42

Ну вот, её любимый опять от неё сбежал. В который раз уже. Раньше Дора и сама от него смывалась, например, к своей студенческой подружке в Германию. А ведь она могла бы поехать с ним – мама всё равно в больнице. Она могла бы отдохнуть и всё забыть хоть на десять дней. Это бы её проветрило и подняло её упавшее настроение. Но нет. Не захотел. Ухватился за дочь, будто утопающий за соломинку. Это скверно – ревновать. Он столько для неё делает! Он мог бы не согласиться на то, чтобы она перевезла маму, он мог бы воспротивиться тому, что она поселила в его квартире сестру. Но он молчит. Гордится своим благородством, а она чувствует всё время свою вину, что сделала его жизнь безрадостной и неуютной. Все её друзья говорят, что он всё равно никогда не выгонит её, разве что сам уйдёт. Порой она думает, что он может это сделать. Это, когда он мрачный, и не разговаривает ни с кем… Сидит, уставившись в компьютер, закрывшись в своей комнате.

И что она будет делать без него? Вернётся назад в Сибирь? Но она не хочет назад, да и сестре надо образование получить, а там, Бог даст, выскочит замуж!.. У неё ветер в голове пока. Одни кафе и дискотеки. Впрочем, давно ли и она сама была завсегдатаем этих заведений?

И ещё Дора понимает, что такая разница в возрасте, как у них с Одиссеем, это много, барьер существует всё равно, но, должно быть, к старости он начнёт потихоньку разрушаться.

Временами она начинает ненавидеть Дашу за то, что та хочет похитить у неё Одиссея. Улыбается мило – а потом Сева срывается и уезжает, забыв обо всём. И регистрировать их отношения не хочет… Она столько раз заговаривала об этом.

Недавно Дашка напустилась на сестрицу: как та посмела выставить в Интернете фото с видом из окна их квартиры? Шипела, что это не Сарин дом и пусть она не пудрит мозги своим бой-френдам. А сестра-то у неё чудесная!

На улице стоит какой-то душный сладкий запах черёмухи, от которого хочется плакать или бежать. И всё же почему он не захотел взять её с собой? Из-за Даши, из-за сестрицы? Он будто бежит от них куда глаза глядят, как она срывалась из дома навстречу взрослой жизни. И не звонит совсем.

Какой же всё-таки душный запах у черёмухи! Раньше она могла о чём-то поговорить с мамой, пусть не о главном, но о каких-то проблемах могла, а сейчас у неё никого, кроме Одиссея, который ей показался настоящей родной душой рядышком… И вот уже и его относит подхватившим течением…

Ну и шут с ним. Они с сестрой в Питер поедут к старым друзьям.



43


Вот он и снова дома… Как хорошо, когда тишина и никого нет… Только вещи все разбросаны. Ну, ничего, он сейчас приберётся. Свободной жизни у него остаётся почти двое суток. Ах, хорошо, как в сказке очутился. Думал, что уже и не побывает никогда.

Самое ужасное, что иногда ему кажется, что умри сейчас тёща, то лучше не будет. У Доры будет просто больше времени на её друзей. И сестра её чувствует себя в его доме, как рыба в воде. Вот только что с Дашей делать? Она плакала и говорила, что он её совсем забывает. Как он может её забыть! Глупенькая, маленькая его кровиночка!

И рассказать об этом некому, никто его не поймёт и не услышит…

Как незаметно прибыл день, сумерки набегают поздно, светает рано, а в жизни его становится всё темнее. Словно разрослись стволы леса, что из светлой берёзовой рощи плавно перетёк в непролазную чащу, почти не пропускающую свет сквозь свои густые кроны. Прохладно. И только по голубизне неба можно понять, что солнце ещё высоко.

Он набрал номер Светланы и позвонил.

Её голос вдруг показался ему полноводной рекой, в которую можно окунуться – и отдаться воле её течения. Он успокаивал, расслаблял, ласкал. Ему показалось, что он плывёт, наслаждаясь тем, что плывёт по течению, не напрягаясь, не стараясь справиться с потоком воды и встречным ветром, что овевает лицо. Он плывёт безмятежно и наблюдает бег кучевых облаков, похожих на стадо белых барашков, из шерсти которых можно связать носки.

…И вдруг подумал, что жизнь продолжается, если эта женщина, которая на закате молодости похоронила любимого, так спокойна. Может быть, это уже старость с её отсутствием желаний, когда ничего не надо? Как заведённые часы, которые отзвонили, сколько положено, и спокойно тикают в тишине.

Но если это так, тогда почему старики так цепляются за близких?

Через два часа он сидел у Светланы и ловил себя на мысли, что ему совсем не хочется возвращаться к себе домой. И действительно, почему возвращенье неизбежно? Почему в этом тёмном туннеле-лабиринте, в котором он уже давно плутает, не может забрезжить просвет, почему лишь тёмная паутина свисает с его потолка, да летучая мышь хлопает где-то крыльями, о чём догадываешься по странным звукам, будто полощется бельё на ветру?

Позвякивала ложечка в стакане, мешающая сахар, и так легко было просто молчать. Его пока понимали без слов. И не хотелось думать о том, что завязываемые узлы часто приходится разрубать. Сейчас ему хотелось зубами рвать канаты, ведущие к якорю, глубоко закопанному в песок. Не сам ли зарыл? Даже ничего можно было и не рассказывать о поездке.

Ложечка бренчала о стакан. Повествуя о путешествии, Одиссей опять, как павлин, «распушал хвост» – и озирался на себя со стороны. В раскрытую дверь балкона залетал первый тополиный пух. Он поразился тому, что всё наступает так быстро. Вот и пух тополиный полетел… То, что вчера казалось тяжёлым и важным, пригибающим к земле, становилось прозрачным и невесомым, гонимым лёгким дыханием ветра.

Ему захотелось потрогать первую седеющую прядь ещё молодой женщины, погладить рукой, почувствовать губами, накрутить на палец.

Женщина улыбалась. Чем сильнее она улыбалась, тем резче становились лучики, бегущие от глаз, словно веер…


44


Сегодня надо сразу взять маму из больницы. Дора пытается читать купленный в дорогу детектив, но буквы прыгают, словно гуттаперчевые фигурки на батуте… А за окном опять мелькают огни городков и деревушек, напоминая о том, что праздник кончился, и вся наша жизнь – череда дней, похожих на скособоченные невзрачные домики, покосившиеся от оползающего под ними грунта.

Зато как она оторвалась! Питер это что-то! Вот уж тут она по всем друзьям походила, и во всех кафе побывала, и по городу погуляла с его дворцами и оживающими после зимы парками. Особенно ей понравилась экскурсия по ночному городу, когда один мост разводили за другим. У них экскурсовод попался прямо поэт какой-то. Так вот он говорит: «Посмотрите на мосты: они, как люди, расходятся… Только что было целое, а вот уже расстояние между ними всё больше и больше, и ничего-то нельзя с этим поделать. Никак не остановишь. И до розовой полоски, что расплывается ягодным пятном на восходе, ещё очень-очень далеко – тогда половинки моста сойдутся снова, чтобы быть полноценным звеном нашей суетной жизни. Но ненадолго. Ночью – им снова разойтись, чтобы пропустить большие теплоходы, похожие на наши сны, освещённые яркими огоньками на бортах, будто в рождественскую ночь город… Эти корабли идут вереницей, словно запруженный поток вдруг вырвался… Преграды мы не видим, пока мы вместе... А потом большие корабли уходят – и снова чёрная водная гладь, в которой равнодушно отражаются две половинки разведённого моста, усыпанные в ночи сиянием огней, и сиротство… »

А Севу в его отпуск она всё равно раскрутит на поездку куда-нибудь на заграничный курорт… Без девиц. Только бы старшая сестра согласилась приехать и с мамой побыть. Хорошо, что Одиссей с Дашкой укатил, а то он человек увлекающийся… Окрутит его какая-нибудь длинноногая нимфа, из тех, что благородных кровей и похожа на леди…




45


Сестрёнка закончила школу. Дору на родительском собрании заставили расписаться, что школа больше не несёт ответственности за воспитание выпускников, хотя ЕГЭ были ещё впереди.

Через два часа после того, как Дора взяла на себя ответственность за судьбу сестры, та ушла из дому, сказав, что ночевать не придёт.

– Я молодая, я хочу жить, а не умирать вместе с Вами, в этой квартире, пропахшей мочой и кислой капустой из щей, которые пролились у тебя на плиту! Не надо меня хоронить вместе с собой! Вспомни себя, как ты спустя год после окончания школы умотала на частную квартиру, чтобы спокойно шляться по ресторанам! Я тоже хочу! А теперь зудишь! Ты мне дышать не даёшь! Вцепилась! Перетащила меня сюда в сиделки из Красноярска! Я и там прекрасно жила! Где твой разлюбимый? Смотался в очередную командировку, не захотев даже поглядеть на тебя, после нашего Питера. Что-то он к очагу своему не торопится? Опять у Дашки в общаге околачивается. Потому что наш дом – давно не очаг! А ты делаешь вид, что ничего не видишь! Даже если ты и слепая, но не глухая же! Не смей покушаться на мою жизнь! Это моя жизнь, а не твоя! Я помогаю тебе во всём, я у тебя как собачонка, которую можно погладить, а можно пнуть! Я задыхаюсь в этом чужом доме, особенно, когда приезжает Дашка! Я – как будто воровка и приживалка!

Ты подслушиваешь мои телефонные разговоры и просматриваешь мои письма! Какое тебе дело до моих друзей? Заруби себе на носу, что это мои друзья, а не твои! И жизнь моя, а не твоя! Мало тебе, что Одиссея к себе цепью за ногу приковала, так ещё и меня хочешь! Я любить хочу и жить!

…Дверь хлопнула, будто выстрел какой из ружья, заряженного холостыми патронами, чтобы попугать… А вдруг не холостыми, а вдруг это серьёзнее? Просто пуля пока пролетела мимо… На пол с привычным грохотом посыпались из косяка куски штукатурки, будто от бомбёжки какой… А любимый, действительно, домой не торопится… А за окном осенний дождь и холод, хотя почему-то всё цветёт, как в том мае, когда они встретились, и стоит тот же одуряющий запах, будоражащий душу предчувствием перемен. Но почему ей этот запах напоминает сад на кладбище, когда они ездили в мае устраивать могилы бабушки с дедушкой, красить облупившиеся за зиму кресты и ажурную вязь оградок?