— Понимаю, — бормочет она в ответ, глядя на свои ногти и проверяя каждый из них, как будто используя этот жест, чтобы отвлечься от чего-то. Меня заинтересовало ее внезапное изменение в настроении, я, наверное, сказал что-то не то.

Я беру сахар и сливки и ставлю их перед ней.

— Ты в порядке? — спрашиваю я.

— Я прошу прощения за грубость, — отвечает она, не сбиваясь с ритма. — Я не должна была быть такой навязчивой, заставив пригласить меня в дом, зная тебя всего лишь двадцать минут. Я действительно просто хотела попросить немного кофе, но... это странно. Спрашивать, есть ли у тебя кофе больше, чем для одной чашки. Учитывая обстоятельства, это было не смешно. Прости. Я не знаю точно, есть ли кто-нибудь еще другой на нашей улице, ну, пары с детьми, к кому можно постучаться и не попасть в неловкую ситуацию. Все мамы с автобусной остановки живут на других улицах, — она испускает громкий стон. — Привет, я Шарлотта и мне нравится бродить и делать из себя дурочку при первом же знакомстве с хорошим человеком.

Ее нервный смех на самом деле успокаивает меня.

— Я пригласил тебя, так что все в порядке, — отвечаю я, усмехаясь. Я улыбаюсь, осознавая, что почти забыл, что отправил своего ребенка на войну.

Когда чашки наполнены, Шарлотта тянется за салфеткой к середине стола и вытирает просыпавшийся сахар. Я ловлю себя на том, что, наблюдая за ее руками, вспоминаю, как выглядели руки Элли, когда она протирала обеденный стол. Наши столы всегда были очень чистыми. Все и всегда было очень чисто. Элли называла себя чистоплотной маньячкой. Я думаю, что она просто была зациклена на этом, но она предпочитала называть себя именно так.

Звонкий стук двух кружек друг об друга вытягивает меня из моих мыслей об Элли, заставляя сфокусировать свое внимание на незнакомке, сидящей передо мной. Если бы мы были в старом доме, я, наверное, вырвал бы глаза Шарлотте за то, что другая женщина касается своими руками тех мест, которых касались руки Элли. Это как раз и было одной из многих причин, из-за которых я продал наш дом. Фактически, я жил с Элли в ее гробу. Если не считать того, что я все еще жив.

Шарлотта протягивает мне одну из кружек, когда я сажусь напротив нее. Это так странно. Я ее не знаю вообще, а она сидит за моим кухонным столом.

— Я не могу даже представить себе, что ты пережил, — говорит она.

Я ненавижу сочувствие. Действительно ненавижу. Когда в твоей жизни слишком много какой-то одной вещи, она, так или иначе, становится наименее желательной.

— Это было тяжелое время, — говорю я, проводя пальцами по своим волосам.

— Одна из моих самых близких подруг потеряла мужа, — говорит она, поставив свою кружку. — Я видела, что ей потребовались целые годы, чтобы собрать осколки своей жизни. Никто и ничто не смогло облегчить ее жизнь тогда, но каждый из нас мог попытаться хотя бы быть рядом, когда она нуждалась в нас.

Я знаю, что не облегчал эту сторону моей жизни ни для ЭйДжея, ни для родителей. На самом деле, я был еще той занозой в заднице. Они все пытались собрать кусочки меня и сложить их обратно вместе таким образом, как они думали, я теперь должен был жить, но Шарлотта права, никто и ничто не сможет помочь человеку, потерявшему половину своего сердца.

— Это ужасно, — все, что я могу ответить.

Ее взгляд смещается с меня на пустое место рядом со мной, на фоторамку, которую я поставил на столе. Элли. Улыбаясь, Шарлотта проводит пальцем вниз по рамке.

— Она прекрасна. Олив выглядит точно так же, как она, — Шарлотта убирает руку от рамки и с сочувствием прикасается к моей руке. От ощущения ее прикосновения все у меня внутри застывает. Тяжелое дыхание застревает в горле, и я опускаю глаза на наши руки. — Она ушла недавно?

Я киваю головой, чувствуя некоторую злость внутри себя. Почему она заставляет меня отвечать на все эти вопросы? Большинство людей, которых я не знаю, будут на цыпочках обходить эту тему. Обычно они просто бросают сочувствующий взгляд, но не Шарлотта. Она умудряется приоткрыть эту запертую дверь, которую я изо всех сил старался держать закрытой.

— Она умерла пять лет, восемь месяцев и двадцать семь дней назад, рожая Олив.

Мне было интересно, когда Шарлотта сломается, и предполагаю, что этот момент наступил. Она по-прежнему глядит на меня широко раскрытыми глазами, но теперь они наполняются слезами. Я не хочу, чтобы кто-то плакал из-за меня или передо мной. Я не хочу, чтобы кто-то говорил со мной, смотрел на меня или был рядом со мной. Я хочу чувствовать, что тоже умер, потому что мне так намного проще жить. Я не могу этого вынести, поэтому отдергиваю свою руку подальше от нее и встаю. Обдумывая вариант спасения из этой ситуации, я напоминаю себе, что не могу сбежать из своего дома. Поэтому просто убираю со стола сливки и сахар прочь, делая все возможное, чтобы как-нибудь намекнуть, что наше кофепитие подошло к концу, иначе я могу испортить все.

Время остановилось, только тишина и до сих пор слезы в ее глазах, поэтому я выхожу из комнаты. Я оставляю ее там плачущей, потому что… потому что я не знаю, как перестать вести себя как мудак по отношению к любому, кто посмеет ступить в мою жизнь.

Я нарезаю круги по гостиной, пытаясь выровнять дыхание, ожидая пока мое сердце откажется от матча по боксу с моими ребрами. Но оно никогда не уступает. Сердце всегда побеждает над всем остальным. Что бы я ни хотел почувствовать — именно за ним всегда последнее слово.

Я падаю на диван, выпуская весь воздух из легких. Боль снова обострилась и ощущается так же, как это было пять лет назад. Это как осколок в ране. Если рана закрывается вокруг того, что вызывает боль, то боль навсегда останется. Я почти свыкся с этим.

— Я даже не знаю твоего имени, — говорит Шарлотта, выходя из кухни и потирая запястья.

— Хантер, — бормочу я тихо.

— Я прошу прощения за то, что была такой навязчивой и не в меру любопытной, но ты выглядишь так, будто тебе нужен друг. Мы соседи, поэтому я подумала... — я мог бы быть отличным лотом для благотворительности или жалости, чтобы заставить ее почувствовать себя лучше.

— Спасибо, — говорю я грубовато. — Я, как правило, веду нормальный образ жизни. Просто бывают дни, как сегодня, — когда что-то впервые происходит в жизни Олив. И тогда многое приходит в голову, гораздо проще перенести все это, когда у тебя уже был похожий опыт в жизни. Я обычно не веду себя так.

— Я ходила на терапию с моей подругой после того, как ее муж умер, это был единственный способ, чтобы заставить ее двигаться дальше. Врач всегда говорил ей, что боль никогда не уйдет, но, в конце концов, после черной полосы наступает белая. Он также сказал ей, что трудные дни в жизни будут всегда, они будут тяжелыми, независимо от того, сколько времени пройдет. Скорбь, как шрам, — ты можешь прикрыть его, как захочешь, но он всегда будет там.

Она говорит то, о чем я всегда думал. Каждый говорил, что со временем боль уменьшится, в конечном итоге мне станет легче, я буду двигаться дальше и забуду о ней. Но на самом деле, боль напоминает о себе, и я не хочу ее забыть, так что я просто терплю боль и ношу ее, как тяжелый мешок на спине. Иногда я ношу его с гордостью, а иногда позволяю ему накрыть меня, например, как сейчас.

Шарлотта громко выдыхает и оглядывает комнату, сосредоточив внимание на том беспорядке, в котором валяются мои подушки от дивана.

— Кем ты работаешь, Хантер? — спрашивает она нерешительно, садясь в кресло напротив меня.

И я открылся. Пришло время. Неужели она только что стала моим терапевтом? Потому что, да, я готов к этому.

— Я плотник. Мы с братом руководим компанией.

Как, черт возьми, мне заставить эту женщину уйти? Мне было нужно время, чтобы подготовить Олив к школе, прежде чем я с головой окунусь в работу, а вместо этого у меня есть Шарлотта, которая вытягивает каждую деталь моей жизни. Больше, чем я хочу поделиться за один день.

— Ты, случаем, не из «Гарольд и сыновья»? — спрашивает она, поправляя подушку позади себя, укладывая ее удобнее. Я не хочу, чтобы ты устраивалась поудобнее в кресле, за которое мы боролись с Элли целых две расточительные недели. Я ненавидел его, и я выиграл в споре. После того, как она умерла, я купил его. Теперь это мое любимое кресло.

— Да, мы из «Гарольд и сыновья».

Есть только три деревообрабатывающих компании здесь, в Сейдж. И только одна из них является семейной.

— Да ладно? — визжит она. — Мои родители работали с вами, ребята, несколько месяцев назад, чтобы отполировать их древесину.

Я думаю минуту, вспоминая несколько рабочих участков твердых пород дерева, с которыми мы работали. Только один из двух был в старой части города.

— В Олсенс? — спрашиваю я.

— Да, — усмехается она. — Это они. Как тесен мир.

— Твои родители ― замечательные люди. Они были очень добры, — мой голос становится монотонным. Зачем кому-то сидеть здесь и продолжать разговаривать со мной? Я сам пригласил ее, но это было до того, как я узнал, что она самка богомола, или, в данном случае, «охотящийся» богомол. — Чем ты занимаешься?

Почему я спрашиваю? Меня не волнует, чем ты занимаешься. Но я должен. Поэтому я спрашиваю. Я должен приложить усилия, чтобы поговорить с красивой женщиной, особенно когда пригласил ее в свой дом. Мои мысли должны быть непристойными в данный момент, и я надеюсь на то, что она мыслит так же. Вместо этого я смотрю на фото Элли, которое висит на стене позади Шарлотты.

— Я инженер-программист, — отвечает она. Этот ответ заставляет меня отвлечься от фотографии Элли и перевести взгляд на лицо Шарлотты, но я вовремя осознаю, что это было бы невероятно грубо с моей стороны ― выглядеть таким шокированным — так что я делаю все возможное, чтобы сдержать свою реакцию. Внешне она не похожа на инженера-программиста, и все-таки… Я просто не уверен, что видел когда-либо женщину ее типа, увлеченную такой напряженной профессией. Ничего себе, я реально женофоб.