— Не процесс, но то, что дало к нему повод. Вы, вероятно, не знаете, кто поддерживал вашего дедушку в его решении и заставил его наконец не признать гражданского брака его дочери. Но ваш батюшка знает и ошибается, полагая, что графиня отказалась от своих предубеждений против подобных брачных союзов. Правда, в первый момент от неожиданности в порыве благодарности своему спасителю и главным образом из чувства любви к своему сыну она согласилась. Чего она не сделает ради него! Но рано или поздно она пожалеет о своей уступчивости, если не делает этого уже теперь, и искупать это будет не Эдмунд, а вы.

Гедвига слушала с возрастающим волнением. То, что ей так ясно и безжалостно открывалось теперь, она в последнее время уже сама чувствовала в обращении к ней графини, правда, как-то смутно и безотчетно для себя.

До сих пор у меня не было причин жаловаться на будущую свекровь, — промолвила она. — Она всегда была со мной ласкова и любезна.

— И сердечна?

Молодая девушка промолчала.

— Не думайте, пожалуйста, что на мои суждения влияют мои личные отношения к тетке, — продолжал Освальд. — Я, несомненно, не стал бы сеять недоверие, если бы не знал, как может быть опасна безграничная вера. Земля в Эттерсберге горяча, и вам, по крайней мере, необходимо раньше узнать об этом. Ваша матушка также должна была сначала добыть Себе счастье борьбой, но зато, по крайней мере, в супруге она имела твердую опору и мужественного защитника. У вас эта борьба начнется только после Свадьбы, но она не пощадит вас, потому что вы входите в круг тех предрассудков, из которого вырвалась ваша мать; да, кроме того, найдете ли вы в лице Эдмунда необходимую опору, должно еще показать время. Во всяком случае лучше всего полагаться лишь на себя. Я прошу вас еще раз: ни в коем случае не соглашайтесь на совместную жизнь со свекровью. Эдмунд должен оставить эту мысль.

Гедвига тихонько покачала головой.

— Это будет трудно, если не невозможно. Он любит свою мать…

— Больше чем свою невесту?

— Господин фон Эттерсберг! — воскликнула Гедвига.

— Это вас оскорбляет? Конечно, это оскорбительно, но именно поэтому вы должны учиться смотреть правде в глаза. До сих пор Вы слишком беззаботно играли любовью Эдмунда и получали взамен только игру да шутки. Все более глубокие его переживания вы предоставляли матери, охотно поддерживавшей это. Эдмунд умеет больше чем только шутить. Под своей веселой внешностью он скрывает теплые, даже страстные чувства, но их Необходимо разбудить, а до сих пор это умела делать только Мать. Укрепите за собой то, что принадлежит вам! На вашей стороне еще власть невесты, власть первой юношеской любви; когда этот ореол исчезнет, может быть, будет слишком поздно.

Гедвига слушала молча, опустив голову. Несколько месяцев тому назад подобное предупреждение она сочла бы оскорблением или едко высмеяла бы его. Освальд был прав — она чувствовала это; но почему эти советы были сказаны именно его устами?

— Вы молчите? — спросил Освальд, тщетно ожидавший ответа. — Вы отвергаете мое непрошенное вмешательство?

— Нет, — ответила Гедвига с глубоким вздохом. — Благодарю вас, потому что знаю, что значит такое предупреждение из ваших уст.

— А чего оно мне стоит!.. — невольно вырвалось у Освальда, йо он не докончил фразы.

Ласточки перекликались наверху, собираясь стаями к отлету на юг. Они прощались с природой, с людьми, прощались с солнцем, с родиной, со счастьем.

Гедвига первая нарушила тягостное молчание, наступившее вслед за последними словами Освальда.

— Ласточки также хотят покинуть нас, — сказала она, указывая наверх. — Они отлетают.

— И я с ними, — закончил Освальд. — Лишь с той разницей, что я уезжаю навсегда.

— Навсегда? Вы же будете иногда приезжать в Эттерсберг?

— Не думаю, чтобы это было возможно. У меня будет мало времени, да и вообще тому, кто, как я, окончательно порывает со своим кругом, лучше всего держаться от него подальше и полностью окунуться в новую атмосферу. Эдмунд, конечно, не хочет понять этого. Он как раз не знает, что такое обязанности.

— И все-таки он больше думает о вас и вашем будущем, чем вы полагаете, — проронила Гедвига.

Освальд презрительно улыбнулся.

— Пусть он оставит эти заботы! Я не принадлежу к тем, кто берется за то, что им не по силам и затем на полпути малодушно опускает руки. То, что я начал, я обязательно закончу, и таким образом избавлюсь от оков зависимости.

— Неужели эти оковы так тяжко гнетут вас?

— Пригибают к самой земле!

— Вы несправедливы к своим родственникам!

— И неблагодарен, — с вырвавшейся горечью добавил Освальд. — Вы довольно часто слышали это от моей тетки, не правда ли? Со своей точки зрения она, может быть, и права. Мне следовало бы терпеливо играть роль, уготованную судьбой. Но я не могу. Вы не представляете себе, что значит постоянно подчиняться чужой воле, подчиняться в каждом своем чувстве, каждом движении, никогда не сметь прекословить. Я знаю, что мое будущее полно преград и терний, несомненно, что на него я должен положить все силы, но это — мое будущее, моя жизнь, которая принадлежит только мне и не будет больше зависеть от чужих благодеяний. И если я даже и погибну на избранном мной жизненном пути, то у меня все же останется право своего собственного выбора.

Освальд выпрямился и глубоко вздохнул. Казалось, что вместе с прошлым душа молодого человека освобождалась от так долго давившей его тяжести. Он смело смотрел в будущее, и по его лицу было видно, что он был в состоянии бороться со светом и победить в этой борьбе, как бы ни были все враждебно к нему настроены.

Гедвига впервые поняла, что должен был вытерпеть этот гордый, непреклонный характер в тех условиях, которые другим представлялись столь завидными, потому что были неразделимы с блеском эттерсбергского дома.

— А теперь я должен проститься с вами, — снова начал Освальд, и его голос сразу стал едва слышным. — Я ведь приехал проститься.

— Эдмунд ждет вас в декабре, хотя бы на несколько дней, — тихим, прерывающимся голосом сказала Гедвига. — Он надеется, что вы будете присутствовать на нашей свадьбе.

— Я знаю это, а также и то, что он сочтет неделикатным с моей стороны, если я не приеду. Пусть так, я должен примириться с этим.

— Значит, вы не приедете?

— Нет!

Освальд не прибавил ни слова, никакого предлога в оправдание своего отказа, да ему все равно не поверили бы. Только его взгляд остановился на глазах Гедвиги, давая объяснение этому кратко звучавшему «нет». И он был понят — это он видел по ответному взгляду. Как ни больно отзывалась в сердцах обоих горечь разлуки, словами они ее не выразили.

— Тогда прощайте! — Гедвига протянула Освальду руку.

Он нагнулся; горячие, трепещущие уста на миг прижались к судорожно вздрагивавшей руке. Почти сразу же он выпустил руку и отступил назад.

— Не забывайте меня совсем! Прощайте!

Он ушел, и Гедвига осталась одна. Ее руки невольно схватились за кусты, чтобы раздвинуть их и еще раз взглянуть на Освальда, но было слишком поздно — он уже исчез за деревьями. Когда ветви кустарника снова сомкнулись, первые блеклые листья упали на девушку, и она вздрогнула, точно от первого предостережения. Да, наступала осень, хотя все кругом еще было залито солнечным светом. Тот суровый, бурный весенний день был так богат обещаниями, со своей незримой могучей жизнью, со своими тысячами таинственных голосов, шептавших со всех сторон. Теперь все звуки затихли; жизнь отцвела и медленно приближалась к угасанию. Повсюду было пусто и тихо.

Гедвига стояла безмолвно, облокотившись о перила беседки; она не плакала, не двигалась; только ее взгляд с бесконечной грустью устремился на горную вершину, а затем поднялся к облакам, где стаями собирались перелетные птицы. Сегодня ласточки не спускались к земле с приветом и с обещанием счастья, как тогда; в недосягаемой вышине они летели в голубую даль, и внизу был слышен их прощальный привет, как последний отзвук с болью произнесенных здесь слов: «Прощайте, прощайте!».

Глава 9

Наступил следующий день, последний, который Освальду предстояло провести в Эттерсберге. Граф Эдмунд еще не вернулся с охоты, но его ждали с часу на час, зато из столицы около полудня прибыл барон Гейдек. Он нашел для себя удобным не присутствовать на праздновании совершеннолетия племянника, соединенном с официальным объявлением его помолвки; лишь теперь, более нем через два месяца, он решился посетить Эттерсберг. Несмотря на то, что помолвка племянника состоялась и отменить ее уже было нельзя, у него с сестрой по этому поводу произошел, по-видимому, очень крупный разговор. Больше часа они оставались наедине, но упреки Гейдека не привели ни к какому результату, хотя графиня в глубине души уже и сама сожалела о своей «поспешности».

Наконец графиня, явно расстроенная, ушла к себе в комнату. Усевшись за письменным столом, она открыла сейф. Разговор с бароном, должно быть, разбередил или пробудил старые воспоминания, и то, что она вынула из сейфа, было связано с ними. Это был довольно большой, старинной работы медальон, по-видимому, с портретом внутри; он, вероятно, долгие годы лежал нетронутый, так как пожелтел от времени. Графиня открыла медальон и стала внимательно его рассматривать. На ее лице появилось какое-то странное выражение, не свойственное ей. Это были смутные, почти полубессознательные грезы, заставляющие человека забывать настоящее и уносящие в давно прошедшее, где снова просыпаются воспоминания, давно забытые радости и страдания и воскресают образы, долгие годы находившиеся в забвении.

Графиня не замечала времени и вздрогнула наполовину от испуга, наполовину от недовольства, когда вдруг неожиданно открылась дверь. Быстрым движением захлопнув медальон, она прикрыла его рукой и в то же время с недовольством взглянула на того, кто нарушил ее уединение. Это был старый слуга Эбергард. Он был очень взволнован и, не дожидаясь вопросов своей госпожи, прерывающимся голосом начал свой доклад: