Я подозрительно взглянула на Дружинина и особенно ярко осознала, как изуродована его спина, а значит, каким несчастьем обернулась для него давнишняя авария. Мало того, что он потерял обоих родителей, — утрата невозместимая, однако в какой-то мере компенсированная заботой дяди, но неизлечимое уродство перечеркнуло всю его жизнь, и, кто знает, не считает ли он в самые горькие свои минуты, что ему лучше было бы разделить участь отца и матери.

Я так прониклась его предполагаемыми чувствами, что на мои глаза навернулись предательские слёзы, которых я всегда стыжусь, потому что они уместны только в своё время, а в наш лишённый сентиментальности век они вызывают, в лучшем случае, недоумение. Я так старалась вернуть себе холодную рассудительность, что полностью в этом преуспела и вновь смогла трезво судить о характере и поступках горбуна. Нельзя не признать его поразительную выдержку, и в общении он был на удивление обаятельным, этого у него не отнимешь, но тем ужаснее должны быть страсти, которые кипят в его душе, не находя выхода. Не дай, Бог, оскорбить его или задеть! Наверное, любое обидное замечание может превратиться в его глазах в повод для убийства. Бедной Ире нелегко будет продержаться, пока какой-нибудь промах горбуна не даст полиции возможность его арестовать. Мне придётся напрячь все силы, умственные, а если потребуется, и физические, чтобы помочь ей избежать смертельной опасности.

Тем временем Хансен стал выяснять подробности, а я, подумав, решила не мешать следствию и не упоминать о перемещении чашек. Никто не знает, когда и куда был подсыпан яд, потому что полиция только ещё собиралась провести экспертизу. Вдруг яд был в одном из пирожных? Или был подсыпан в кофе позже? Что, если я только собью Хансена с правильной мысли? Очень, очень тяжела доля свидетеля, который хочет помочь следствию.

— Сядьте так, как вы сидели за столом, — попросил Хансен, чтобы со всей отчётливостью восстановить картину происшествия.

Мы повиновались, причём я впервые осознала, что горбун сидел достаточно далеко от Ларса, так что не мог подсыпать яд в процессе еды, зато я сидела через одного человека от писателя. Петер, занимавший позицию между нами, вроде бы, не мог быть заподозрен в страшном преступлении, а соседкой Ларса была его жена, которая, несмотря на измены мужа, слишком любила его, чтобы желать его смерти. Кроме того, я просто не могла представить, что Нонна способна отравить человека. Конечно, трезвому холодному уму Нонна показалась бы самой подозрительной из всех, за исключением, разве что, горбуна, потому что имела уважительную причину убить Иру, а заодно и своего изменника-мужа.

Выдвинув новую версию, я почувствовала себя плохо и решила признаться в передвижении чашек, чтобы не брать грех на душу и переложить ответственность на того, кто избрал своей профессией отгадывание загадок.

— Господин Хансен, — обратилась я к душке-полицейскому.

До чего же он был хорош, когда обернулся ко мне! Да, истинно, это был мой любимый герой, сошедший со страниц моих повестей! А как обворожительна была улыбка, делающая его внешность ещё прекраснее и придающая ему неповторимое обаяние. Наверное, следователь и должен вести себя так, чтобы свидетели и потерпевшие чувствовали к нему доверие и охотно делились с ним своими сомнениями и наблюдениями, видя в нём друга, а не судью. Наверное, он понял бы и "метод Агаты Кристи", восприняв его как шутку, которая в данном случае может иметь неожиданные последствия, но рисковать я всё-таки не стала.

— Я хочу предупредить, что поправляла кое-какие предметы на столе и могла случайно передвинуть чашки.

— Вот как? Это интересно, — оживился Хансен. — Чашки были полные или пустые?

— Полные.

— Какие именно чашки вы передвигали?

— Я не помню. Я даже не утверждаю, что я их передвигала, но я могла случайно это сделать.

Я искренне сочувствовала полицейскому, которому придётся ломать голову над ещё одной проблемой, а именно: принимать ли во внимание возможное перемещение чашек или остановиться на предположении, что убить хотели именно Ларса. Тут уж не спасут от уныния даже моя броская кофта и вышитая юбка, которые, я не могу этого не отметить, не оставили Хансена равнодушным.

— Кто ещё притрагивался к чему-нибудь на столе? — сначала угасшим, но к концу предложения вновь окрепшим голосом спросил полицейский.

Ответом послужили неуверенно-недоумевающие взгляды и лёгкое пожатие плеч.

Я переживала за Душку, поэтому насмешливый взгляд, брошенный на меня горбуном, вызвал в моей душе целую бурю. Конечно, каждому ясно, что преступник не будет признаваться, что подходил к столу и что-то трогал, но ведь надо учесть, что Хансен не так уж свободно владеет русским языком и может совершить ошибку, не совсем правильно подобрав слова.

— Кто мог подойти к столу? — вновь спросил Душка, и я возликовала, потому что это была уже правильная постановка вопроса.

— Каждый, — ответил горбун. — Я подходил с Жанной.

— Вы видели, какие предметы она переставила? — с надеждой поинтересовался полицейский.

Было бы наивностью ждать от горбуна признания, но Хансен этого не знал.

— Нет, — категорически отрацал Дружинин и даже для пущей убедительности помотал головой, что опять-таки было подозрительно.

— Значит, вы не заметили, какие предметы были передвинуты, — повторил Хансен. — Значит, вы не следили за девушкой и не знаете, что она делала или могла сделать.

У меня чуть рот не открылся от неожиданности. А этот наглый горбун говорил, что Хансен не считает меня подозреваемой! Даже здесь он готов солгать.

— Знаю, — как ни в чём ни бывало возразил горбун. — Она дотрагивалась до… этого молочника. Кажется, ей пришлось переставить эти две чашки… и эту, а сахарницу поставить, если не ошибаюсь, здесь.

Горбун не только не покраснел от явной лжи, но даже, по-моему, и глазом не успел моргнуть, как уже переставил местами мою чашку и чашку Ларса, а также чашки Иры и Нонны, а также ещё какие-то предметы. Потом он в нерешительности замер и сообщил, что, может быть, и ошибается. По-моему, в душе все согласились, что он ошибается, потому что такое грандиозное количество предметов передвинуть случайно было невозможно.

Если он хотел выгородить меня, то я ему очень благодарна, но мне всё-таки показалось, что его целью было перепутать все чашки на столе, чтобы у бедняги Хансена голова совсем пошла кругом. Лично я запуталась и уже не была уверена, какая чашка кому принадлежала.

Полицейский подумал, прикинул что-то в уме и спокойно и неторопливо вернул все предметы на прежние места.

— Ситуация разъясняется, — кивнул Хансен. — А вы, Жанна, не заметили, дотрагивался ли господин Дружинин до предметов на столе?

Я не следила за горбуном, хоть он и стоял рядом, потому что больше была занята мыслями о Нонне, я даже не заметила, как он ушёл из гостиной, но мне было совестно в этом признаваться после того, как он пытался отвести от меня подозрения.

— Нет, не дотрагивался, — ответила я, ругая себя за малодушие, тем более, что навязчивые тёмные глаза выжидательно смотрели на меня.

— Больше вы не подходили к столу? — поинтересовался Хансен.

— Нет, мы разговаривали довольно далеко от этого места.

— А кто накрывал на стол?

— Я, — сказала бледная и грустная Нонна, — мой муж, тётя Клара и Ирина.

Хозяйку Нонна могла бы поставить на первое место, хотя бы ради приличия, но, как видно, она не могла себя пересилить.

— Кто варил кофе?

— Я, — вновь отозвалась Нонна. — Тётя Клара его разлила по чашкам, а мой муж отнёс их в гостиную.

Полицейский раздумывал.

— Пока всё ясно, — заявил он, наконец.

Не знаю, что он имел в виду, но, по-моему, яснее наше положение не стало.

— Попрошу всех пройти в другую комнату, а сюда я буду вызывать вас по очереди, — распорядился Хансен.

Долго я ждала этих слов и всё-таки дождалась. Почти во всех прочитанных мной детективах свидетели вызываются по одному и дают показания. Хансен почему-то только сейчас додумался до такой простой вещи.

Первого вызвали горбуна, и Хансен очень долго с ним беседовал, так долго, что я ожидала увидеть Дружинина вновь уже в наручниках. Ничего подобного не произошло и, как это ни невероятно, с моей души словно свалился тяжёлый камень. Просто поразительно, какую жалость может вызывать физическое уродство, потому что больше я ничем не могу объяснить чувства облегчения, охватившего меня при виде благополучно вернувшегося к нам горбуна. Следующим вызвали Петера, который до того сидел рядом со мной и рассеянно принимал участие в нашей с Мартой нескончаемой игре с куклой. Войдя в комнату, горбун прежде всего упёрся взглядом в нашу мирную группу и с удовольствием разрушил идиллическую сценку, услав датчанина к следователю. Сам он сейчас же сел на его место, и Марта доверчиво сунула ему куклу, делясь при этом своими соображениями о новых правилах игры с ней. Меня это не удивило, потому что дети вовсе не определяют, как принято думать, шестым чувством, добро или зло исходит от внешне добродушного человека. Я давно это подозревала, а уж наш отечественный садист Щекотило подтвердил моё мнение, потому что, как никто другой, умел располагать к себе детей. Меня удивляло только то, что сам горбун увлечённо говорил с девочкой и не рассказывал мне о беседе с полицейским. Зачем же он сел рядом со мной, если не собирается делиться подробностями допроса?

— Леонид, что он спрашивал? — поинтересовалась Нонна.

Я навострила уши.

— Ничего нового, — отозвался горбун. — Кто подходил к столу, кто и как стоял при этом и всё в том же духе. Я рассказал ему о собаке и, в основном, он выяснял подробности, связанные с ней.

Все примолкли, а меня мучил очень важный вопрос. Мне хотелось знать, чем объяснил горбун смерть собаки.