Там она почувствовала себя почти счастливой. Никто не стоял у неё за спиной и не сверлил ей затылок, и не хотелось теперь вжаться в кресло… Она перестала чувствовать себя гадким утёнком даже тогда, когда пыталась расчесать перекрученную проволоку своих волос… Там она могла жить, как хотела… Любить, кого хотела и не хотела, говорить по телефону таким же вкрадчивым голосом, как хорошо умела делать её мама, звать в гости друзей и включать на полную катушку музыку, от которой у мамы болела голова.

В зимние выходные они почти не встречались. Пётр катался с крутых склонов на лыжах и бегал где-то на окраинах Москвы по незамутнённому выхлопным дымом снегу. Когда он сказал, что поедет кататься на лыжах в Пущино, так как этот регион ещё им не освоен, она почему-то спокойно подумала, что там живёт его ученица, папа которой мэр. Она даже была уверена в том, что едет он только для того, чтобы столкнуться нос к носу на встречной лыжне с этой девицей, о которой уже была наслышана от него как о довольно легкомысленной особе. Значит, ему снова нужна помощь в аренде для его маленькой студии и деньги на раскрутку очередной постановки. Нет, она не ревновала нисколько. Она просто горестно констатировала факт, что с этим поделать она тоже ничего не сможет. Стоит ли бороться с ветряными мельницами?

Через полгода мама сказала ей, что Пётр развёлся и вынужден снова жениться по «залёту» на семнадцатилетней дочке одного из довольно крупных московских чиновников…

Дора устраивала кран на кухне, который по ночам нудно стучал по жести звуком, разламывающим душу, и капли падали из её глаз, издавая о раковину тот же изматывающий звук. Но его она не слышала…

А ещё через полгода она сорвалась на праздники в чужой город, ставший ей родным…



51


Началась какая-то новая безумная полоса её жизни. Теперь Дора снова спешила жить и успеть от жизни взять как можно больше радости и праздника. Иногда она ходила в кино, хотя сейчас и стало возможным всё посмотреть на дисках… Но большой экран есть большой экран… На нём всё весомее и более зримо. Но обычно, наскоро накормив мать и сменив ей памперсы и, она просто шла, как в недалёком её прошлом, в какую-нибудь кафешку или ресторанчик, брала стакан вина с какой-нибудь закуской, закуривала сигарету, и ждала, что к ней кто-то подсядет или пригласит её танцевать. И снова в её жизни были огни… Шампанское пузырилось переливающимися и взрывающимися в такт музыке пузырьками, янтарное вино солнечным теплом растекалось по ногам, уставшим за день от беготни по лестницам, красное вино смешивалось с застоявшейся кровью, хотелось любви и приключений… Снова в полутьме зала перекатывались разноцветные лучи, похожие на те, что она иногда видела, когда тяжёлая пелена закрывала ей глаза, но свет пытался прорваться в глубину её рваных снов, и она просыпалась в эйфории оттого, что всё в её жизни, как прежде. Она снова скакала в непритязательном танце, совсем не заботясь о том, что её глазам, возможно, совсем и не полезны эти прыжки…

Это было так упоительно: сидеть, положив ногу на ногу, ловя внимательные взгляды мужчин. Она хорошо знала, что эти взгляды ненадолго, её судьба – Одиссей, но это так чудесно – чувствовать на себе жадные мускулистые руки, совсем не похожие на сучья сломанного грозой дерева, крепко прижимающие её в неуклюжем танце… Так и сам танец ведь и не танец был вовсе, а просто чужие, краденые и торопливые объятия, которые как догадка о том, что где-то есть и другая жизнь, полная взрывающихся разноцветными огнями петард, следы от них оседают в памяти кружочками конфетти, а кружочки эти потом никак не вымести из памяти до конца, словно цветные бумажки – из щелей рассохшегося паркета…



52


Вот и снова началась осень. Одиссею впервые так не хотелось возвращаться в город. Но всё проходит. И лето тоже прошло.

Через день после своего возвращения, придя с работы, он услышал истеричную перебранку за своей дверью. Его женщины снова ругались. Он развернулся около двери и быстро побежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.

Выйдя на улицу, он глотнул осеннего воздуха, поднял воротник куртки, посмотрел на серое небо, похожее на стаю голубей, кормящихся насыпанными на асфальте крошками, поёжился и набрал номер телефона Светланы. Гулять часами сквозь висящую в воздухе изморось не хотелось. Изморось проникала в лёгкие, перехватывала дыхание и сжимала грудь. Он не задыхался, но горло перекручивало спазмом, и хотелось уткнуться, зарыться, как в детстве, в тёплые женские мамины колени и чтобы его обязательно гладили по голове. А потом поили горячим чаем с какой-нибудь успокаивающей мятой, запах которой напоминал о дачных просторах, а не о пропахшей мочой квартире. И он отогревался весь – до кончиков закоченевших пальцев и оледеневшего сердца…

…Одиссей вернулся домой уже поздно вечером, прислушался – за дверью было тихо. Осторожно открыл замок, стараясь не звякать ключами, снял ботинки и в одних носках прошёл на цыпочках в свою комнату. Говорить с домашними не хотелось.

Через пять минут в комнату зашла Дора. Глаза её были воспалены, белки оплетены красной паутинкой прожилок, нос распух и напоминал недозревшую помидорину-сливу.

– Гуляешь? Я звонила тебе. Зачем ты отключил мобильник? Сара беременна. Стоило поступать в институт! Чёртова девка! Дошаталась!

…Саре определили двойню. Дора осторожно выспрашивала зарёванную испуганную Сару, кто же отец ребёнка: у сестрицы было много друзей, и Дора терялась в догадках, кто же из них… Оказалось, что это её бывший одноклассник из вполне приличной семьи. Отец его был доктором наук и работал до недавнего времени заведующим лабораторией одного академического института, но год назад умер. Мама тащила сына и пыталась заново устроить свою жизнь. Первое получалось, второе – не очень… Одноклассник поступил в МГУ и дела ему до того, что он скоро станет отцом, не было никакого… Дора смогла выудить у Сары, что они разругались перед его поездкой в Москву, он поменял номер сотового и видеть Сару не хочет.

Интеллигентная мама одноклассника выслушала Дору в прихожей, пожала плечами и сказала:

– Мало ли что напридумывала Ваша девочка. Я её видела: девочка очень импульсивная, ходит по ночным барам и клубам, а мой сын очень домашний. Ему надо учиться и жениться рано. Она ему не пара, и он её не любит. Не портите детям жизнь: их брак будет обречён. Они разные совсем. Даже, если и было между ними что-то – то это только любопытство, а не любовь. Из любопытства детей не заводят. И потом я совсем не уверена, что это он – отец… Сейчас другие времена, чем раньше, и девочки, вступающие во взрослую жизнь, сами должны думать и отвечать за свои поступки. Вы сами виноваты в том, что Ваша сестра столь легкомысленна. На принуждении семью не построишь. Я не буду говорить сыну о долге и чести… Ему выучиться надо сначала.

Про себя мама со всё нарастающей тревогой подумала, что теряет надежды на учёного сына и возможность иметь свою личную жизнь. Все её иллюзии, что как-нибудь всё в её жизни ещё образуется, рухнули, как игрушечный домик. Ей совершенно не нравилась эта хваткая легкомысленная еврейская девочка, и она отдавала себе отчёт в том, что одна она этих детей не потянет, да и не кончится сей скоропалительный брак ничем хорошим… Разбегутся… Её пугало и то, что у девицы не было жилья в этом городе. А старшая-то, видать, хороша, стерва: сумела не только устроиться сама на чужую жилплощадь, но и сестру сумела поселить и, вроде, даже мать. Воистину, влюблённые мужики не ведают, что творят… Теперь вот придётся дальше жить с ощущением, что ты очень виновата в том, что твой внук будет безотцовщиной… Зачем надо рожать? На смирении счастья не построишь… Рано или поздно свежая трава раздвинет прошлогодние листья…

Аборт делать было уже поздно. Сара ходила притихшая, похожая на тень… Днём она ещё бывала на занятиях в институте, а по ночам скулила в подушку. Дора слышала этот собачий скулёж, но настолько сама за день уставала, что сил встать, чтобы погладить сестрёнку, у неё не было.

Ветви снова начали терять листья и становились для тусклого света фонаря всё прозрачней. Рисунок на стене комнаты снова приобретал чёткие и безжалостные очертания, будто узор был сделан углем на фасадной стене дома. Иногда она начинала думать, что, возможно, это судьба… Ей нельзя завести своего ребёнка, а дети сестры свяжут их с Одиссеем окончательно. Впрочем, стрелка на её часах давно отклонилась, и время начало свой странный ход, похожий на рывки поезда на перегонах станции.

Сестра чувствовала себя плохо. Токсикозы замучили её, после каждого куска еды её тошнило, и она, давясь, бежала в туалет… Вечерами жёлто-зелёная, словно трава, вздумавшая расти в сыром тёмном подвале, она лежала на диване и молча изучала узор из трещин на облупляющейся побелке потолка, прочерченный, словно детской рукой.

С мамой Доре теперь надо было снова справляться одной.

Одиссей, казалось, весь ушёл в работу, стал мрачен, неразговорчив, часами просиживал за компьютером, пытаясь заработать дополнительные деньги, а при малейшей возможности сбегал в подвернувшуюся командировку. Доре казалось, что он специально их выискивает…

Доре было даже уже не до Одиссея. Она так уставала, что скучать без него ей было теперь некогда. Началось какое-то отупение её чувств. Она постоянно срывалась на домашних. Сара с криком, перемешанным с плачем, убегала к себе в комнату и закрывалась на щеколду, чтобы Дора не пыталась туда войти… Дора чувствовала потом свою вину за то, что не даёт и так чуть живой сестре проходу и покоя. Но ничего не могла с собой поделать. Злоба каждый раз незаметно подкрадывалась к ней и накрывала с головой своим гигантским сачком, в котором Дора билась в истерике, словно какая-нибудь потерявшая ориентиры бабочка. С крыльев осыпалась пыльца. Скоро бабочка и взлететь не сможет.