Она с намеком дернула бровями. Сандро пожал плечами и разочарованно вздохнул, сожалея, конечно же, только о том, что его оставили без любимой притчи. Не слишком-то проницательная, Абра так ничего и не поняла в их перепалке, она не догадалась даже, что это была перепалка.

На исходе весны в Рим вернулся Аугусто Тацци, повелитель архитектуры и перспективы, как его в шутку окрестила про себя Эртемиза, слушая восхваления отца, который при каждом удобном случае не упускал возможности напомнить, насколько высокие надежды он питает в ее отношении, если сумел уговорить столь выдающегося художника на лишние хлопоты. «В Академию тебя не примут ни при каких условиях, поэтому мы должны быть благодарны судьбе и Тацци за то, что он согласился на эту комиссию!» — любил приговаривать Горацио последние несколько месяцев. В итоге значимость Тацци в глазах его будущей ученицы и подмастерьев выросла до небес, и его приезда ждали как Второго пришествия.

И вот Роберта согнала всех служанок начищать столовые приборы и натирать до блеска посуду, уцелевшую после грандиозного переезда, сама в горячке суеты сунулась перебирать барахло в своих сундуках, и весь дом за два дня пропах залежалой одеждой, которую как ни пересыпай благовониями и средствами от плесени и моли, а от неумолимых последствий бега времени не избавиться. Хлопотала она с каким-то яростным остервенением, и когда под руку ей попадался приехавший из своего университета Карло, бедняга узнавал, как же она ненавидит этого Тацци и прочих мазил, иными словами — поголовно всех знакомцев его выжившего из ума отчима. Эртемиза тихо хихикала и скрывалась в своей комнате, поэтому от визита Аугусто ей досталось меньше всех. А Сандро отец отправил встречать гостя и помочь тому с багажом.

Как и следовало ожидать, Тацци нагрянул не один, а с двумя подмастерьями, которые хоть и были трезвы, но отличались телесной хлипкостью настолько, что тащить скарб художника досталось крайне этим недовольному Алиссандро. Угрюмый и насупившийся, слуга шел следом за ними, на голову выше всех троих, держа в каждой руке по коробу весом с Аугустова помощника, не меньше. Роберта хмуро наблюдала за ними из окна своей комнаты, а Эртемиза все еще безмятежно спала у себя в мансарде: закрутившись в суматохе, никто не разбудил ее с утра. Зато вся мужская часть семейства Ломи высыпала встречать гостей, словно на праздник, побросав все дела в мастерской.

— Что же ты сидишь? — сварливо спросила Роберта сына, когда увидела, что он невозмутимо сидит у себя в комнате и листает какую-то книгу. — Шел бы встречать ненаглядную знаменитость.

— Но, матушка, думаю, там и без меня есть кому позаботиться о синьоре Тацци, — благоразумно откликнулся Карлито и по теплоте, мелькнувшей во взоре матери, понял, что это был правильный ответ, хотя ради приличия она и поворчала.

— А где же эта девчонка?! — вдруг опомнилась Роберта, всплеснув руками. — О господи, неужели она еще не встала?

Эртемиза была разбужена, торопливо сдернута с кровати, загнана к умывальнику, а после под аккомпанемент симфонии попреков отправлена одеваться. Сонная, не понимая, чего от нее хотят, девушка вяло натянула на себя платье и кое-как расчесала волосы у медного зеркала.

— Хочешь, чтобы отец мне высказал из-за тебя? — прошипела мачеха, злясь на ее нерасторопность. — Тебе ни до чего нет дела!

— Зато вам, матушка, есть до всего! — огрызнулась Эртемиза и тут же схлопотала пощечину: последнее время Роберта не церемонилась и не строила из себя аристократку, поэтому затрещины получало все семейство от мала до велика, исключая разве что Горацио и Карлито; влетало, разумеется, и слугам, что их весьма забавляло.

Держась за щеку и с досадой отворачиваясь от «страхолюдов», которые сбежались полюбоваться знаменитостью и поглумиться над Эртемизой, девушка едва не налетела на входящего в дом Тацци.

— Вот те на! — воскликнул художник, ловя ее за талию. — На ловца и зверь бежит, так?

Он был ниже нее, намного старше и в самом деле походил на смуглокожего Сатира. Ему было между тридцатью и сорока, а близко посаженные темно-карие глаза с длинными, будто подкрученными к бровям ресницами немедленно ощупали взглядом стан юной ученицы. И, что любопытно, глаза эти хоть и не красили его круглое рыхловатое лицо с ухоженной бородкой и пресыщено вывернутыми мокрыми губами, тем не менее выражение их необъяснимым образом вызывало расположение к хозяину. Поэтому Эртемизе он скорее даже понравился — отчасти еще из-за того, что раздражал мачеху.

— День добрый, синьора Ломи! — Аугусто перевел насмешливый взор на Роберту, которая выскочила следом.

Она тут же приосанилась и присела в полупоклоне с притворно радушной улыбкой.

— Добро пожаловать, сер Тацци! Надеюсь, путешествие было не слишком утомительным?

— Нет, — он снова смерил оценивающим взглядом Эртемизу, — не слишком. Эй, как там тебя? Оставь коробки при входе в мастерскую! Ну что стоим? Идемте, идемте!

С тех пор Аугусто зачастил в их края, прежде, судя по намекам Горацио, не слишком-то и жаждавший связывать себя преподавательскими обязательствами.

— Ты должна быть признательна такому человеку! — время от времени повторял отец, иногда за общим столом. — Это означает, что он большие надежды возлагает на твой талант. Дорожи этим, бамбина!

Братья не без зависти поглядывали на старшую сестрицу, а Эртемиза отводила взгляд. В самом деле, не могла же она развенчать все старания отца, признавшись, что Тацци и один из его дружков, постарше него, постоянно донимают ее скабрезными шуточками и намеками. Она рассчитывала, что Аугусто будет всерьез делиться с ней своим опытом, он же, откровенно говоря, валял дурака. Почти не скрывая, они с приятелем высмеивали ее работы ироническими замечаниями, и этот, второй, по прозвищу Грилло, «сверчок» — иначе его Тацци при девушке и не называл, — отвешивал ей двусмысленные комплименты, дескать, с такой-то красотой вовсе и не обязательно уметь писать картины, ведь можно довольствоваться тем, что имеешь, а грязную работу художника пусть выполняют те, кто иначе не сможет прокормить себя и семью. Эртемиза закусывала губы и молчала: отец не подыщет ей больше никого для обучения, а если сдержаться и перетерпеть их нападки, то, возможно, им скоро надоест, и Аугусто наконец займется делом. Прогнать сгоряча проще всего, она же страстно желала получить его знания — и девушка убеждала себя, что своими насмешками Тацци просто проверяет ее на твердость намерений, хотя в глубине души в это не верила. Помимо этого, к глумливым выпадам она привыкла с детства, никакой Грилло не смог бы соревноваться с альраунами в умении тонко издеваться и доводить до кипения, но даже их Эртемиза однажды изумила сначала своим умением терпеть, потом и вовсе пропускать мимо ушей несправедливые попреки. Они были профессионалами по этой части, а все же и им пришлось отступить, так почему бы не потерпеть этих двоих парий во имя главной задачи? И еще: являясь без дружков, Аугусто становился серьезнее и действительно предпринимал попытки объяснить ей первоосновы в области перспективы. Однако же учитель из него был негодный, вязать слова в понятные фразы он не умел, а когда Эртемиза не понимала и сбивалась, впадал в раж и начинал кричать.

— Прочти записи Леонардо! — бывало, вопил он. — Он лучшим образом писал о воздушной перспективе! Никто больше не объяснит так, как он! Вот, смотри сюда!

Аугусто пребольно ухватывал ее за плечо и тыкал ей в лицо какими-то записями, но когда от обиды и сдерживаемой за пеленой слез злости она не могла прочесть ни строчки, проклинал женскую тупость и громко читал ей наставления великого мастера прошлого:

— «Вещи на расстоянии кажутся тебе двусмысленными и сомнительными; делай и ты их с такой же расплывчатостью, иначе они в твоей картине покажутся на одинаковом расстоянии… Не ограничивай вещи, отдаленные от глаза, ибо на расстоянии не только эти границы, но и части тел неощутимы». Ты поняла?

— Да! — выкрикивала Эртемиза, терпя и его тиски на плече, и укусы браслета Артемиды на запястье.

— Так почему не пользуешься, дура ты эдакая?! Чему учил тебя отец?

— Он вас просил учить меня этому, если вы не забыли! Мой отец не разбирается в законах перспективы.

— Ну ладно… ладно… — смягчался Тацци, рука его, короткопалая, с широкой ладонью и большими квадратными ногтями, отпускала ее плечо и словно бы невзначай скользила по виску и над ухом девушки, примирительно оглаживая темные волосы. — Не надо прописывать вещи третьего плана, это… н-неправдоподобно.

— Что же с ними делать?

— Пусть они остаются призрачными, двумя мазками, как если бы ты писала акварелью.

— Но, сер, я не умею писать акварелью…

— Ну вот опять! Ты не хочешь думать, а я не могу разжевать тебе совсем уж очевидные вещи! Бери акварель и учись!

Отец удивлялся их методам, непонятливо глядя на дочь, вынужденную бороться с самой непокорной краской из известных художникам, но в процесс учебы предпочитал не вмешиваться.

Так прошло полгода, и едва ли по их истечении Эртемиза знала намного больше, нежели во время первого приезда Аугусто. Ее трясло и от этой проклятой акварели, и от борьбы с Тацци и его дружками, которые со временем обнаглели настолько, что позволяли себе без спроса наведываться к ней в мансарду. Эртемиза оказывала им молчаливое, но стойкое сопротивление, а когда Грилло в один прекрасный день шепнул ей, что раздобудет настоящее зеркало в полный рост, если она будет с ним «мила и послушна», влепила ему такую оплеуху, что ее было слышно, наверное, до первого этажа дома.

— Я позову служанку! — прошипела она, выталкивая хихикающего приятеля Аугусто в коридор и запирая за ним дверь.

Сердце колотилось. Она не знала, что делать. Ей не давали жизни в ее родном доме, и в то же время она понимала, что пожаловаться отцу — это впоследствии получать попреки со стороны всех домашних, которые будут страдать из-за разорванных с предприимчивым Тацци отношений. Сейчас благодаря ему, благодаря заказам, с его помощью льющимся рекой, Горацио мог с легкостью оплачивать все счета, учителей некоторым сыновьям, учебу Карлито, тряпки и побрякушки Роберты. Все уже привыкли к этому изобилию и не простят ей, если из пустого самолюбия она поссорит художников. Дело было уже даже не в их с Аугусто уроках. Эртемиза понимала, что преподавать он не умеет, что с ним она никогда не постигнет того, что хотела бы понять: для отвода глаз сунул ей стекло и велел, наставив на нужную часть пейзажа, просто обводить все видимые предметы в том размере, в каком они предстают с ее места, а потом перевести их на холст, как переводят эскизы с картона на стены и потолки при росписи фресок. Даже поплакаться преданной Абре девушка не могла, ведь та, без сомнения, с присущей ей смелостью высказала бы все хозяину, а еще хуже — поделилась бы с Алиссандро, который и так с подозрением смотрел на вольно разгуливавших по дому гостей.