А потом… Смутно помнила Эртемиза и крики мачехи, бросавшейся на нее с кулаками и кричавшей о позоре для семейства, и отца, который заперся от них в мастерской, и напуганные взгляды братьев, не смевших подойти к ней, словно она была зачумлена, и прибежавшую со слезами покаяния Абру, лепечущую о том, что она так и не успела увидеть синьора Аурелио. Это все ее не касалось. Оскверненное тело не принадлежало ей — оно принадлежало какой-то презренной, жалкой девке, по ошибке, помимо воли, прикрученное к ней с самого рождения. Вся боль, которую приносили сейчас люди или собственное нутро, вызывала только злорадную солидарность. Если бы сейчас в нее начали швырять камнями, Эртемиза не стала бы уклоняться или протестовать. Этой боли было слишком мало, слишком мало. Боль должна быть такой, чтобы единственным избавлением от нее являлась смерть.

Абра промыла и обмотала рану, причитая о том, что на юном красивом лице теперь навсегда останется шрам, кухарка принесла какое-то питье и заботливо подыскала камышовый стебелек, дабы хозяйке, глотая бульон, не тревожить искалеченную губу — Эртемизе были безразличны все их хлопоты. Отец так и не пришел в тот день, и она покорно легла в кровать, когда, уговорив ее поспать и задув лампаду, Абра и старая Бонфилия на цыпочках шмыгнули за дверь. Она и лежала так же, как сидела весь день, — с распахнутыми глазами, ни о чем не думая, ничего не видя и не зная, что с ее крыши до самого рассвета не уходил Алиссандро.

Врывались в память и фрагменты мучительной мозаики следующих дней. Отец никак не мог признать, что Аугусто взял ее силой: он понимал, что дочь не лжет, и свидетельством тому — изуродованное во время борьбы лицо, разодранная одежда и невменяемость, из которой она почти не выходила, сутки напролет сидя с абсолютно сухими и пустыми глазами. Но признать изнасилование — это признать собственный чудовищный просчет, а глядя на картину, Горацио и подавно чуть не взвыл, поскольку она неприкрыто гласила: «Ты сам, отец, толкнул меня в руки этого негодяя!» Ему было до слез жалко несчастное дитя, и в смятенной, полной сомнений уязвимости своей художник пытался закрыться щитом молчания. Зато Роберта поддержала его зыбкую тактику, твердя, как заведенная: «Девчонка сама виновата во всем, ты же знаешь, как она себя ведет! Ничего, Горацио, — отряхнется и дальше побежит! L'erba cattiva non muore mai![17] Еще натерпимся мы от нее, помяни мое слово! Теперь-то ей терять уже нечего»…

После такого мессер Ломи был уже почти убежден в своем решении и хотел было послать слугу за Тацци, чтобы требовать у того женитьбы на дочери, как тут выяснилось, что Сандро исчез и никто его не видел с самого утра. Вместо слуги поехал старший, семнадцатилетний, сын Горацио.

Вздрогнула и очнулась Эртемиза, лишь когда в раскрытые окна ее мансарды донесся топот конских копыт, ржание лошадей и встревоженные голоса дворни. В комнату к ней вбежала Абра:

— Что делается, мона Миза! Что делается! Там приехали с полиции, ищут Сандро. Ох, натворил он чего-то, чует сердце!

Сердце Эртемизы чуяло то же самое, и девушки прилипли к подоконнику, выглядывая сверху нежданных гостей. Один из стражников говорил с вышедшим к ним навстречу синьором Ломи, рядом с ними крутились младшие братья.

— Я разузнаю! — пообещала Абра и метнулась за дверь.

Вести были плохие: нынче после полудня Алиссандро выследил в городе Аугусто Тацци, разгуливавшего с кем-то из своих дружков, и набросился на них в присутствии множества очевидцев. Дружок спасся бегством, криком призывая полицию, а Тацци отделался не так легко и был крепко поколочен увесистыми кулаками парня, который не остановился бы и сломав ему челюсть и нос, кабы бы не подоспевшие стражи. Только тогда Сандро пинком под зад столкнул избитого художника в пыль канавы и скрылся в переулках. Аугусто, конечно же, его узнал, так что теперь слугу объявили в розыск. Горацио Ломи было велено сообщить о его возвращении полицейским, однако отец ничего не ответил, только посуровел и еще сильнее нахмурил брови.

Эртемиза обняла плачущую дуэнью, дуэнья обняла Эртемизу, и словно пелена упала с глаз, а жизнь вернулась в тело. Успокоив Абру, девушка твердо направилась к отцу и потребовала у него подать исковое заявление против Тацци. Ломи подавленно кивнул.

Не прячась более, Эртемиза окликнула расположившихся во дворе стражей. Те с неприличным любопытством уставились на юную синьорину, которая первым делом спросила их имена, фамилии и адрес управления, где они несли службу. Полицейские так удивились ее смелости, что покорно давали ответы, ожидая развязки.

— Я хочу, чтобы вы были свидетелями, — сказала она, разматывая лицо и показывая гигантский кровоподтек во всю щеку, отек и воспаленную рану в углу рта. — До суда все это заживет, и он сможет солгать, будто ничего не было. Так вот, смотрите и помните, а я назову ваши имена судье на слушании.

Их лица вытянулись, один даже покачал головой, изумленный услышанным, однако от уготованной им миссии никто не отказался. Прикрыв щеку тряпицей, Эртемиза ушла в дом.

— Что тебе было нужно от них? — выходя ей навстречу и закрывая собой подъем на лестницу, спросила Роберта.

— Отойди, — глухо проронила девушка, глядя в пол.

— Как разговариваешь?!

Мачеха намахнулась, целясь привычно отвесить ей оплеуху, однако Эртемиза перехватила ее за руку и отшвырнула в сторону с такой силой, что женщина едва не кувыркнулась через перила.

— Стерва ты, — кричала она вслед поднимавшейся в мансарду падчерице. — Сил в тебе, как в мужике! Вот как бы ты полюбовника своего толкала — может, и несчастной прикидываться теперь не пришлось бы! Слава Пресвятой Богородице, что Карлито не видит всего этого позора!

Сбежавшиеся на вопли слуги только попереглядывались да опять разошлись, обсуждая по углам хозяйские страсти и судьбу Сандро.

Уже давно погасив лампаду, Эртемиза осталась сидеть на полу, при свете луны глядя на роковую «Шошанну», так и оставшуюся на мольберте в углу комнаты. Вдруг из-за спины долетел до нее легкий щелчок, и от раскрытого окна упала длинная тень, скользнула по стене и мягко спрыгнула на пол.

— Сандро, — не оглядываясь, проговорила Эртемиза, — в усадьбе тебя караулит целый взвод полицейских.

— Я знаю.

Он подошел и сел рядом с нею, тоже уставившись на картину.

— Тогда что ты здесь делаешь?

— Я не мог не прийти попрощаться, Миза.

— Куда ты пойдешь?

— Пока не знаю. Уеду куда-нибудь, поищу другую работу. Ты не пекись обо мне, сама-то как?

Не дождавшись ответа, Алиссандро повернулся к ней и потрогал сбитыми в драке пальцами повязку у нее на лице. Эртемиза молча смотрела на него, а слуга был как никогда серьезен и сосредоточен. Он и в самом деле пришел проститься навсегда, подумала она, и на душе стало до боли тоскливо и гадко.

— Только хуже всем сделал… — повторяя манеру отца скрывать страдание за брюзгливой назидательностью, проворчала девушка. — И себе жизнь испортил, и всем. Дурак ты, Сандро, дурак…

Алиссандро поморщился:

— Да ему же так ничего от твоих законников и не будет, Миза! Хоть моего кулака отведал, козел кривоногий. Ненавижу тех, которые руку на баб поднимают. У меня ведь и папаша такой был: он мать колотил почем зря…

— Ты не рассказывал.

Он согласно кивнул, помолчал и продолжил:

— Мне тринадцать стукнуло, когда он ее однажды чуть до смерти не зашиб… Я ту палку у него из рук выдернул и так отходил по ребрам, что папаша полмесяца не вставал, думали — подохнет. Ан ничего — выжил. Такое просто так не сдохнет. Но мать он больше пальцем не трогал. Мона Роберта тогда даже взятки давала полиции, чтобы меня не забрали. Ты не смотри, что она на язык такая, в душе она женщина добрая, одной рукой ударит, зато другой приголубит…

Эртемиза спрятала усмешку в своей повязке.

— Знаешь что, ты поезжай к моему дяде, Сандро. Он тебя спрячет, а когда все уляжется — может, даже вернешься. Давай я напишу ему письмо…

— Не надо, я на словах передам.

Она поняла, что Алиссандро прав: негоже было навлекать подозрения людей снизу, снова зажигая в комнате свет. Они подошли к окнам. Двор был пуст, стояла предгрозовая тишина, молчали птицы и собаки, однако сгущавшиеся у горизонта тучи еще не добрались до высокой беззаботной луны, через пару дней готовой стать полной.

— Ты хотя бы иногда передавай весточку Абре, — попросила она, обнимая Сандро на прощание. — А то зачахнет. Она ведь тебя любит.

Слуга встряхнул головой:

— А я тебя, — с вызовом ответил он и поцеловал ее в свободный от повязки краешек губ, да она и не противилась, только от этого поцелуя им обоим хотелось скорее плакать.

Эртемиза взяла его кисть, осторожно погладила по рассаженным костяшкам, а потом вдруг в каком-то неизбывном порыве прижала ее к своей уцелевшей правой щеке. Алиссандро от неожиданности смутился, смешался, непривычный к такому обращению, и отступил, отнимая руку:

— Ну все, прощай, Миза.

— Будь там благоразумнее, ладно?

— Ладно, но если в другой раз кому-нибудь понадобится поправить лицо, ты знаешь, где меня искать.

— Ступай уже, ступай, сумасшедший!

— Угу.

И Сандро легко выскользнул обратно на крышу. Эртемиза сделала ему прощальный знак рукой, но поняла, что снаружи он ее уже не увидит.

Не прошло и минуты, как снизу донеслись крики. Чужой мужской голос велел кому-то стоять, потом приключилась возня — девушка со всех ног бросилась вниз по лестнице, — вой собак, ругань, утробное урчание первого грома… Сухой мушкетный выстрел застал Эртемизу на последней ступеньке.

— Нет! — вскрикнула она и вылетела во двор.

У ворот толпилось несколько человек, один держал лампу. Дом просыпался, из дверей выбегали слуги, послышались голоса Роберты и отца. Эртемиза бросилась к полицейским и растолкала их, чтобы добраться к лежавшему ничком на земле Алиссандро. «Нет, нет!» — шептала она, не веря глазам, пока не перевернула его на спину.