Кое-кто из высокородных гостей с завидной свободой предавался общению с дамами, с которыми успел весьма коротко познакомиться еще при просмотре представления. Другая часть посетителей с умилительной простотой резвилась с полуодетыми «нимфами», которые после окончания спектакля, судя по всему, сняли с себя вместе с театральными костюмами все обязательства в отношении сохранения непорочной девственности.

Маркиз заметил, что принц оказался, как тогда говорили, «заведен» разыгрывавшимся действом и, погрузившись в довольно нехитрые развлечения, на время скинул с себя гнетущее бремя забот.

«Как жаль, что этот вечер вскоре кончится, а наутро многочисленные тяготы вновь лягут непосильным грузом на усталые плечи его высочества!» – с искренним сочувствием подумал маркиз.

Наибольшую досаду у принца и всех его искренних друзей – а таких было немало – вызывало то обстоятельство, что леди Джерси буквально наступала ему на пятки, куда бы он ни шел, и навязывала свои опостылевшие разговоры, делая попытки выяснить отношения даже в те моменты, когда его высочество вовсе не был расположен с ней беседовать. Принцу ее назойливость представлялась утомительной.

«У этого скучного вечера все же есть одно неоспоримое достоинство, – подумал маркиз. – Даже самая настырная светская дама не рискнет проникнуть в публичный дом».

Далее он вспомнил о том, что леди Брэмптон, оказавшаяся достойной последовательницей леди Джерси, проявляет ту же изобретательность и настойчивость в отношении его, маркиза Олдриджа.

В приливе раздражения, которое уже не раз посещало его в последние недели, маркиз задал себе все тот же вопрос: «Ну почему, почему эти женщины мечтают о вечной любви и не желают понимать, что, когда роман окончен, они ничего не выиграют своими домогательствами?»

– Вы что-то сказали, милорд? – притворно-ласково пропела Ивет на том диалекте французского языка, который с материнским молоком усваивают дети парижских подвалов и от которого безуспешно пытаются избавиться, чуть разбогатев.

Маркиз понял, что невольно высказал наболевшую мысль вслух.

Ивет вплотную придвинула к устам маркиза свой рот, так что он уловил запах довольно дорогой ружи – специального полоскания для десен с почти неуловимой примесью чеснока.

Теперь, когда близость показалась ей достаточной для передачи самых интимных предложений, Ивет прошептала по-французски:

– Ты ведь хочешь развлечься как следует, мой храбрец? Ты забудешь весь мир в плену своей маленькой Ивет. Я сделаю тебя самым счастливым мужчиной, ведь так?

Маркиз высвободился из ее цепких объятий и поднялся.

– К сожалению, я вынужден уйти. Мне вдруг стало дурно, – грубо сказал он. – Прошу передать мои извинения миссис Хейс и похвалить ее творческую идею, которой мы обязаны столь необычным и изысканным развлечением.

– Ах нет, нет, милорд, – защебетала Ивет с искренним огорчением, вызванным, правда, тем, что у нее из рук уплывает довольно солидный гонорар, которому она приглядела отличное применение в одном из магазинов подержанного, но «совсем как нового» аристократического платья, сшитого на заказ «у почти самых лучших» лондонских кутюрье.

Так что горе девушки от потери выгодного клиента было подлинным.

Однако маркиз молча вложил в ее ладошку, чисто в силу привычки протянутую лодочкой, банкноту такого крупного достоинства, что горестные излияния его безутешной подруги оказались прерванными на полуслове.

Предупреждая любую попытку задержать его на пути к выходу, маркиз поспешно пересек вестибюль и вышел в Кингз-плейс так быстро, что лишь потом кое-кто из собравшихся заметил его отъезд.

Карета уже ожидала у подъезда, маркиз легко забрался в экипаж и удобно устроился сзади на мягком диванчике. Один из ливрейных лакеев, почтительно склонясь, прикрыл колени хозяина пологом из тканого рисунчатого бархата и застыл в ожидании распоряжений.

– Домой, – коротко бросил маркиз Олдридж.

Дверца экипажа мягко закрылась, и лошади направились по спуску Сент-Джеймс на Пиккадилли, и далее по Беркли-стрит к Беркли-сквер.

Особняк Олдридж-хаус, выглядевший необычайно импозантным снаружи, изнутри поражал величием, от которого захватывало дух. Отец нынешнего маркиза посвятил усовершенствованиям фамильного жилища не один десяток лет, пока оно не сравнялось в грандиозности и роскоши со своим главным соперником – Карлтон-хаусом.

Представители рода Олдриджей всегда слыли знатоками художественных ценностей и отличались тонким вкусом. Со временем этой семье удалось накопить богатейшую коллекцию раритетов, которой едва ли можно было найти равную даже среди собраний самых знатных и могущественных аристократических домов Европы.

Но маркиз, вернувшийся в свой роскошный особняк после утомительного в своей никчемности и пошлости вечера, не обращал внимания на искусный подбор мрамора на панелях, декорировавших холл, а целиком находился во власти всепоглощающей скуки и досады, граничивших с нешуточным раздражением.

Он прямиком прошагал в библиотеку – это было просторное, вытянутое в длину помещение – и безвольно опустился в свое привычное кресло, как делал это довольно часто, не имея лучшего варианта времяпрепровождения.

Дворецкий, отворивший хозяину двери, почтительно выждал, пока маркиз дойдет до середины комнаты, и сообщил:

– Принесли записку для вашей милости. Я положил ее на письменный стол. Мальчишка, который ее привез, просил сказать, что сообщение – срочное.

Маркиз ничего не ответил. Одного взгляда на почерк на конверте хватило ему, чтобы безошибочно узнать адресата.

– К дьяволу эту назойливую дуру! – пробормотал он про себя. – Ну что ей мешает наконец оставить меня в покое?

Маркиз не потрудился взять записку, тем более прочитать ее. Вместо этого он рассеянно принял из рук верного дворецкого стаканчик бренди, заботливо налитый из резного хрустального графина.

Выполнив свои дневные обязанности, слуга молча, не ожидая особого разрешения, повернулся к дверям и на цыпочках выскользнул из библиотеки.

Поднеся к губам бренди, но не отхлебнув ни глоточка, маркиз устремил невидящий взор на великолепную картину работы Рубенса, украшавшую противоположную стену.

Помимо этого произведения, уже в те годы почитавшегося общепризнанным шедевром, в библиотеке было не много картин, так как основное место здесь отводилось книгам.

Надо сказать, что маркиз Олдридж с его увлечением прозаическими радостями жизни: охотой, верховой ездой, доброй пирушкой с друзьями – словом, всем, что требовало от мужчины отваги и решительности, был чужд надуманных аллегорий творчества Рубенса, а равно фантастических цветовых гамм, столь ценимых знатоками его живописной манеры, ленившимися, как казалось маркизу, выбраться в дождливый сентябрьский день на природу и оценить подлинное великолепие красок нерукотворного мира.

Теперь же у маркиза было как никогда мало оснований предаваться созерцанию полотен и восхищению живописью. Его мучила, а точнее, ему несказанно досаждала затянувшаяся связь с Надин Брэмптон. Решимость, если не сказать одержимость, освещавшая взгляд ее бледно-голубых глаз, что-то уж слишком сильно роднила эту даму с пресловутой леди Джерси.

Маркиз, накопивший определенный опыт в отношениях с представительницами противоположного пола, уже не сомневался, что эти две женщины наверняка сделаны из одного теста. Он, разумеется, не разбирался в кулинарных тонкостях, но отлично сознавал, что недостаток либо, наоборот, избыток какого-то компонента в данном тесте делает его слишком прилипчивым, и много дал бы сейчас за средство, позволяющее уничтожить это свойство, досадное как в кулинарии, так и в личных отношениях.

Леди Брэмптон, которой не сравнялось и двадцати шести лет, оказалась на редкость предприимчивой ученицей прародительницы Евы, и, как нисколько не сомневался маркиз, эта расторопная особа уже благоустраивала свой личный эдемский уголок специально для того, чтобы остаток дней держать там на привязи его, маркиза Олдриджа.

Леди Брэмптон вышла замуж еще семнадцати лет, однако ее благоверный стал стремительно дряхлеть и чуть ли не впал в детство, предоставив своей супруге в одиночку штурмовать Лондон.

Надин была прекрасна! Она была хорошего воспитания! А уж как эта женщина была богата!

Более того, за хрупким обликом, столь свойственным полупрозрачным чашечкам из дрезденского фарфора – кажется, только дотронься пальцем – и на столе останется кучка мельчайших осколков, – скрывался неукротимый нрав, позволявший ненасытной провинциалке безжалостно пожирать все новых и новых поклонников, которые успевали ей наскучить задолго до того, как мысль о разрыве осеняла их неповоротливые столичные мозги.

Так продолжалось до ее встречи с маркизом Олдриджем. Но тут словно грянул гром. И то, чему, в понимании леди Брэмптон, надлежало быть мимолетной интерлюдией, имевшей единственную цель – польстить очередной победой ее провинциальному тщеславию приобрело суть и масштабы роковой страсти, навеки пленившей ее истерзанное любовной мукой сердце.

Маркизу при встрече с этой энергичной особой показалось, что он ненароком свалился в омут и теперь его засасывает на дно неодолимая сила.

Притязания Надин Брэмптон довели этого закаленного дамского любимца, прославившегося на весь свет своим эгоизмом и откровенным равнодушием к ухищрениям красавиц, до того, что и сам он чуть ли не увлекся очаровательной леди, да, слава богу, вовремя опомнившись, пошел на попятную.

Если принц чувствовал, что леди Джерси околдовала его своими многочисленными уловками, то и маркиз, который прежде без труда выпутывался из любых самых продуманных любовных хитросплетений, на этот раз даже несколько растерялся, сбитый с толку неженским напором в сочетании с чисто дамским коварством не в меру целеустремленной леди, поведение которой становилось все более приметным и вызывающим.

Леди Брэмптон настойчиво преследовала его, засыпала записками, презентами и приглашениями.