– Работа тут ни при чём. Да и если не работать, то чем заниматься? Я же с ума сойду, не зная, куда себя деть. Работа – что-то вроде лекарства и заполнителя времени. И твой голос... Он лечит душу.

– Но это не может продолжаться вечно, Даночка. Ты не сможешь всю жизнь опираться на него, как на костыль. В один прекрасный день ты пойдёшь на своих ногах, без подпорки. Надо жить. Идти дальше.

– Я не могу отпустить этот костыль. Не могу... Не получается.

– А ты попробуй.

– Не могу. Падаю. Боюсь, без костыля мне ещё рано.

Она сорвала наушники и откинулась на спинку кресла. Лена никогда не обижалась, если разговор вот так прерывался. Потом они возобновляли его как ни в чём не бывало – с того места, на котором остановились. Лена всегда всё понимала. И у неё на всё был мудрый, ободряющий и ласковый ответ.

– Дан, можно, я останусь у тебя на ночь?.. Не хочу идти домой.

Сегодня жар-птица была не такая, как всегда. Тихий, усталый голос, пёрышки потускнели, занималась невнимательно, будто её мысли витали где-то далеко.

– Что-то случилось, Маш?

– Давай, я ужин тебе приготовлю.

Загремела посуда, захлопали дверцы шкафчиков, холодильник тоже открывал свои недра: Маша брала то одно, то другое, хлопотала, крутилась на кухне. Шуршала упаковка, стучал нож, звякнул противень для запекания. Запахло варящейся гречкой. Жар-птица притихла у окна; Дана мягко тронула девичьи плечи, тяжёлый узел великолепных густых волос.

– Что такое, пташка? Я могу чем-то помочь?

– Разреши мне просто остаться у тебя. Не могу сейчас отца видеть.

Дана не решалась выпытывать подробности, просто кивнула. Ужин был готов: куриные голени с луком в сметане, гречка с грибами.

– Здорово готовишь, Маш. Вкусно очень... Спасибо.

– Да я всего несколько блюд и умею пока. Самое простенькое.

– Ну, если это для тебя «самое простенькое», то я преклоняюсь. Потому что я даже яичницу могу испортить, хотя куда уж проще...

Вечер дышал снегом. Холодное стекло, морозный воздух и грустная жар-птица на грани слёз. Дана не лезла с расспросами: захочет – сама расскажет.

– Ты не обращай на меня внимания, работай. Я не буду тебя отвлекать. Я прилягу, можно? Голова что-то болит...

– Да, Маш, чувствуй себя как дома. Располагайся, где тебе удобно.

Сосредоточиться было трудно: мысли тревожно крутились около Маши. Поработав с час, Дана вышла на кухню – то ли чаю заварить, то ли просто постоять, увязнув в странном, мучительном бездействии. Лёгкие шаги – и голос:

– Ты чаю хочешь, Дан? Давай, я заварю.

– Спасибо, пташка. Мысли мои читаешь. – Улыбка всё-таки прорвалась, и Дана не жалела, что отпустила её на волю.

Аромат чая разлился по кухне под струёй кипятка из чайника, звякнула крышечка, сверху мягко легло полотенце.

– Мама умерла. Похороны были вчера. А у отца, оказывается, есть женщина. Он начал с ней встречаться, ещё когда мама болела. Скрывал от нас. Он сказал, что не будет пока приводить её домой, хочет соблюсти приличия – типа, траур. А я вот думаю: к чему поддерживать эту видимость, если мыслями ты всё равно с ней, а не с мамой?

– И ты сказала то, что думаешь?

– Ну да.

Хотелось поймать её в объятия, прижать к себе, но Дана не решилась.

– Соболезную, Машенька. Я знаю, каково это.

Чайную горечь молчания прервал телефонный звонок. Маша пробормотала «извини» и вышла в прихожую.

– Да. У подруги. – Её голос звучал сухо, отрывисто и устало. – Останусь ночевать. Всё нормально, приду завтра. Нет, утром не буду домой заходить, от неё – сразу в школу. Всё, пока.

Снова лёгкие шаги, стук кружек о стол.

– Отец звонил. Я не могу сейчас на него смотреть.

– Я понимаю, Маш. Оставайся, сколько нужно.

– Спасибо тебе.

Это не золотое пёрышко коснулось щеки, это мягкие губки к ней прильнули, и Дана очутилась в облаке тонкого девичьего аромата – свежей, здоровой кожи, чистых волос, туалетной воды и чая.

– Я не могу, Лен. Нет, не потому что нам не о чем разговаривать. Головка у неё отнюдь не пустая, она умница. И красавица, следует признать. Сердечко светлое и доброе. Но она ещё ребёнок. У неё вся жизнь впереди, а моя уже кончена.

– Отставить такие разговоры, Дана! Ты же обещала меня не подводить, вот и не подводи.

– Прости, я постараюсь. Я сдержу слово.

– Умница. И попробуй пореже со мной разговаривать. Так не годится. Ты же знаешь, что я – просто голос, и ты разговариваешь сама с собой.

– Да, я знаю, что ты – грёбаный чёртов голос, и что я сама придумываю твои ответы! Я знаю! Но я не могу, не могу, Лен... Я, наверно, уже рехнулась.

– Начинай понемножку меня отпускать, родная. Уже четыре года прошло, это немалый срок. Ты должна рано или поздно это сделать. Жизнь не закончилась, хотя тебе сейчас и трудно это осознать и уложить эту истину у себя в душе и сердце. Но пройдёт время – и боль утихнет.

– Я не могу сейчас в это верить.

– Да, пока не можешь. Но ты сама знаешь, что так будет, потому что заставляешь меня говорить тебе всё это. Это не я, это ты себе говоришь, пусть и моим голосом. Ты умница, ты сильная, у тебя всё получится. У тебя всё будет хорошо. И давай-ка бросай курить, зря ты опять взялась за сигарету.

– Ты права, Лен. Абсолютно. Жалею, что опять начала. Я брошу.

Наушники тихонько стукнули о стол, Дана откинулась в кресле. Дымок поднимался над пепельницей, кофейно-никотиновая горечь сухо стискивала горло. Лена озвучивала аудиокниги, оставив после себя множество файлов со своим голосом – достаточно, чтобы на их основе создать голосовой движок. О том, чтобы предложить его своему работодателю, Дана даже не думала; она долго и кропотливо, слово за словом, делала его для себя, чтобы потихоньку сходить с ума тайком от всех – разговаривать с собой голосом Лены, умершей четыре года назад.

Сигарет уже не было на столе – только кофе. Из колонок тихо звучал голос Лены – одна из начитанных ею аудиокниг, а мягкие ладошки жар-птицы лежали сверху на руках Даны. Она всё узнала, и теперь тёплые капельки падали на кожу – все те слёзы, которые Дана не выплакала и похоронила в могиле вместе с брошенным на гроб комком земли.

– Машенька... Ну всё, всё. Спасибо тебе... Спасибо, что поплакала за меня. Но не надо больше.

– Дан, не уезжай, пожалуйста... Я очень тебя люблю...

– Девочка... Пташка моя маленькая. Жар-птица моя ясная... Это пройдёт. У тебя всё будет замечательно, поверь мне. Я знаю.

– Без тебя – не будет!

– Это ты сейчас так думаешь.

Через шестнадцать часов она сидела в кресле самолёта, уносившего её в Германию, а в ушах её звучал голос Лены:

– Всё правильно. Ты умница. Иногда боль так до конца и не проходит, но притупляется. И можно научиться жить с ней. Её голос переходит в тихий шёпот, который уже не мешает чувствовать радость.

Самолёт благополучно сел, и солнце заблестело на зеркальном щитке её широких тёмных очков. Спускаясь по трапу, одной рукой она скользила по перилам, а в другой сжимала складную белую трость. На земле она её развернула. Её проводили в здание аэропорта, а там её локтя коснулась большая мужская рука, и она услышала голос отца:

– Привет, детка. Рад тебя видеть.

Он говорил по-немецки, и она ответила на том же языке, приподняв уголки губ:

– Здравствуй, пап. Спасибо, что встретил. Я тоже рада.

Дождь барабанил в окна холостяцкой однокомнатной квартирки, от чашки кофе поднимался тёплый, уютный аромат. Упаковка круассанов зашуршала под пальцами и порвалась. Хрустнув поджаристой корочкой и отхлебнув кофе, Дана открыла личные сообщения на форуме. Какая-то девушка писала:

«Здравствуйте. Я могу ошибаться, но мне кажется, мы знакомы. Если это что-то для вас значит, мой позывной – Жар-птица. Если это ни о чём вам не говорит, тогда прошу прощения за ошибку. Просто можете не отвечать на моё сообщение».

Сердце ёкнуло, тронутое золотым пёрышком, и Дане пришлось открыть дверь на лоджию, чтобы сделать глоток пропитанного сыростью воздуха. Вернувшись к компьютеру, она написала без обиняков:

«Маша, это ты, что ли?»

Получилось прямолинейно и грубовато, она забыла поздороваться, но сообщение уже улетело во всемирную паутину, булькнуло камешком – не поймать и не исправить.

Шесть лет прошло, а как будто вчера на кухне пахло гречкой и куриными голяшками в сметане, крепким чаем и недорогой девчоночьей туалетной водой. Сколько ей сейчас? Двадцать два? Обворожительная молодая девушка в самом расцвете. К чему ей понадобилась эта усталая особа в чёрном (ага, уютном) свитере-балахоне, с унылым надломом в осанке, горькими морщинками у рта и блёстками седины в аккуратном ёжике?

«Да, Дана, это я. Я не сразу решилась тебе написать, хотя узнала тебя... Я рада, что ты меня помнишь».

Помнила ли Дана? Жар-птица всегда жила в её груди – где-то рядом с сердцем. Иногда жизненные будни с их проблемами и заботами заслоняли её ясный, тёплый образ, но он никогда не исчезал – как маленькое фото, бережно хранимое в старинном медальоне.

Мостик, перекинувшийся между ними сейчас, был слишком узким и шатким для огромной тучи слов, чувств и мыслей. Если все они враз ринутся по нему – устоит ли он, не рухнет ли под напором? Поэтому Дана выпустила только маленькую, пробную группку парламентёров:

«Привет, Машенька. И я рада тебя встретить. Как у тебя дела?»

Маша уже отучилась и устроилась на работу по специальности. Трудилась она социальным работником – ухаживала за стариками на дому. Её отец женился на той женщине, и Маша съехала из родительской квартиры, снимала теперь обшарпанную двушку на окраине города с двумя приятельницами – бывшими сокурсницами по колледжу.

Остывал забытый кофе, черствел надкушенный круассан. Дождь кончился, и Дана щекой ловила солнечное тепло, улыбаясь в проём балконной двери. Пусть морщинок уже не изгладить, но осанка выпрямилась, плечи расправились, грудь дышала.