— За сладкой смертью, — уточнила я.

К тому времени теория о "сладкой смерти" стала забываться, как стал забываться и вкус кондитерских изделий, но у меня-то память была крепкая.

Моё место оказалось как раз напротив горбуна, а моими соседями слева и справа оказались Ларс и тот самый "молодой жук", о котором говорила Ира, то есть парень примерно одних со мной лет, говоривший по-датски и по-немецки. Моей подруге, наверное, мало было Хансена. Ей непременно понадобилось познакомить меня ещё с одним сравнительно молодым человеком, да ещё посадить нас рядом, не думая о том, что по-немецки я знаю только самые общеупотребительные фразы типа "Хэнди хох" да "Гитлер капут".

Но как всё-таки приятно досадить своему ближнему! Едва я заметила, что моё окружение не нравится ни Нонне, ни горбуну, ни даже Петеру, как "молодой жук" сразу показался мне милым и симпатичным.

Ира сидела за два человека до Дружинина, и мне не надо было поминутно следить, как бы горбун что-нибудь не натворил. Зато горбун весь обед следил за мной. Он ни на минуту не спускал с меня глаз, так что я постаралась с показным увлечением слушать и отвечать Ларсу, расспрашивающего меня о нашем с Петером походе и, между прочим, сообщившего, что переводчик всё время просидел в кресле, так что опасаться, вроде бы, нечего. "Молодой жук" тоже вдохновенно рассуждал на немецком, но это меня уже не беспокоило, так как Ларс предупредил, что в настоящий момент тот изучает именно этот язык и, почти не переставая, разговаривает на нём, не обращая внимания, есть у него слушатели или нет. Я очень люблю, когда люди учатся, поэтому с удовольствием внимала стараниям оратора.

"Две старые ведьмы" почти не запечатлелись в моей памяти, а "старый гриб" оказался печальным мужчиной лет пятидесяти, который не обратил на меня внимания даже тогда, когда мы с Петером наткнулись на него на кухне и я поздоровалась. Позже, видя, как старательно он отводит от меня глаза, я поняла, что ему неприятно видеть девушку, из-за которой погиб Мартин.

После усиленного поглощения пирожных и конфет моих сил хватило только на салат и маринованный огурец, поэтому я приветствовала всеобщее насыщение и выход из-за стола. Чувство неловкости, смущения и собственной ненужности не проходило, поэтому, как это ни странно, но я была почти благодарна горбуну за то, что он подошёл ко мне и сел на диван не совсем рядом со мной, но достаточно близко, чтобы говорить, не привлекая всеобщего внимания.

— Вас не покидает чувство вины за смерть Мартина?

Удивительно, как хорошо он понимал чужое настроение, только странно было, что он так свободно обсуждал со мной мои переживания. Неужели он не чувствует, что двое из окружающих его людей убеждены в его причастности к преступлениям, а я считаю его главным подозреваемым. Если позвонит Хансен и сообщит, что вода в графине отравлена, я не смогу найти для горбуна никаких оправданий. Он один знал, что я достала графин, и что вода предназначается для Иры. Отравив её, он выдаст себя с головой. Даже странно для такого умного человека совершить глупейшую ошибку, но, если бы преступники не ошибались, их не смогли бы уличить.

— Я понимаю, что его смерть была случайна, но родные Мартина вправе меня возненавидеть.

— Родные и друзья! Что же вы, барышня, забыли про друзей?

Я чуть не вздрогнула. В его словах мне почудилась угроза. Что он имеет в виду?

Горбун пригнулся ко мне и заглянул в глаза.

— Почему вы так побледнели?

— А вы ожидали ликования? Это вы посчитали необходимым меня возненавидеть?

По-моему, он огорчился.

— В этом грехе я неповинен, — ответил он, — однако вам следовало бы быть немного осмотрительнее. Вы так охотно пускаете в дом всех, кому приходит в голову к вам приехать, словно у себя в Москве вы совсем не боитесь ни грабителей, ни бандитов. Один из тех, кто вас окружает, убийца, а вы не хотите соблюдать элементарных мер безопасности.

Один их тех, кто меня окружал, был убийцей, как ни невероятно это казалось. Но кто? Подозрительнее всех был горбун, он ненавидел мою подругу, и у него единственного был мотив для убийства. Однако если он был преступником, то в каком же положении я оказалась! Рядом со мной сидел убийца, наклонялся ко мне и, заглядывая в глаза, убеждал меня быть предельно осторожной. Что он хотел? Боялся, что на его совести окажется ещё одна ненужная жертва? Или надеялся уберечь меня от случайности по другой причине? Видел он во мне только ширму или человека? А может, он не был преступником? Я была бы счастлива стать посмешищем, лишь бы выяснилось, что никакого яда в графине нет.

— Почему вы молчите?

Он склонился ко мне ещё ближе, и Ларс, занятый каким-то серьёзным разговором с Петером, стал бросать на меня тревожные взгляды.

— Что я могу сделать? Приедет Нонна, и я запру перед ней дверь? Или перед Ларсом? А, между прочим, Леонид, вы подали мне хорошую мысль. Раз уж вы сами призываете меня к осторожности, то я с вас и начну. В следующий раз, когда вы приедете, мы будем разговаривать через дверь.

Дружинин отодвинулся. А жаль, мне очень нравился одеколон, которым он пользовался.

— Переезжайте в отель, — хмуро сказал он.

— Этим я освобожу дорогу преступнику, — объяснила я, с интересом следя за его реакцией. — Ира останется одна, и негодяю легко будет её подловить и прикончить.

Кажется, Дружинин хотел усмехнулся, но раздумал, потому что губы его слегка скривились и снова крепко сжались. Зря всё-таки я обозвала его негодяем. Неровен час, он решит отомстить и мне.

— Вы купили краски? — вдруг спросил он.

— Да, но ещё не опробовала. Вдруг и они оставляют налет?

Мне пришлось объяснить, какой налёт оставляет на бумаге большинство акварельных красок, и как это досадно, когда прекрасный рисунок оказывается испорчен матовыми пятнами.

— Признаться, я рисую очень плохо, и такие тонкости мне неведомы. А как вам понравился господин…?

Увы, имени "старого гриба" я не запомнила.

— Совсем не понравился, — сгоряча отозвалась я, забыв, что не следует быть столь категоричной.

— Что так?

— По-моему, он считает, что это я убила Мартина. С ним здороваешься, а он… тупеем не кивнёт. И всё время демонстративно отворачивается.

— Не судите слишком строго человеческие слабости, — посоветовал горбун, печально улыбаясь. — В последнее время Мартин не переставал пить, но многие любили его по-прежнему. Я спросил о нём только потому, что он художник, и вы могли бы…

— Не могу и не хочу. Он так ясно даёт понять, как я ему неприятна, что я ни за что к нему не подойду.

— А как вам нравится Денди? Вы перестали его бояться?

Услышав своё имя, дог подошёл к нам и с удовольствием принял наши ласки.

— Ваш пёс — прелестный пёс.

— Целый день играет, — продолжал Дружинин, — молчит, когда его бранят. Но, кстати, о псах. Вы мне разрешите ещё раз взглянуть на мой портрет?

Эта просьба застала меня врасплох. Я не могла забыть первую реакцию горбуна и боялась, что он окончательно расстроится, обидится, а что из этого выйдет, никто бы не смог предусмотреть.

— Я не помню, где он, — попыталась я отговориться.

— Едва ли, — усомнился горбун.

— Зачем он вам? Портрет неудачный, потому что я давно не рисовала, искать его очень долго… Вы чувствуете себя лучше?

— Да. Спасибо за заботу. Никогда не думал, что болеть так приятно.

Ларс уже откровенно нас рассматривал.

— Так я получу свой портрет, или я зря позировал столько времени?

— Сейчас принесу.

От смущения и опасений меня охватило ожесточение. Ну и пусть он получит свой портрет. Может, если он посмотрит, как он выглядит в моих глазах, его визиты сразу прекратятся. В моей комнате оказались "старый гриб" и "молодой жук", причём первый что-то выговаривал второму. При моём появлении они замолчали, а я, жалея, что так некстати сюда зашла, вынула рисунок и, свернув его в трубочку, чтобы не было понятно, что это такое, поспешила выйти. Везде были люди. Некуда было зайти, чтобы с кем-нибудь не встретиться, поэтому мне не удалось бросить последний взгляд на портрет перед тем, как отдать его горбуну.

Вернувшись, я обнаружила, что Ларс сидит на моём месте и о чём-то беседует с переводчиком, а у того сквозь вежливое безразличие проскальзывает чуть ли не отчаяние. Увидев меня, Ларс замолчал, встал и уступил мне место.

— Вот, возьмите, — сказала я, передавая горбуну свёрнутый рисунок и опасливо глядя на него.

Что за такое короткое время Ларс мог наговорить Дружинину? Неужели он высказал ему наши предположения и обвинения, и теперь убийца мечется от страха, гадая, куда ему уехать, чтобы избежать возмездия?

— Можно взять его с собой? — спросил горбун, принимая рисунок.

— Да, конечно.

Он опять стал самим собой, и лишь тревога в глазах выдавала его состояние. Убедившись, что Ларс отошёл, он объяснил своё желание получить портрет.

— Мой дядя услышал об этом вашем таланте и очень хотел посмотреть на рисунок, но, к сожалению, так и не дождался вашего возвращения.

— Мы успели с ним попрощаться.

Я попробовала связать недовольный взгляд мистера Чарльза со злополучным портретом, уже принесшим мне столько неприятностей и обещавшим неприятности в будущем. Наверное, горбун рассказал своему дяде о портрете, дядя, привыкший чутко угадывать настроение своего воспитанника (как мая мама — моё), конечно же, уловил, что племянник оскорблён, и естественной реакцией его было недовольство мною. Как бы мне хотелось, чтобы англичанин оказался наблюдательным человеком и заметил, что я всего лишь очень неумелый любитель, не претендующий на звание художника и не имеющий намерения никого обижать.

— Вы расстроены? — усмехнулся горбун.

Я обратила внимание на то, что он не собирается развёртывать рисунок и вновь смотреть на своё изображение, поэтому совсем пала духом.