Зажимая уши ладонями, Тейрнион все же вывалился в горячке боя и преследования на улицу и едва не налетел на стоявшего у дверей конюшни человека. Незнакомец был обращен спиной к полной луне, и все, что различил хозяин конюшни, это слабое зеленоватое свечение на месте, где у людей обычно располагаются глаза, высокий воротник мантии, длинный, волочащийся по земле плащ с меховой оторочкой и большой охотничий лук за плечами. Скуля и жалуясь, за его ногами прятался громадный черный червяк, и от окна конюшни к ним по земле и траве тянулись ярко-серебристые пятна странной жидкости.

— А не забыл ли ты запереть двери? — спокойно поинтересовался странный гость.

— О! И правда! — хлопнув себя по лбу, Тейрнион дернулся было к конюшне, но опомнился и повернул обратно. — Что же это такое вы творите, господин?!

В голосе незнакомца, по-прежнему вкрадчивом, прозвучала укоризна:

— Делаю меньшее зло, дабы отвести глаза злу большему. А ты на мою бедную собаку с мечом, Флиант, нет в тебе ничего святого… Вернись, запри двери и прими то, что должно.

Ничего более не сказав, он развернулся, взмахнув полой плаща, и растворился в зыбких тенях, рожденных полной луною, словно и не было здесь никого. Тейрнион же услышал доносящийся из конюшни крик младенца, да такой громкий, что в доме проснулась и выскочила на порог жена. Супруги бросились внутрь и с изумлением увидели, что рядом с кобылой и ее уцелевшим златогривым жеребенком в яслях лежит завернутый в синий шелковый плащ златовласый младенец невиданной красы.

— Это то, что он велел принять как должное… — пробормотал Тейрнион.

— Кто?

— Т-с-с-с! Он не назвался мне сам, значит, произносить его имя нельзя! Подумай лучше над именем для этого малыша!

Жена Тейрниона подумала и сказала:

— Волосы на голове его цвета чистого золота, так давай назовем его Гориваллтом Эурином, а жеребенка отдадим ему, когда они оба подрастут.

На том и порешили. Мальчик рос необычайно быстро, и через семь лет выглядел уже как взрослый юноша. Тогда до Флиантов и дошли слухи о беде, случившейся с Рианнон. Поскольку Тейрнион в былые времена служил у короля Пуйла, то ему было нетрудно заметить все более явное внешнее сходство приемного сына с правителем Диведа. Сопоставив даты, он поделился своими мыслями с женой, и тогда супруги решили отправиться ко двору Пуйла в Арберте, все рассказать ему и отдать мальчика его настоящим родителям. Так они и сделали, но до поры ничего не стали говорить самому синеокому Гори. Немного удивившись их внезапному желанию отправиться в путешествие, сын Рианнон взнуздал и оседлал своего златогривого жеребчика, с которым они родились в одну ночь, помог отцу запрячь лошадей в повозку, и так, втроем, поехали они в Арберт.

Когда вдали показался замок, путники увидели большую каменную глыбу и сгорбленную траурную фигуру женщины, сидящей рядом.

— Постойте, добрые люди, — проговорила она, поднимаясь и снимая капюшон, под которым скрывалась необыкновенная красавица, только вся седая. — Мое наказание состоит в том, что я обязана рассказать вам о своем преступлении. Говорят, что семь лет назад я растерзала собственного новорожденного сына. Оправдаться я не смогла, поэтому теперь мне нужно отвезти одного из вас на своей спине к замку.

Все трое отказались, и тогда Рианнон — а это была она — взяла под уздцы коня Гори, а жена Тейрниона — коня своего мужа. Все вместе они отправились в Арберт, где на пиру супруги рассказали историю усыновления мальчика. Вскрикнув, пробормотала Рианнон: «Теперь я свободна от своей тревоги!» — и тут же было решено, что настоящее имя наследника, данное матерью, должно быть Придери[16].

Так закончилась история злоключений Рианнон, однако проклятье ее рода исчерпано не было…

…Этне замолчала. Странное чувство охватило ее: тело горело, словно вокруг был жаркий полдень, и она ощущала сквозь одежду, что то же самое происходит и с обнимавшим ее Дайре. Мысли, не уместные здесь и сейчас, вдруг овладели умами обоих. Забыв обо всем, они прижались друг к другу в порыве горячечной страсти.

Утром их разбудил лязг металла и окрики легионеров, бросавших им концы веревок и требовавших завязать друг другу глаза. Пленники успели обменяться взглядом, а потом Дайре шепнул ей на тайном языке: «Как только мы окажемся наверху, срывай с себя повязку и беги в сторону гати!» — «А ты?» — «Делай, как говорю. Прощай!»

Выкарабкавшись из ямы, они одновременно скинули повязки. Этне лисицей метнулась между легионерами, не ожидавшими от нее такой прыти, а Дайре распрямился, как тетива лука, и, собирая всю волю, какая у него еще была, древним умением хранителей священных рощ поработил волю римлян. Их будто приковало к земле, и никто не смог броситься в погоню за молодой жрицей. Легионеры кричали друг на друга и бранились, однако толка от их слов не было никакого. Глаза Дайре сделались совсем прозрачными и сияли, как два алмаза в лучах солнца. Их бешеный свет ослеплял, и никто не мог взглянуть на него, и все же один из римлян скорее прочих оправился от воздействия ослабленных чар, выхватил дубинку и, прыгнув к Дайре сзади, ударил его поперек спины, раскалывая хребет и ребра. Падая на колени, тот все еще не выпускал остальных из-под своей власти. Тогда легионер набросил ему на шею веревку, придушил, но был отшвырнут в яму неизвестной силой.

— Голова! — заорал тогда Кинир, стоявший дальше всех остальных от пленника, который по-прежнему, даже упав на землю, удерживал весь отряд, кроме того, кто свернул себе шею в яме. — Пока у него цела голова, мы ничего не сможем сделать!

Еще несколько мгновений длилась борьба, потом высвободился еще один римлянин, и он уже не ошибся. Последовав совету перебежчика, легионер стукнул Дайре древком копья в затылок, а когда тот потерял сознание, подскочил, ухватил за подбородок и коротким точным движением перерезал горло, однако молодой хранитель уже и без того уплывал в ладье бессмертных туатов к берегам прекрасного Сидхе.

— Утопите труп! В болото его!

Не чуя под собой ног, Этне бежала по зыбкой тропке меж топей. За ней гнались, и расстояние между нею и преследователями сокращалось с каждой секундой. Но вот вскрик за спиной вселил призрачную надежду — кто-то из иноземцев сорвался в трясину, забился, вопя о помощи и все быстрее погружаясь в вонючую жижу. Девушка прибавила прыти, однако и сама всякий шаг рисковала потерять второпях спасительную тропку гати.

— Стой! — орали за спиной.

В голове металась только одна мысль: «Значит, он мертв! Значит, Дайре мертв!»

Одно неверное движение — и она тоже полетела в болото. Будто целая толпа мертвецов, топь ухватила ее за ноги, поволокла вниз, сковывая ледяным холодом, сыто булькая и причавкивая. Этне легла грудью на поверхность и замерла: так у нее был шанс продержаться дольше.

Бешеный лай собак огласил болота, перекрывая людские голоса. Подобный самому солнечному лучу, меж деревьев мелькнул ярко-рыжий зверь.

Жижа подступила к плечам. Ждать спасения было неоткуда, и Этне подстерегала самая страшная смерть из всех, что она могла себе вообразить. «Не-е-е-ет!» — закричала она.

Чья-то рука ухватила ее за волосы, наматывая косу на запястье, и поволокла вверх, словно багор. От ужаса девушка не испытывала ни боли, ни холода. В облепившей тело грязной и мокрой одежде ее швырнули на кочку, и короткий свист был свидетельством конца событий. Собачий лай усилился, приближаясь.

Этне подняла глаза.

— Вставай, тебе надо идти.

Высокий человек в красно-синем одеянии наклонился к ней, протягивая руку. С его помощью беглянка поднялась на ноги и зябко сжалась.

— Наречешь его — Араун, — повелительно сказал незнакомец, не сводя с нее холодных светлых глаз на красивом, но совершенно бесстрастном лице, затем снял с запястья меховой напульсник и переодел на руку Этне. — Отдашь ему наруч Охотницы. Теперь иди. Быстрее! Еще быстрее!

Этне почти побежала, а когда спустя десяток шагов оглянулась, позади не было уже никого. Стих и собачий лай».


— Где ты прочитал это? — удивленно вглядываясь в лицо ученика, спросил Шеффре.

— Нигде. Эта история здесь, — Джен показала пальцем на свою голову. — Много лет назад я видел их всех как будто в тумане, но со временем они постепенно выходят ко мне навстречу. Когда мы с синьором Фиренце начали изучать историю Древнего Рима, я услышал у себя в голове то, что только что рассказал вам. Мне хочется записать все это на бумаге… Но не получается. Я пробовал, не получается.

Кантор покачал головой. Дженнаро угадала, о чем он подумал. А подумал он, конечно же, о том, что не могут такие сказки просто так, сами по себе, приходить в голову десятилетних сорванцов. Впрочем, она и сама знала об этом.

Тем временем карета выехала на дорогу меж холмов, окружавших Флоренцию подобно краям гигантской чаши.

Глава четырнадцатая В мире слепых одноглазый — царь

«И так же, как крест, он будет терзать твои плечи, отгоняя покой»… Кто знал, что это пророчество осуществится столь грязно и вероломно…

Дни слились в недели страшного хоровода, ураганом уносившего жизнь, где навсегда, одним рывком, кончилась юность. Будущее стало черным, угрожающе-непредсказуемым и бессмысленным. В памяти всплывали обрывки слов, движений, чувств, но не существовало более ничего связного и последовательного, как будто кошмарный сон не хотел выпускать жертву из липкой трясины.

В тот день, едва дурнота после побоев отступила, Эртемиза спохватилась и вскочила на ноги, лихорадочно вспоминая откровения многоопытной Ассанты в их монастырской ссылке. Ничего больше не заботило ее сейчас так, как этот вопрос. Пошатываясь, она спустилась в кухню, выждала, когда кухарка выйдет выплеснуть помои на двор, и стремительно забрала со стола лимон и нож. Никто не увидел ее и на обратном пути, а у себя в комнате Эртемиза насквозь промочила выдавленным соком обрывок льняной ткани. Кожу пальцев безжалостно щипало кислотой. Когда свернутый в мокрый комок и перетянутый бечевой обрывок она дрожащими руками неумело вталкивала в себя, жгучее пламя боли ожило и заполыхало сильнее, чем прежде. «Терпи!» — шептала она, давясь слезами и борясь с подступающим обмороком. Даже «альрауны» удрученно молчали вокруг, свидетели всех ее немых мучений.