Горбун подошёл к окну и встал изуродованной спиной к нам, чего он обычно избегал.

— Не могу поверить, что Мартина нет в живых, — шептал Ларс. — Мы дружили с детства…

Он закрыл лицо руками, погрузившись в воспоминания и горькие раздумья, а я почувствовала себя лишней. Этих двух людей связывала с Мартином многолетняя дружба, а Ира была его женой, я же видела его всего два раза и оказалась невольной виновницей его смерти. Почему я не разбудила его утром или не подождала, пока он проснётся сам? Я думала лишь о своём покое. Мне не хотелось с ним объясняться, вот я и ушла пораньше из дома…

Моё самоистязание было натянутым, и я это прекрасно понимала, но чувство вины не проходило. Может, и горбун думает так же, ведь людям свойственно возлагать на кого-то вину за происшедшее. С Ларсом мне было легче, потому что он страдал открыто, а Дружинин пытался скрыть своё горе и не давал повода даже открыто посочувствовать ему.

— Мы найдём убийцу, Ларс, — тихо сказала я, надеясь, что это хоть немного утешит его.

Горбун резко обернулся и окинул нас очень странным взглядом. Я сразу почувствовала всю двусмысленность моего положения. Я не знала Мартина с хорошей стороны, как они, не была способна полностью разделить их горе, поэтому не могла вписаться в эту среду горюющих друзей и была среди них лишней. Не надо думать, что смерть человека оставляет меня равнодушной. Нет, мне было очень жаль Мартина, но я не могла его жалеть, как жалела бы собственного друга.

Ларс что-то сказал по-датски, вероятно, напомнил, что больше мы никогда не увидим Мартина, так как Ира зарыдала и по-русски согласилась, что никогда.

Горбун молча вышел и, судя по звуку шагов, удалился на кухню. Если уж он не сказал никому ни слова и никак не объяснил свой уход, значит, он не мог говорить, а помешать говорить ему при данных обстоятельствах могли только слёзы. Он был слишком сдержан для того, чтобы проявить такую слабость на людях, но предаваться горю в одиночестве, когда некому тебя отвлечь, мучительно, я это знаю по собственному опыту. Однако ничего нельзя было сделать и приходилось мириться с тем, что на кухне плачет человек.

Мы продолжали сидеть молча, и тишина нарушалась только всхлипываниями Иры и вздохами Ларса. Я изнемогала от одиночества среди этих людей. Мне было бы легче выслушивать их воспоминания о Мартине или жалобы, но ужасно было молча сидеть, ощущая свою никчёмность и неспособность принести утешение, а оттого стесняясь даже шевельнуться.

— Кажется, полиция, — объявила я, услышав тихий шорох шин. — Пойду, встречу их.

Стыдно, но я испытала даже радость от возможности покинуть пропитанную горем комнату.

Проходя по прихожей, я заглянула на кухню и обнаружила, что Дружинин сидит за столом спиной ко мне, закрыв лицо руками. По-видимому, он не слышал, что к дому подъехали машины, и полностью ушёл в себя. Я не люблю проявлять чувства на людях, а потому мне всегда неловко видеть, когда застают врасплох поддавшегося своим переживаниям человека. Особенно мучительно было представить, каким жалким должен был выглядеть не успевший приготовиться к встрече горбун перед красивым, подтянутым, всегда бодрым Хансеном.

— Леонид, — негромко позвала я, подходя. — Приехала полиция.

Горбун промолчал. При сильных переживаниях человек иногда настолько не замечает окружающего, что докричаться до него бывает трудно.

— Леонид! — позвала я настойчивее и легонько коснулась его плеча.

Моя рука тут же оказалась зажатой в его руке, что выглядело как трогательный ответ на моё сочувствие, но всё-таки я осознавала всю глупость своего положения, потому что стояла за его спиной, неподвижная, как соляной столб, в то время как он глядел прямо перед собой и сжимал мою руку. Наверное, я начисто лишена сентиментальности, потому что никогда не могла понять, какое удовольствие может доставить ощущение чужой руки в своей ладони. Мне казалось, что горбун даже не замечал моего присутствия, что с таким же успехом к нему мог подойти совершенно незнакомый человек, однако, если моя рука приносит ему утешение, я готова была на несколько секунд предоставить её в его владение, тем более, что она покоилась на его плече и вытягивать её, неудобно перегибаясь через него, мне было ненужно.

— Спасибо, Жанна, — тихо поблагодарил меня горбун неизвестно за что. — Я сейчас приду.

Наконец-то я обрела свободу и воспользовалась ею, тихо выскользнув из кухни.

Какие только мысли не возникают, когда тебя выбьет из колеи чей-то взгляд, слово или, как сейчас, жест. Моей первой мыслью было посмотреть на себя в зеркало, что я и успела наспех сделать перед появлением полицейских.

— До чего же вы тщеславны, Жанна! — произнёс вышедший вслед за мной горбун, не то с укором, не то с удовольствием, но, во всяком случае, было ясно, что он успел придти в себя.

— Если лишить меня тщеславия, то что же останется? — спросила я, стараясь хотя бы этой шуткой ободрить его и окончательно возвратить ему прежнюю невозмутимость.

Я как-то мало задумывалась в этот короткий промежуток времени над тайнами его характера и относилась к нему с робкой жалостью и осторожным сочувствием.

— Может, тогда проявится нежная женская душа? — предположил он, улыбаясь.

Если уж он умудрился обнаружить нежную душу у меня, то приходилось опасаться за здоровье его собственной души. Впрочем, скорее всего это была шутка, своей вымученностью соответствовавшая нынешним печальным обстоятельствам.

— Трудно найти в тёмной комнате чёрную кошку, если её там нет, — привела я не помню чьи слова, которые одно время настолько часто звучали с экрана, пока не были затасканы до отвращения, что иногда срывались с языка совершенно непроизвольно.

— Приятно, когда человек знает себе цену, — заявил горбун и повернулся к входящему в дверь полицейскому.

Конечно, сравнивать их было невозможно. Насколько же приятнее было смотреть на Хансена, чем на Дружинина, особенно когда Душка скользнул по мне взглядом, напомнившим мне о позабытых мною достоинствах венгерского костюма. Какая удача, что я надела сегодня именно этот наряд, благодаря которому могу подняться в глазах красивого полицейского.

Горбун поспешил сразу же ввести Хансена в суть последних событий и последовал вместе с ним к злополучной яме, предназначенной для выполонной травы, а мне пришлось встречать Нонну и объяснять, что же у нас произошло.

Милая добрая Нонка залилась слезами.

— Ты, Жанночка, не поверишь, как я успела привыкнуть к Мартину! — невнятно говорила она. — Словно знала его всю жизнь. Какой хороший был человек!

Я убеждена, что Нонна, которая всегда была очень добра к людям, так же привыкла к горбуну и не замечала его пороков, о которых хорошо знали Ира и Ларс.

— Я тебя понимаю, — согласилась я. — Всё это очень горько и тяжело. Я его почти не знала, но и то чувствую себя ужасно. Ира плачет, не переставая.

Хорошо, я вовремя вспомнила, что Нонне лучше не видеть, как Ларс утешает Иру, иначе её жалость к подруге перерастёт в жалость к себе. Мне удалось первой войти в гостиную, пролагая для Нонны путь, безопасный для её нервов. Сделав своё дело и убедившись, что, забыв о ревности и соперничестве, обе молодые женщины обнялись в порыве скорби, я сочла свой присутствие здесь излишним и обременительным для охваченных горем людей и вышла на веранду.

Хансен, энергично взявшись за обследование места преступления, был как всегда неотразим. Он деловито сновал вокруг ямы, отдавал распоряжения и, не вполне доверяя опыту и добросовестности подчинённых, сам осматривал крапиву и живую изгородь.

Горбун, освободившийся после дачи показаний, подошёл ко мне и молча наблюдал за действиями полицейских.

— Нашёл место, где лежала собака, — пояснил он, когда Хансен подозвал сотрудника и начал ему что-то втолковывать, показывая на землю.

— И что же он думает по этому поводу? — поинтересовалась я.

— Наверное, решил, что здесь боролись убийца и его жертва, — ухмыляясь, произнёс горбун. — Вам не кажется, что он "уж больно не хитёр"?

— "И правда, начал свет глупеть", — машинально согласилась я, увлечённая наблюдением за нелепым поведением Душки. Но тут же спохватилась. — "Всё кажется в другом ошибкой нам". Откуда ему знать, что это не Мартин боролся с убийцей, а мы оплакивали собаку?

— Трава примята недавно и не успела подняться.

— Может, у него свои соображения, — оправдывала я Душку. — Потом найдёт место, где боролись убийца и жертва, как-нибудь сличит следы и выяснит, присутствовал убийца в обоих случаях или только в одном.

От взгляда горбуна мне стало неуютно.

— Я ничего такого не хотела сказать, но ведь полицейский обязан подозревать не только кого-то постороннего, но и каждого из нас, не так ли?

— Да, конечно, — хмуро сказал он. — Вы совершенно правы, Жанна. Подозрение падает на каждого из нас.

Мне стало ясно, что я его чем-то или огорчила, или разочаровала. Чтобы избавиться от неприятного чувства и избавить от него Дружинина, я негромко сказала:

— Хотелось бы мне знать, какая часть подозрений приходится на мою долю.

Горбун откликнулся незамедлительно:

— Если бы Хансен был объективен, то на вашу долю приходилась бы шестая часть подозрений.

— Почему именно шестая?

— А вы посчитайте: вы, я, Ирина, Нонна, Ларс и неизвестный, который мог пробраться в дом.

— Неизвестного надо поставить на первое место, — сказала я. — Конечно, полиция обязана проверить алиби каждого из нас, но мы-то знаем, что мы здесь ни при чём.

— Да… конечно, — нехотя согласился горбун. — У меня алиби нет, барышня, но могу вас уверить, что я не убийца.

— Правда? — восхитилась я. — Как хорошо, что вы мне это сказали! Теперь остаётся опросить троих наших знакомых и поместить в газете объявление с просьбой откликнуться того, кто признает себя убийцей.