Она замерла, перебирая в памяти события, и вынуждена была согласиться. Нехорошее предчувствие закопошилось в сердце.

— Он… обычно он жалуется на мигрень… — забормотала Беатриче. — Я почему-то не подумала, что здесь может быть что-то серьезное. Неужели вы думаете, что… о, господи, нет-нет…

— Синьора, синьора, простите меня ради всего святого, я не хотел вас напугать!

Шеффре вскочил и взял ее за руку, дабы успокоить.

— Может быть, мальчика стоило бы просто показать вашему доктору?

— Я ведь считала, что это у него из-за возраста.

— Вполне возможно, что это так и есть. Просто пригласите ему врача, если Дженнаро снова пожалуется на головную боль. Но я хотел бы посоветоваться с вами еще вот о чем. Вы ведь знаете о камерате Джованни Барди? Дело в том, что отец синьоры Каччини не так давно случайно услышал пение вашего воспитанника и обратился ко мне с вопросом, не согласились бы вы на более серьезное обучение Дженнаро музыке с тем, чтобы впоследствии он вошел в состав камераты?

Донья Беатриче не слишком хорошо разобрала суть его вопроса, все еще охваченная тревогой по поводу здоровья приемного сына. И это она еще не догадывалась, что Дженнаро, сбежав от портного, сейчас стоит в простенке меж дверями и, вжавшись в стену, обмирает при каждом их слове.

— Да… да. А в чем, синьор Шеффре, вы усматриваете сложности?

Он отошел к камину, нервно разминая пальцы рук:

— Их три. Первая, и основная: не сегодня-завтра, может, уже через год, у него начнется мутация голоса. Вполне вероятно, то, что получится в итоге, сделает его негодным для дальнейшей певческой деятельности. Вторая сложность происходит из первой: занятия музыкой поглотят почти все время, и на другие дисциплины у него почти не останется сил. Это было бы оправданно, существуй уверенность в дальнейшей карьере. Если же ломка голоса приведет к его певческой негодности, период обучения окажется пустой тратой времени Дженнаро. И, наконец, третья: по-моему, он проявляет интерес не столько к музыке, сколько к изящной словесности…

— И… что вы посоветуете?

Кантор опустил глаза, разглядывая носки своих ботфорт, покачал головой:

— Мне трудно что-то советовать. Кроме того, я привязался к Дженнаро за эти годы, но…

— Что? — в нетерпении поторопила его Беатриче, будто подхваченная волной смятения стоявшего между дверями воспитанника.

Кантор вздохнул и ответил:

— Мой совет покажется вам странным… Он и мне самому кажется странным, но… Одним словом, при всем вокальном таланте мальчик предназначен для другого. И будет большим грехом закопать в землю те его способности в угоду зыбкой певческой перспективе. На мой взгляд, вам нужно переговорить с синьором Фальконе и определить с ним количество занятий по словесности в сторону увеличения. Пересмотрев, разумеется, часы моих уроков у Дженнаро…

(Джен в ужасе прикрыла рот ладошкой и заморгала, борясь со слезами.)

— Ну что ж, ваши слова разумны, — согласилась синьора Мариано. — Обещаю вам это обдумать. Правда, мне не хотелось бы полностью лишать моего мальчика музыки…

— Я вовсе и не предлагаю отказываться от уроков полностью, — Шеффре улыбнулся, взор его потеплел. — Знаете, я много раз замечал за ним интересную повадку. Когда ему становится скучновато, а в музыкальных упражнениях это неизбежно — если, конечно, ученик не горит тягой к обучению настолько, что увлекается даже зубрежкой… Так вот, когда Дженнаро скучно, он улетает мыслями в какие-то неизведанные дали своего воображения, да притом настолько, что я перестаю его чувствовать. Этим он очень напоминает мне мою покойную матушку: бывало, она тоже что-нибудь делала, делала, а потом вдруг исчезала… И, возвращаясь, могла рассказать какую-нибудь чрезвычайно интересную историю. Очень напоминает, я серьезно!

— Ах, синьор Шеффре, если бы вы знали, как я огорчена его нерадивостью… Почему вы не говорили мне этого прежде?

Кантор спохватился и ответил со смехом:

— Нет, что вы, донья Беатриче, Дженнаро прилежнее большинства моих учеников! Он справляется с любым заданием, сколь бы ни было оно сложно, и его усидчивость тем более похвальна, что он мальчик и что у него сейчас очень непростой возраст. Я говорю вовсе не о том. У меня есть ощущение, что этот молодой человек предназначен для другого. Для своих «неизведанных далей». И музыка в его случае — лишь вспомогательное средство. А теперь, простите, я вынужден буду откланяться. Чуть не забыл еще об одном деле…

Опередив его, Джен торопливо шмыгнула за дверь и со всех ног, но на цыпочках и бесшумно, кинулась по коридору к своей комнате. Сердце ее бешено колотилось, да так, что от шума в ушах девочка, вбежав к себе, без сил привалилась лопатками к косяку и медленно сползла на пол. Хорошо, что она сдержала порыв и не выскочила к ним — может быть, сокращение уроков у Шеффре будет наилучшим выходом, а синьор Фальконе окажется не столь наблюдателен и не заметит регулярности неизбежных трех-четырех дней отсутствия, как заметил кантор. Плохо только, что учитель музыки успел обратить на это внимание рассеянной доньи Беатриче, теперь отвести ей глаза будет намного труднее. Думать о том, что произойдет, когда они узнают правду, девочка боялась и откладывала эти мысли в долгий ящик. Сейчас ее спасало стягивающее грудь наподобие древнегреческого строфиона батистовое полотно, которым она туго оборачивалась каждое утро. Наказ старой цыганки Росарии стоял в ушах: пока все думают, что ты мальчик, — ты в безопасности.

Зеркало на умывальном столике отразило взволнованное смуглое лицо, на котором от загара еще ярче светились синие зрачки, слегка притененные сверху отражением густых черных ресниц. Эти правильные и ласковые черты — аккуратный, слегка вздернутый нос, полные, четкой лепки губы, высокие скулы, большие миндалевидные глаза — никогда не обретут мужской жесткости и не посуровеют ни на йоту. Не погрубеет и голос, чего напрасно опасается синьор Шеффре. Никогда не разойдутся вширь плечи, хотя мышцы ее тела крепки, а сочленения суставов гибки. Однако несколько лет это еще не привлечет излишнего любопытства: Джен видывала немало юношей, нежностью лица и тела соревновавшихся с женщинами, — поэтому до поры до времени на сей счет ей можно быть спокойной. Хотя встреча с доктором, на которой может настоять опекунша, бесспорно будет катастрофой. Тогда, чтобы избежать осмотра и разоблачения, придется сбежать и искать удачи в иных краях, как можно дальше отсюда. При мысли об этом вспоминались новые друзья, а сердце заходилось тоскливым плачем. И зачем, зачем она родилась девчонкой, да ко всему прочему еще и настолько похожей на девчонку?..

Глава вторая На вилле Галилея

Означенный в приглашениях день выдался необычайно прохладным для начала лета, но этот факт не отвратил даже высоких вельмож. Празднество было затеяно на манер городского гуляния: гости любовались не только убранством виллы придворного философа-астронома, но и ее окрестностями. Самые зябкие могли погреться у специально разожженных по такому случаю костров, где слуги обжаривали всевозможные колбаски и мясо, обнося затем переполненными снедью блюдами участников пикника, аппетит которых на свежем воздухе разыгрался не на шутку. Даже часто страдавший от желудочных недомоганий герцог позировал своему художнику на фоне роскошной усадьбы с нанизанной на двузубую вилку салсиццей с сыром и охотно шутил. На бледных его щеках теперь проступил едва заметный румянец, а в темно-серых глазах играли огоньки задора, что было весьма кстати для портрета.

Живописец являлся сыном и учеником знаменитого мастера Алессандро Аллори. Кристофано был старше его светлости на тринадцать лет и уже значительно преуспел в семейном ремесле, поскольку ему уже давно и охотно делали заказы первые семьи Флоренции, а теперь пожелал видеть при своем дворе сам правитель Тосканы. Аллори писал портрет герцога в сопровождении музыки придворного оркестра, окруженный подмастерьями и зрителями. Козимо II нравилась правдивая манера Кристофано, смело передававшего на холсте все фамильные черты последних поколений Медичи, в которых без остатка растворилась благородная классическая жесткость лиц их предков. Да, герцоги эпохи Леонардо очень удивились бы, представься им возможность получить из будущего портреты своих праправнуков и праправнучек. У женщин и мужчин нынешних Медичи были одинаково вытянутые, неопределенной формы лица, тяжелые носы, гигантскими каплями нависающие над пухлыми и безвольными, как будто нарисованными ребенком, губами, редкие и невыразительные брови на почти не выделяющихся надбровных дугах. И только глаза — пусть тоже не поражавшие красотой, с тонкими ресницами, чуть воспаленные и будто бы вот-вот готовые прослезиться — своим цепким взором выдавали в этих людях недюжинный ум, который всегда легко и охотно стремился к обучению и развитию. Таким был и молодой герцог Тосканский, после смерти отца семь лет назад принявший на себя все тяготы управления огромной областью, что имела выходы к морю и считалась колыбелью самых выдающихся ученых и созидателей в стране.

Собравшиеся подле художника и герцога гости вполголоса делились мнением относительно происходящего на холсте и совсем уж шепотом обменивались свежими сплетнями, а из детей-подростков здесь были только два ученика мессера Аллори да еще Джен, которая подошла к ним из чистого любопытства, но осталась, углядев в толпе придворных одну странную женщину в темно-зеленом платье с бронзового оттенка шелковой накидкою на плечах. Дженнаро показалось, что прежде она уже где-то встречала ее, и, покопавшись в памяти, вспомнила, где и когда. Это было больше полугода назад, в день визита правителя Мантуи Фернандо Гонзаго, которого теперь прочили в женихи Екатерине, младшей сестре Козимо. Вся Флоренция высыпала тогда на главные улицы города, народ жался вдоль дорог, озадаченно и на все лады каркали в панике осенние вороны, мечась над крышами старых зданий.