— Ты, во всяком случае, так долго принимал эти благодеяния, что очень легко можешь отказаться от них теперь, — проронила она.

Тон ее слов был еще оскорбительнее, чем содержание, и Освальд не выдержал. Короткое, прерывистое дыхание выдавало его волнение, когда он ответил в том же оскорбительном тоне:

— Если до сих пор меня держали в цепях зависимости, то в этом виноват, конечно, не я. Эттерсбергу не было дозволено самому избирать себе карьеру, как это делается в мещанских семьях. Я должен был подчиниться традиции своего рода и ждать того момента, когда, наконец, по собственному усмотрению буду в состоянии избрать себе будущее.

— И ты делаешь это слишком бесцеремонно, — с возрастающим раздражением промолвила графиня, — с полнейшим равнодушием к этим традициям, открыто выступая против семьи, которой ты обязан всем. Если бы мой муж мог предвидеть это, то никогда не дал бы своего согласия на то, чтобы ты воспитывался с его сыном и жил в доме как родной ребенок. И за это ты так отблагодарил! Правда, благодарность — такое слово, которого ты вообще, кажется, никогда не знал.

Глаза Освальда вспыхнули грозным недобрым огнем.

— Я знаю, тетушка, какое тяжелое бремя возложил на тебя дядя своим завещанием, но, поверь мне, я страдал от этого еще больше тебя! Если бы меня, сироту, выбросили на улицу, если бы меня воспитали чужие люди, мне было бы легче, чем жить в этих раззолоченных палатах, где мне ежедневно и ежечасно напоминали о моем ничтожестве, где гордая кровь Эттерсбергов не могла возмутиться во мне без того, чтобы ее тотчас же не охладили. Дядя взял меня в дом, но заступиться за меня никогда не пытался, а для тебя я всегда был лишь отпрыском ненавистного зятя. Я был принят с отвращением, терпим с недовольством, и это сознание слишком часто приводило меня в отчаяние. Если бы не было Эдмунда, единственного, кто относился ко мне с любовью и, несмотря на все ваши усилия отдалить его, был горячо привязан ко мне, я не выдержал бы этой жизни. Ты требуешь от меня благодарности? Я никогда не чувствовал ее к тебе и никогда не буду чувствовать, потому что в глубине души часто слышу голос, говорящий мне, что не благодарить я должен здесь, а обвинять.

Освальд резко и грозно бросил последнее слово; плотина была прорвана, и вся ненависть, вся горечь, которые он долгие годы скрывал в себе, в диком возмущении вылились против той, кто, по крайней, мере формально, заменял ему мать. Графиня тоже поднялась и также стала пристально смотреть ему в глаза. Как два смертельных врага перед началом боя, они меряли друг друга враждебными взглядами, и дальнейшие слова привели бы, может быть, к окончательному разрыву, если бы не поспешное вмешательство барона Гейдека.

— Освальд, ты забываешься, — воскликнул он. — Каким тоном ты осмеливаешься обращаться к тетке?

Холодный, резкий голос барона образумил одновременно обоих. Графиня медленно опустилась в кресло, а племянник отступил шаг назад. Несколько секунд длилось томительное молчание.

— Вы правы, я должен извиниться, — ледяным тоном начал Освальд, — но вместе с тем прошу также разрешить мне беспрепятственно идти своей дорогой. Она навсегда, должно быть, удалит меня от Эттерсберга и порвет все дальнейшие отношения между нами. Я думаю, что это наше взаимное желание и во всяком случае самое лучшее для нас! — Не дожидаясь ответа, он повернулся и вышел из комнаты.

— Что это такое? — упавшим голосом промолвила графиня, когда за Освальдом закрылась дверь.

— Угрозы! — ответил Гейдек. — Неужели ты не поняла этого, Констанция? По-моему, это было достаточно ясно! — Он вскочил с места и быстро и беспокойно заходил по комнате; даже его холодная натура не выдержала этой сцены. Наконец он остановился перед сестрой. — Нам придется уступить. Энергичное противодействие с нашей стороны было бы опасно — это показали мне последние минуты.

— Ты думаешь?

Слова почти машинально срывались с уст графини; она все еще неподвижным взглядом смотрела на дверь, за которой исчез Освальд.

— Безусловно! — уверенно подтвердил Гейдек. — Этот молодец догадывается о большем чем нужно; раздражать его опасно. Если он во что бы то ни стало хочет быть свободным, пусть идет на все четыре стороны. Да ведь мы и без того не вправе задерживать его; он стал неуязвимым. К этому я, правда, совершенно не был подготовлен, но теперь мы, по крайней мере, знаем, что скрывается за его кажущимся спокойствием и равнодушием.

— Я уже давно знала это, — сказала графиня, лишь теперь, по-видимому, начавшая приходить в себя. — Недаром я всегда боялась его холодных, испытующих взглядов. Когда он еще в первый раз ребенком взглянул на меня, я поняла, что когда-нибудь эти глаза принесут гибель мне и моему сыну.

— Глупости! — промолвил барон. — Что бы ни воображал себе Освальд, у него могут быть только подозрения, и он не посмеет выразить их словами. Лишь глубокое раздражение могло вырвать у него этот намек. Но все равно, такие сцены не должны повторяться. Во всяком случае, он прав, что самое лучшее, если он навсегда покинет Эттерсберг. Тогда, наконец, прервутся и его отношения с Эдмундом. В своих собственных интересах мы должны предоставить ему свободу.

Между тем Освальд поспешно прошел покои графини и уже собирался выйти из них, но встретил Эдмунда, шедшего к матери. Тот, как всегда, веселый, беззаботный и беспечный, остановил двоюродного брата и задержал его.

— Ну, Освальд, как прошла сцена суда? Теперь мы должны крепко держаться друг за друга; мы с тобой в одинаковых условиях и положении, только мое — романтическое, а твое — юридическое. Я уже в карете, едучи сюда со станции, подвергся предварительному следствию, а теперь мне предстоит и самое мучительное испытание. Что, дядя очень немилостив?

— По отношению к тебе едва ли он будет таким…

— О, да, я нисколько не боюсь! — воскликнул Эдмунд. — Одну маму я уже давно перетянул бы на свою сторону. К сожалению, она знает это и вызвала к себе на помощь дядю. С ним, конечно, справиться труднее, но и он не будет очень жесток ко мне. Но ты, Освальд, — он вплотную подошел к двоюродному брату и испытующе заглянул ему в лицо, — ты снова так мрачен и суров. Они, должно быть, очень помучили тебя?

— Ты знаешь, что в таких случаях не обходится без резких споров, — уклоняясь от прямого ответа, заметил Освальд, — однако, несмотря на это, я поставил на своем. Но еще одно, Эдмунд! Я, вероятно, покину Эттерсберг раньше, чем мы договорились; может быть, уже на этих днях.

— Почему? — воскликнул Эдмунд. — Что случилось? Ты же решил остаться до осени. Тебя, очевидно, оскорбил дядя, и оттого ты и хочешь уехать? Я этого не допущу; я немедленно заставлю…

— Я ведь сказал тебе, что все устроилось, все кончилось, — перебил его Освальд. — Ничего не случилось. Тетя и ее брат, понятно, сердиты на меня, но они не станут больше мешать мне идти своей дорогой.

— Серьезно? — удивленно спросил Эдмунд, очевидно, не в состоянии объяснить себе эту внезапную уступчивость.

— Совершенно серьезно; да ты сам услышишь это от них. А теперь иди на свой суд! Для тебя это не будет слишком трудно; тебе надо только обратиться к любви своей матери, тогда как я должен был призвать на помощь страх.

Эдмунд смотрел на него с изумлением.

— Страх? Перед кем? Иной раз ты прибегаешь к удивительно загадочным выражениям.

— Иди, иди! — настаивал Освальд. — После я расскажу тебе все, что было.

— Ну хорошо! — Эдмунд направился к двери, однако остановился ещё раз. — Но я должен сказать тебе, Освальд, что тебе не удастся скоро уехать отсюда. Ты обещал мне остаться до осени, и раньше я ни за что не отпущу тебя. Довольно скверно уже и то, что потом я на долгие месяцы буду лишен тебя, так как до окончания экзаменов тебе едва ли удастся приехать в Эттерсберг; я наперед знаю это.

Он ушел. Освальд мрачно посмотрел ему вслед.

— Долгие месяцы? Нет, нам придется расстаться навсегда, — произнес он, а затем упавшим голосом закончил: — Но я все же никогда не предполагал, что это будет так тяжело для меня!

Глава 6

Прошло более двух месяцев. Была уже половина лета, но Эттерсберг и Бруннек, как выражался Эдмунд, находились в состоянии войны как Монтекки и Капулетти. Ни графиня, ни Рюстов не давали своего согласия на брак своих детей, зато тем настойчивее стояли на своем молодые люди. Вопреки запретам, они виделись очень часто и еще чаще писали друг другу. Чтобы легче было осуществлять свои свидания, они включили в свой заговор старушку Лину Рюстов, которая сочла более удобным взять эти встречи под свою защиту, понимая, что иначе они все равно будут происходить; она вообще была на стороне юной парочки, сравнительно легко переносившей свою участь. Ни Эдмунд, ни Гедвига не были склонны относиться к кратковременной разлуке сентиментально или даже трагически. Брак без каких-либо препятствий показался бы им, пожалуй, слишком банальным, родительское же противодействие только придавало ему в их глазах необходимую романтику. Они окунулись в нее со всем рвением своих восемнадцати и двадцати четырех лет и находили свою любовь в высшей степени интересной и поэтичной. Об эпилоге своего романа они не беспокоились, прекрасно зная, что как избалованные любимцы своих родителей они настоят в конце концов на своем.

Развязка наступила скорее, чем предполагали все действующие лица. Лина Рюстов уехала на несколько дней в город за покупками и, ничего не подозревая, возвратилась в Бруннек, который она оставила в самом разгаре вражды с Эттерсбергом. Несколько озадаченная тем, что ее встретил только Рюстов и что Гедвиги не было дома, она спросила о племяннице.

— Гедвига? — повторил Рюстов не то смущенно, не то с недовольством. — Ее сейчас нет дома, она, должно быть, скоро вернется.

Старушка не стала больше расспрашивать. Очевидно, у отца с дочерью снова произошел спор по поводу свадьбы, а это никогда не бывало приятно для окружающих, потому что советник имел обыкновение изливать свой гнев на ком угодно, только не на дочери. Но на этот раз у Лины была такая новость, которая могла прогнать всякое дурное настроение, и, как только они вошли в комнату, она принялась рассказывать ее советнику: