Одеяла семью не обеспечивали.

Лили, машинально сунув руку в горшок с рассадой, гнала мысли об аттестате, о стипендии, которая полагается только лучшим.

— Привет, красавица, — услышала она. Мимо проходил Энди Хоулком с мешком удобрения на плече. — Ты, я вижу, закончила?

— Да.

Она невольно улыбнулась этому высокому блондину, сыну местного министра. Он носил прекрасные брюки-хаки и толстый свитер, поверх которого болтался золотой крест на золотой цепочке; крест сверкал почти так же сильно, как скобы на его зубах Энди и Лили зачастую закрывали дом на ночь по просьбе Фридмана. Кроме того, Хоулком иногда подвозил девушку на своем «камаро».

Лили вымыла руки и надела кадетский сюртук Артемаса поверх свитера. Знаки отличия хранились в чайнике Коулбрука, а этот форменный пиджак она носила так часто, что локти уже протерлись.

Закинув за плечи тряпичный рюкзак с брошюрами, девушка терпеливо поджидала Энди. Он выключил свет, надел кожанку и запер дверь. Ночь выдалась ясной, сквозь прозрачный воздух свет от луны вырисовывал контуры строений.

— Замечательная ночь, — заметил Энди, выруливая на дорогу. — Я, пожалуй, заскучаю, когда отвезу тебя домой.

Внезапно смутившись, Лили пробормотала что-то невнятное и вцепилась в ремни на сиденье. Улицы города были уже безлюдны, окна магазинов темны, освещались лишь некоторые маленькие ресторанчики.

Они свернули по направлению к Голубой Иве. Успокоившись, Лили задумалась об одиноких башенных часах на перекрестке. Эти часы принадлежали Коулбрукам и в лунном сиянии очень смахивали на готический шпиль. Часы были разбиты, и теперь стрелки всегда показывали четверть третьего. Правда, отец еще помнил то время, когда они отбивали каждый час; поместье начиналось отсюда.

Проехав через реку Току по железному мосту, они попали в сумрачный лес, затем миновали остатки главных ворот поместья, закрытых на тяжеленную цепь толщиной в руку. Рядом с воротами находился каменный дом сторожа с разбитыми окнами.

Далее дорога разветвлялась. Большой почтовый ящик на шпале указывал дорогу к Маккензи, теперь лес чернел по обеим сторонам. Энди остановил машину, но не выключил радио. Лили искоса взглянула на него в темно-зеленом свете приемника.

— Эх, была бы ты старше, — с сожалением вздохнул Энди. — Ты такая хорошенькая, жаль, что тебе только пятнадцать.

Сердце Лили готово было выпрыгнуть из груди.

— Похоже, ты наелся удобрений.

Он весело засмеялся.

— А ты бегала когда-нибудь на свидания?

— Не-е-е-т. Но меня приглашали на вечеринки после футбола.

— А как насчет настоящего свидания? Ты хотела бы этого?

Сердце Лили екнуло: ее спрашивает уважаемый и симпатичный парень, такой же высокий, как она, да к тому же взрослый.

— Конечно.

— Давай проверим!

— Как это?

— Можешь меня поцеловать?

Она была не из робкого десятка и не привыкла отступать, и, потянувшись к нему, поцеловала в губы. Очень волнующе, не считая некоторой неловкости от удара о его пластину на зубах.

— Нет, не так.

Он привлек ее к себе и присосался своими губами. Вначале это здорово возбуждало, затем стало больно, поскольку он сильно надавил своими пластинами на нижнюю губу.

Она пыталась отстраниться, но тут Энди сунул ей в рот свой язык, противный, как мокрая рыба.

«Не глупи», — осадила она себя.

Кроме полной Мирны Симпсон и пары других изгоев, она была, вероятно, единственной взрослой девочкой в школе, которая никогда не целовалась. Большинство школьниц позволяли себе много больше.

Он уже обхватил ее руками за шею, рот начал неприятно гореть. Стоило ей только высвободить свои губы, как он тотчас вновь настойчиво впивался и начинал елозить слюнявым ртом. Губы ее горели, возбуждение перешло в разочарование.

Надо как можно скорее остановить эту стандартную процедуру. Сердце ее гулко стучало от страха.

— Расслабься и приобретешь сноровку, — выдохнул он, когда она уперлась в его грудь.

— Я уже преуспела, — ответила она. — Уймись.

— Ты сама все это затеяла, я только поддержал, не так ли? Но знаешь, если ты кому-нибудь об этом расскажешь, никто тебе не поверит.

Он тут же ловко расстегнул ее сюртук, потом сунул руку под свитер и дотронулся до ее груди.

Лили отпрянула, схватив его за руку. Ну и что, что она начала первая? Разве это дает ему право лапать ее? Энди не сводил с нее взгляда.

— Какие формы, — тяжело выдохнул он и, положив руку ей на бедро, стал грубо массировать через джинсы. Затем навалился всем телом и неудобно прижал к двери. Снова стал искать ее губы, причиняя боль.

Смущение перешло в ярость. Лили внезапно опустила руку ему между ног и резко дернула прямо за твердое. Он отпрянул, тяжело дыша, и занес руку, чтобы ударить.

Девушка увернулась и, сжав кулаки, ударила прямо в челюсть. Он со стоном откинулся назад, одной рукой прикрыв промежность, а другой — свои пластины. Лили приготовилась ударить еще раз, но он как-то сразу сник, поджал под себя ноги.

Лили взяла свой рюкзак, распахнула дверцу и шагнула в темноту. Дрожа от негодования, оглянулась и спокойно сказала:

— Лучше никому не рассказывай. Никто тебе не поверит.

Хлопнув дверцей, она устало двинулась к дому. Ее так и подмывало припустить во все лопатки, но гордость удерживала от быстрой ходьбы. Темнота сгущалась. Сзади послышался шум его машины. Лили опрометью бросилась в лес и спряталась за широким деревом. Обидчик трусливо развернулся, не зажигая фар, рванул по мощеной дороге.

Дорога петляла по оврагам и холмам; до фермы еще добрая миля. Она нисколько и не боялась темного леса, но, облизнувшись, здорово встревожилась. Боже, что скажут родители? Губа так распухла!

Однажды, год назад, мать увидела в дверях эксгибициониста. Позже она рассказала об этом мужу. Тот в гневе схватил револьвер и помчался разыскивать мерзавца. Мать, испугавшись, позвонила шерифу, и этого человека схватили прежде, чем отец расправился с ним.

Лили, опустив голову, глубоко задумалась. Узнав, отец вытащит револьвер из тумбочки и поедет за Энди. Убить, может, и не убьет, но наверняка станет ему угрожать, а это попахивает тюрьмой.

Лили пребывала в полном смятении от страха и смущения. Она словно изменила, нарушила клятву, стала каким-то другим человеком… Интересно, а как у других девочек? Естественно, ни одна из них никогда не признается!

Она отчаянно растирала губу, поскорее бы припухлость опала! Родители сразу же догадаются, значит, надо сказать правду. Сначала она решила подробно рассказать им о происшествии, но вдруг гордо вскинула голову: «Ни за что».

Тем временем показались изгороди пастбищ, тропинка, ведущая к ферме. Девушка устало волочила ноги, не обращая внимание на розовых герефордских свиней, которые в надежде на то, что их почешут, радостно понеслись к ней навстречу. У самого дома тревога ее сменилась удивлением.

Во дворе стояла чья-то машина, седан последней марки. Она перелезла через колючую проволоку изгороди, оставаясь в тени, прошла к амбару, сбросила рюкзак на дрова и подкралась к машине. Затем на цыпочках двинулась к дому. Желтое прямоугольное пятно света падало из гостиной, окно оказалось приоткрыто: мать любила свежий воздух.

Лили притаилась рядом и прислушалась.

— Лили почти не бывает дома, — послышался голос матери. — Работает в оранжерее Фридмана несколько часов в неделю. Говорят, у нее хороший глаз для ухода за садами. Да и карманные деньги не помешают.

Лили нахмурилась.

«Несколько часов в неделю? Карманные деньги?»

С чего бы матери так считаться с мнением посетителя, почему бы не сказать правду?

— Да, надо было позвонить и предупредить, что я приеду, — раздался в ответ низкий, звучный и необычайно красивый голос. — Но полет прервался внезапно, я не мог упустить возможность увидеться с вами.

— Ты занимаешься бизнесом в Атланте? — спросил отец.

— Нет, лечу в Лос-Анджелес, а в Атланте у меня вынужденная пересадка. Утром я встречаюсь с одним специалистом-проектировщиком.

— Прекрасно. Я так тобой горжусь. Никогда не сомневалась, что ты вырастешь замечательным человеком. — В голосе матери послышалось восхищение.

Незнакомец устало усмехнулся. Лили осторожно приблизилась к окну, умирая от любопытства.

— Знаете, чего я хочу больше всего на свете? Еще раз уснуть на вашем мягком диване под вашим теплым одеялом.

Лили нахмурилась. Кто это? Она ощущала себя полной дурой, но прекратить эту нелепую игру в прятки не давала посиневшая, распухшая губа.

— Ты такой длинный, что вряд ли угнездишься на нашем диванчике, — отозвался отец. — Но мы так рады! Как было бы здорово, если бы и Лили оказалась дома.

— Мне бы не хотелось ее терять, — выдохнул незнакомец.

— Не потеряешь. — Мать засмеялась. — Шести футов в высоту и рыжие, прямо-таки огненные волосы.

Послышался шум выдвигаемого ящика.

— Вот, — обронила мать. — Возьми. Ее фотография этого года.

«Кошмар», — подумала Лили, не в силах что-либо изменить.

На этом фото она получилась с растрепанными волосами, каким-то воинственным взглядом.

Незнакомец молчал целую вечность. Потом нежно произнес:

— Я именно такой ее себе и представлял.

На лбу Лили выступила испарина, ее лихорадило.

— Надо было привезти ей другого мишку. Она ведь уже не ребенок, — продолжал молодой человек.

Руки ее повисли как плети, сердце бешено колотилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди. Она в изумлении услышала голос отца:

— У нее все еще жив твой мишка. И наверняка она хранит каждое твое письмо, Артемас.

«Артемас!»

Ноги ее подкосились, и девушка осела на землю. Ее била мелкая дрожь.

«Он вернулся повидаться со мной».

Голова Лили поникла. Не могла же она появиться в таком виде — обезображенная, пропахшая удобрениями, красная от стыда, страха и унижения.

Слезы градом катились по ее щекам, он все еще разговаривал с родителями. Она не знала точно, сколько прошло времени, что он еще спрашивал. Она прислушивалась лишь к звуку его голоса, глубокого, сочного, с нотками властными, но любезными.