Конечно, ей нужен был загородный дом.

И Алек купил такой дом. В Нью-Форесте. Эрика потратила на его поиски три месяца, наконец нашла подходящий, и Алек, сделав глубокий вдох, выписал чек на требуемую огромную сумму.

Разумеется, это был компромисс, но Алек не мог игнорировать опасные сигналы ее отчаяния, тем более что теперь его финансовое положение позволяло дополнительные расходы на подобную роскошь. А может, это и не роскошь? Они будут возить туда Габриэлу на выходные и каникулы, да и недвижимость в условиях роста инфляции — самое надежное помещение капитала.

Дом — ему дали название «Глубокий ручей» — был добротный, в стиле ранней викторианской эпохи, со множеством комнат, оранжереей, садом площадью в один акр, конюшнями на четырех лошадей, тремя акрами огороженного пастбищного участка. Фасад дома почти полностью скрывали огромные лиловые кисти глицинии. Перед ним был большой газон с кедром посредине и очаровательными старомодными разросшимися розовыми кустами.

Эрика наконец-то была счастлива. Она обставила дом мебелью, нашла садовника и приобрела пару лошадей для себя и маленького пони для дочери. Габриэле было уже семь лет, и пони она не очень любила, предпочитая часами качаться на качелях, которые повесил для нее на кедре Алек.

С матерью у Габриэлы было мало общего, хотя они вроде бы неплохо ладили. Когда ей исполнилось восемь лет, Эрика завела разговор о том, чтобы отправить дочь в школу-пансион. Алек пришел в ужас. Он считал, что в столь нежном возрасте нельзя отправлять в закрытые учебные заведения даже мальчиков, а тем более девочек. По этому поводу они долго спорили, но так ни о чем и не договорились. А потом Алеку пришлось на три месяца уехать в Нью-Йорк.

На этот раз обошлось без взаимных упреков и жалоб. Эрика тренировала для показа молодую лошадь и проводила мужа без сожаления, даже не глянув ему вслед, ибо в тот момент она не думала ни о чем, кроме своего занятия. По крайней мере, так показалось Алеку. Однако, когда он вернулся из Нью-Йорка, Эрика ему сообщила, что нашла совершенно идеальную школу-пансион для Габриэлы, уже записала туда дочь, начало учебы — со следующего семестра.

Это было воскресенье. Он прилетел в Хитроу и из аэропорта прямиком поехал в «Глубокий ручей». Эрика поставила его перед фактом в гостиной, когда он наливал ей выпить, и там, стоя друг против друга по разные стороны камина, словно враги, они страшно поскандалили.

— Ты не имела права.

— Я тебя предупреждала.

— А я тебе запретил. Я не позволю, чтобы Габриэлу отослали в какой-то пансион.

— Я ее не отсылаю. Я ее отправляю в школу. Ради ее же блага.

— Кто ты такая, чтобы решать, что ей во благо?

— Я знаю, что ей не во благо. И это та убогая школа в Лондоне, в которую она сейчас ходит. Она — умная девочка…

— Ей всего десять лет.

— И она — единственный ребенок в семье. Ей необходимо общение.

— Которое ты могла бы ей обеспечить, если б не была слишком занята своими лошадьми, будь они прокляты…

— Это ложь… И почему я не должна заниматься лошадьми? Бог свидетель, я и так много времени посвящаю заботам о Габриэле… А от тебя, между прочим, помощи никакой… Ты все время в разъездах. — Эрика стала мерить шагами комнату. — И я пыталась привить ей интерес к тому, что я делаю… Как только ни старалась. Купила ей пони. Но ей больше нравится смотреть телевизор и читать книжки. Откуда у нее появятся друзья, если ничем другим она не занимается?

— Я не хочу, чтобы она училась в школе-пансионе…

— О, ради бога, не будь эгоистом…

— Я думаю о ней. Неужели не понятно? Я думаю о Габриэле…

Его душила ярость. Он физически ощущал гнев, сдавивший грудь. Эрика молчала. Развернувшись на другом конце комнаты, она остановилась и внезапно замерла на месте, глядя не на Алека, а куда-то мимо него. Выражение ее лица не изменилось. Бледная и надменная, она стояла, крепко обхватив себя руками. Побелевшие от напряжения, они казались обескровленными на фоне ее алого шерстяного свитера.

В наступившей тишине Алек поставил на стол свой бокал и медленно повернулся. Сзади, в проеме открытой двери, стояла Габриэла в джинсах и спортивном джемпере с изображением Снупи[13] на груди. Она была босиком, ее длинные темные волосы, словно шелковый занавес, ниспадали ей на плечи.

Он пристально посмотрел в глаза дочери. Она потупила взор и стала теребить дверную ручку. Ждала, что ей скажут. Ждала, чтобы ей сказали хоть что-нибудь.

Алек сделал глубокий вдох.

— Что случилось?

— Ничего. — Она пожала хрупкими плечиками, ссутулилась. — Просто услышала, как вы кричите.

— Мне очень жаль.

— Я только что сообщила папе про школу, Габриэла, — сказала Эрика. — Он не хочет отправлять тебя туда. Считает, что ты еще маленькая.

— А ты сама хочешь там учиться? — мягко спросил дочку Алек.

Габриэла продолжала теребить дверную ручку.

— Я не против, — наконец промолвила она.

Алек знал, что Габриэла готова сказать что угодно, лишь бы они перестали ссориться. Его гнев утих, сменился печалью. И тогда он понял, что выбор у него небольшой: либо он настаивает на своем, что неизбежно выльется в громкий скандал со взаимными упреками, который отразится на Габриэле, либо умывает руки и соглашается с решением жены. Но как бы он ни поступил, в проигравших, он знал, окажется Габриэла.

Позже, приняв ванну и переодевшись, он зашел в комнату дочери, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Габриэла в пижаме и тапочках сидела на коленях в полумраке перед телевизором. Он опустился на кровать, стал наблюдать за ее лицом. Ему был виден ее профиль, озаренный светом телевизионного экрана. В десять лет она не была прелестной, как в раннем детстве, еще не была красавицей, какой ей суждено стать, но для Алека она была дороже всего на свете, казалось ему такой беззащитной, что у него щемило сердце при мысли о том, что ждет ее впереди.

По окончании передачи Габриэла встала, выключила телевизор, включила ночник и задвинула шторы — она была невероятно организованным аккуратным ребенком. Когда она подготовилась ко сну, Алек взял ее за руку, притянул к себе, поцеловал.

— Мы больше не ссоримся. Прости. Нельзя было поднимать такой шум. Надеюсь, ты не расстроилась.

— Почти все рано или поздно поступают в школу-пансион, — сказала она.

— А ты хочешь там учиться?

— Ты будешь меня навещать?

— Непременно. Во все родительские дни. Ну и, конечно, будут каникулы. И еще праздники.

— Мама возила меня в ту школу.

— Ну и как там?

— Лаком пахнет. Но у директора доброе лицо. И она молодая. Разрешает брать с собой плюшевых мишек и другие игрушки.

— Послушай… если не хочешь ехать…

Габриэла отстранилась от него, передернула плечами.

— Я не против, — снова сказала она.

Он сделал все, что мог. Алек поцеловал дочь, вышел из ее комнаты и спустился вниз.

Эрика в очередной раз победила, и три недели спустя Габриэла в серой школьной форме, прижимая к себе плюшевого мишку, отправилась в новую школу. Алеку казалось, будто вместе с дочерью он оставил в той школе частичку самого себя. Прошло некоторое время, прежде чем он привык возвращаться в пустой дом.

Теперь рисунок их жизни полностью изменился. Избавившись от ответственности за Габриэлу, Эрика находила массу причин, чтобы не возвращаться в Лондон. Она фактически поселилась в их загородном доме. То лошадь новую нужно было объезжать, готовить к показу или заниматься организацией соревнований по линии клуба «Пони». Через некоторое время Алеку уже казалось, что они вообще не бывают вместе. Иногда, если в Лондоне намечалась какая-то вечеринка, или ей требовалось сходить в парикмахерскую, или купить новую одежду, Эрика приезжала в город в середине недели, и он по возвращении в их дом в Излингтоне видел, что все комнаты уставлены свежими цветами, привезенными из «Глубокого ручья», чувствовал ее запах. На перилах висело ее манто, сама она с кем-то из подруг — возможно, с Дафной — болтала по телефону.

— Всего на пару деньков, — доносился до него ее голос. — Ты идешь к Рамси сегодня вечером? Давай пообедаем завтра вместе. В «Капризе»? Договорились. Примерно в час. Столик я закажу.

В отсутствие Эрики за Алеком присматривала миссис Эбни. Шаркая, она выходила из своей комнаты на цокольном этаже и приносила ему наверх пастуший пирог или тушеное мясо в горшочке. А вечерами он часто сидел один — пил виски с содовой, смотрел телевизор или читал газету.

Хотя бы ради Габриэлы следовало создавать видимость, что у них прочный счастливый брак. Возможно, этот фарс не убеждал никого, кроме него самого, но Алек, когда находился в Лондоне — а теперь по делам компании ему еще чаще, чем прежде, приходилось бывать в заграничных командировках, — в пятницу вечером непременно садился в машину и ехал в «Глубокий ручей».

Но там тоже уклад изменился, ибо Эрика в последнее время взяла за привычку приглашать на выходные гостей. Словно она воздвигала стену между собой и мужем, словно не хотела провести с ним наедине даже несколько часов. Едва Алек устало вылезал из машины, ему тут же приходилось встречать гостей, носить чемоданы, наливать напитки, откупоривать бутылки с вином. В былые дни он восстанавливал силы после трудовой недели, работая в саду: ему нравилось подстригать живую изгородь, ухаживать за газоном. У него находилось время на то, чтобы посадить луковичные растения, подрезать розовые кусты, напилить дров, подправить покосившийся забор.

Теперь же в доме всегда было так много людей, требовавших его внимания, что он ни минуты не был предоставлен сам себе. А он был любезным и обходительным хозяином. Даже когда гости сильно утомляли его, он никогда не терял выдержки, никогда не посылал их ко всем чертям: сами езжайте на скачки, сами ищите дорогу в заповедный парк, сами ставьте для себя садовые стулья, сами наливайте себе свои чертовы напитки.