— Его сиятельство господин граф только что возвратились.

— Ну так где же он? — спросила графиня, привыкшая, что по возвращении сын прежде всего являлся к ней.

— У себя в комнате, — доложил Эбергард. — Когда подъехал экипаж, господин фон Эттерсберг был случайно внизу на лестнице и проводил господина графа наверх.

Графиня побледнела.

— Проводил наверх? Что это значит? Разве что-нибудь случилось?

— Да, мне кажется, — запинаясь промолвил старый слуга. — Кучер говорит о несчастном случае на охоте. Ружье господина графа нечаянно разрядилось и ранило его…

Эбергарду не удалось закончить свой доклад, так как графиня с громким криком ужаса откинулась назад, а затем, ничего больше не спрашивая и не слушая, бросилась в покои сына. Старый слуга хотел было поспешить за ней, но в этот момент в салон с другой стороны вошел Освальд.

— Где тетя? — быстро спросил он.

— Вероятно, уже у господина графа, — ответил Эбергард, указывая на открытую дверь. — Графиня очень испугалась, когда я принес им известие о несчастье.

— Как можно быть таким неосторожным! — недовольно передернул плечами Освальд. — У графа небольшая рана на руке и больше ничего. Из-за этого вовсе не надо было так пугать графиню. Теперь ступайте и сообщите обо всем барону Гейдеку, чтобы и он не испугался этого известия!

Эбергард ушел исполнять приказание; Освальд намеревался также покинуть комнату, но вдруг его взгляд, рассеянно и равнодушно скользнувший по письменному столу, упал на лежавший медальон.

Любопытство не было пороком Освальда, и он счел бы нескромным рассматривать что-нибудь, хотя бы лежавшее и открыто в комнате его тетки; но в данный момент им управляло очень простительное заблуждение. Он еще вчера просил графиню отдать ему портрет покойного отца, находившийся некогда у его брата, и, вероятно, валявшийся где-нибудь в вещах. Графиня обещала посмотреть, и Освальд, решив, что она, вероятно, нашла то, что он просил, схватил медальон и открыл его.

В медальоне, действительно, находился портрет, писанный по слоновой кости, но не тот, который рассчитывал увидеть Освальд. Уже при первом взгляде на него молодой человек остолбенел и, казалось, чрезвычайно изумился.

— Портрет Эдмунда? — вполголоса промолвил он. — Странно, что я до сих пор никогда не видел его!.. Да ведь он никогда не носил формы.

С возрастающим изумлением смотрел он то на портрет молодого графа, то на старомодный потускневший медальон, в котором он, очевидно, находился давно. Дело было в высшей степени загадочным.

«Что это значит? — задумался Освальд. — Портрет старый, и все же на нем Эдмунд такой, какой теперь. Хотя сходство все же неполное: здесь есть какая-то совершенно чужая черточка и… Ах!»

Словно молния, молодого человека осенило сознание истины и разрешило загадку. Он порывисто подошел вплотную к большому портрету графа Эдмунда, написанному масляными красками и висевшему на стене, и с открытым медальоном в руках стал сличать оба. На обоих портретах были одни и те же черты, те же линии, даже темные волосы и глаза, только выражение лица на большом портрете было не таким, как на маленьком, так обманчиво похожем на Эдмунда, словно он сам позировал для него, и в то же время изображавшем другого, совершенно другого!

— Итак, значит, я был прав в своем подозрении! — глухо вырвалось у Освальда.

В этом восклицании не было ни торжества, ни злорадства; наоборот, в нем слышался непритворный ужас. Но когда его взгляд упал на письменный стол и все еще открытый сейф, всякое другое чувство уступило место прорвавшейся горечи.

— Совершенно верно! — пробормотал Освальд. — Она тщательно запрятала это, и посторонний глаз никогда не увидел бы его, если бы страх за Эдмунда не ослепил ее сознание. И нужно же было попасть этому как раз в мои руки… здесь более чем случай. Я все-таки думаю, — здесь Освальд гордо и грозно выпрямился, — что имею право спросить, кто изображен на этом портрете, и до тех пор не выпущу его из рук, пока мне не будет дан ответ. — Сунув медальон в боковой карман, он быстро вышел из комнаты.

Страшное известие, принесенное Эбергардом графине, оказалось в действительности более чем преувеличенным. Несчастный случай с Эдмундом не был столь серьезным. При неосторожном прыжке через кочку его ружье разрядилось, но выстрел задел, к счастью, только левую руку, причем это была скорее царапина, чем рана. Несмотря на это, все в замке заволновались; барон Гейдек тотчас же поспешил к племяннику, а графиня не успокоилась до тех пор, пока спешно вызванный доктор не заверил ее, что нет ни малейшей опасности и что от царапины через несколько дней не останется и следа.

Сам Эдмунд относился к происшествию с юмором. Он высмеивал и вышучивал все заботы матери, энергично протестовал против того, чтобы с ним обращались как с раненым, и едва подчинился предписанию доктора не вставать с дивана.

Наступил вечер. Освальд был один у себя в комнате, которой не покидал со времени своего открытия. Горевшая на столе лампа слабо освещала большую и мрачную комнату с темными обоями. На столе лежали различные письма и бумаги, которые Освальд перед отъездом хотел привести в порядок. Но теперь он больше не думал об этом, а неутомимо ходил по комнате, причем сильная бледность лица и высоко вздымавшаяся грудь выдавали его глубокое волнение. То, что смутным, мучительным подозрением долгие годы таилось в его душе, что он часто-часто всеми силами отгонял от себя, с полной очевидностью обнаружилось теперь. Хотя связь событий и история портрета оставались для него загадкой, но они превращали в уверенность долго тлевшее подозрение и вызывали в нем целую бурю противоречивых чувств.

Наконец Освальд остановился перед письменным столом и снова взял роковой портрет, лежавший там среди бумаг.

— В конце концов, что пользы из всего! — горько сказал он. — Мне не надо теперь никакого другого доказательства, но у меня не хватает подтверждения, а единственный человек во всем мире, кто может дать его, будет молчать. Она скорее умрет, чем выскажет признание, которое уничтожит одновременно и ее, и сына, а заставить сделать это признание я не могу. Я не смею отдать на поругание честь нашего рода, даже если бы речь шла о владении Эттерсбергом. И все-таки я должен иметь уверенность, да, во что бы то ни стало!

Он медленно закрыл медальон и снова положил его на стол, в мрачной задумчивости глядя перед собой.

— Есть, может быть, единственный путь. Что, если я покажу этот портрет Эдмунду и попрошу его выяснить это? Он добьется правды у матери, если очень захочет, а он захочет, когда я зароню в его душу подозрение; в этом отношении я знаю его. Конечно, удар жестоко поразит Эдмунда с его легко ранимым чувством чести, с его честным, открытым характером, никогда не знавшим никакой лжи. Он будет вырван из безмятежного спокойствия, из полноты счастья, заклеймен позорным убеждением, что был орудием обмана!.. Я думаю, поняв это, он погибнет.

Любовь к другу юности вспыхнула в душе Освальда с прежней силой, но вместе с ней проснулись и другие, враждебные чувства. Они грозно указывали на неслыханный обман и шептали молодому человеку лукавые речи:

«Неужели ты действительно смолчишь и откажешься от мести, которую тебе вручает сама судьба! Неужели ты молча уйдешь отсюда в темное, зыбкое будущее, подчинишься посторонним, будешь с трудом пробивать себе дорогу и, может быть, погибнешь в напрасной борьбе, между тем как можешь стать господином на той земле, которая по праву принадлежит тебе? Неужели эта женщина, бывшая всегда твоим лютым врагом, должна торжествовать, предоставляя сыну все блага жизни, в то время как тебя, униженного, изгоняют из земли твоих предков? Кто спрашивает тебя о твоих чувствах, о твоей борьбе? Употреби оружие, посланное тебе случаем! Ты знаешь место, где оно поразит наверняка».

Эти обвинительные голоса были правы и находили слишком громкий отклик в сердце Освальда. Все унижения, все обиды, испытанные им в течение многих лет, снова встали перед ним, терзая его душу. Все чувства превратились в ненависть. Графиня задрожала бы от ужаса, если бы увидела теперь лицо племянника. Он не мог выступить против нее с открытым обвинением, но знал, чем легко было ее уязвить.

— Другого пути у меня нет! — решительно проговорил он. — Мне она не уступит ни шага, будет бороться до последнего дыхания. Только Эдмунд способен вырвать у нее тайну. Так пусть же он узнает! Я не желаю больше быть жертвой предательства.

Легкие шаги в коридоре прервали ход его мыслей. Он быстро спрятал медальон под бумаги, лежавшие на столе, и бросил недовольный взгляд на дверь, но вздрогнул, увидев входившего, и воскликнул:

— Эдмунд, ты?

— Ну, не пугайся же так, словно ты видишь перед собой привидение! — промолвил молодой граф, тщательно закрывая за собой дверь. — Я еще пока живой и даже пришел собственной персоной показать тебе, что ты, вопреки моей так называемой ране, не имеешь никакой надежды на майорат.

Эдмунд не подозревал, как поразили двоюродного брата его появление и непринужденная шутка именно в этот момент. Освальду пришлось приложить невероятное усилие, чтобы овладеть собой, и он почти сурово ответил брату:

— Как можно быть таким неосторожным и идти по длинному холодному коридору! Тебе ведь нельзя сегодня покидать своей комнаты.

— Я очень мало обращаю внимания на мудрые предписания доктора, — легкомысленно заметил Эдмунд. — Неужели ты думаешь, что я позволю обращаться с собой как с тяжело раненым из-за того, что у меня оцарапана рука? Ради матери я выдержал несколько часов, а теперь довольно. Мой слуга получил строгий наказ говорить всем, что я сплю, а я пришел к тебе поболтать. Я не могу обойтись без тебя, Освальд; ведь сегодня ты проводишь в Эттерсберге последний вечер.

В последних словах было столько теплоты, что Освальд невольно отвернулся.