имя, скажи его имя! — Тэа ухватила ее за руку.

Назвать ребенка должна мать.

Этне беззвучно открывала и закрывала рот, спазм сжал ей горло, и она не могла вымолвить ни звука. Тело ее тоже сводило судорогами последней горячки. Филида не сдержалась и зарыдала. Тогда подруга знакомыми обирающими движениями, как это неосознанно делают все те, за кем уже явилась смерть и ждет минуты своего торжества, провела пальцами по одежде, одной рукой ухватила запястье другой и стянула с него что-то невидимое, а затем указала на сверток с ребенком. Тэа поднесла ей сына, Этне вытащила из-под шали его правую ручку и словно бы надела незримый оберег на запястье младенца.

— Как назвать его, Этне? Скажи, как мне его назвать?!

«Одолеть его может лишь тот, кто носит мое имя, но не является мной!..»

И вот глубокой ночью среди зимы сверкнула в небе молния да грянул гром.

Этне собрала последние силы, разлепила искусанные губы и, заикнувшись, прохрипела короткое слово:

— А… Араун!

Жизнь вырвалась из ее глаз, они остекленели, подернулись инеем другого мира, а победный вопль невидимых тварей известил Священную дубраву о принесенной жертве.

От алтаря на берегу ледяной, но не стынущей даже в морозы речки отделились тени. Три невысоких зверя, держась друг за дружкой, потрусили прочь, нюхая землю и заметая следы длинным пушистым хвостом, и лишь тот, что бежал посередине, то и дело останавливался, тоскливо смотрел через плечо, а из горла его вырывался тихий стон, похожий на человеческий плач»…


…Джен в недоумении глядела на исписанный ее почерком листок. Слова арии Медузы были перед нею — где-то зачеркнутые, где-то переправленные поверх, — но она не помнила ни единой секунды, когда делала все это.

Девушка напела несколько строчек и сама изумилась, как плавно они легли на исходный мотив.

— Быть может, я просто из поздних, — подходя к небольшому зеркалу, улыбнулась она своему отражению. А потом добавила, стараясь говорить ниже и отрывистее: — Ничего, Дженнаро, даст бог — ты как-нибудь выкрутишься…


Еще не открыв дверь, а только приблизившись к порогу, да Виенна ощутил этот страшный запах, происхождение которого не спутаешь ни с чем. Внутри заброшенной постройки удушливо-гнилостная волна трупной вони стала еще невыносимее. У входа приставу козырнул полицейский, выставленный в караул, и указал на лестницу.

Никколо извлек из кармана пропитанный крепкими духами платок, приложил к носу — только после этого стал подниматься.

На усыпанной щебнем и штукатуркой площадке между этажами топтались коллеги, а ближе к стене лежал замотанный в собственный плащ безголовый мужской труп. Да Виенна проморгался: разило так, что, казалось, испарения щипали глаза.

— Все как в тех случаях, да Виенна, — сообщил пристав Селестино и выставил к его ногам черный от высохшей крови мешок из-под фасоли. — Лежит тут, наверное, не меньше пяти-шести недель, и если бы не соседские собаки, то пролежал бы и до весны.

— Да начальник уже осведомил, — заглядывая в мешок и кривясь при виде копошившихся там опарышей, ответил Никколо. — Кто это — так и не узнали?

Коллеги слегка обиделись:

— Как же не узнали?! Густаво Ферруссио это, тот самый упырь из Ареццо, его на процессе еще прозвали ареттинским Ченчи, не помните?

— Тот самый, что насиловал родную дочь, а когда узнал, что она понесла, отравил ее мышьяком?

— Доказать, что отравитель именно он, правда, так и не смогли, но никто в этом не сомневался.

— Да, да, слышал… Говорят, спасло его родство с бароном С.?

Пристав Селестино философски воззрился на вздутый труп в пыльном тряпье:

— Странное у вас представление о спасении, да Виенна…

Третий хмыкнул, но, тут же посерьезнев, вставил:

— Возле трупа в щебенке было просыпано несколько монет, и есть основания полагать, что денег у него при себе было гораздо больше. Так что убили, скорее всего, ради ограбления. Он играл неподалеку в карты, ради чего, собственно, и нарушил предписание, покинув Ареццо.

Никколо перешагнул мешок, подобрался к обезглавленному туловищу и, сдвинув плащ, присел на корточки. От усилившейся вони теперь не спасли даже духи, невзирая на растворенные полицейскими окна.

Ткани на срезе шеи выглядели именно так, как это свойственно трупам, пролежавшим на воздухе больше месяца, и в них, как и в отрубленной голове, уже завелись личинки мух. Но сам срез был идеально ровным. Да Виенне вспомнилось, как казнили несчастную Беатриче Ченчи — профессиональный римский палач снес ей голову лишь со второго удара. А здесь — будто кусок козьего сыра отмахнули.

Рука, дрогнув, замерла.

— Полтора месяца назад, вы помните? — медленно проговорил Никколо, ухватываясь за мысль. — Помните? Недалеко отсюда, в подворотне, два трупа, зарубленные, все равно как цыплята!

— Нападение на этих игроков из трактира Пьяччо?

— Да, да. По времени ведь совпадает!

Селестино пожал плечами:

— Это как сказать, мы не сможем узнать точного дня смерти. А о чем вы подумали, да Виенна?

— Да нет, нет, ни о чем… — поспешно ответил тот. — Ни о чем.

— Вы думаете, та шайка сначала напала на Ферруссио?

— Всё может быть.

Никколо встал, слегка поклонился коллегам и направился к выходу.

— Вы куда?

— Мне нужно кое в чем убедиться.

Шепчущий убийца… Неужели он имеет какое-то отношение к этим смертям с обезглавливанием? А какой ему в том интерес? Чтобы это понять, надо найти что-то общее между всеми жертвами. Да Виенна вздрогнул, вспомнив одну не замеченную тогда фразу доктора о рассыпанных по полу дома Стиаттези деньгах. Впрочем, они же возвращались после игры, художник был безбожно пьян, кантор — ранен, в суете просыпали чей-то выигрыш и не обратили внимания, это не улика…

Забравшись в седло и погнав жеребчика в сторону дома у набережной, Никколо по пути перебирал в уме подробности преступления и казни почти двадцатилетней давности — истории, взбудоражившей всю страну.