Время от времени появлялась Лизбет и лгала Эмме. Говорила, будто никогда не хотела оставлять дочь, а Джейк просто выгнал ее, когда встретил меня. Со временем девочка, должно быть, начала в это верить.

Понимаю — я виновница тех воспоминаний, которые сохранятся у Эммы до конца дней. Мы гуляли по пляжу. Было летнее утро, туманное и холодное. Я посмотрела в сторону, на мертвого тюленя. В эту секунду механизм пришел в действие, и память ребенка подверглась необратимым изменениям. Вот в чем дело, и никуда от этого не уйти. Я думаю о Ш. — человеке, не умевшем забывать. В какой-то степени все мы подвержены тому же недугу. Память — это цена, которую мы платим за сохранение индивидуальности и постижение самого себя; в равной мере это цена победы и поражения.

Память о минувшем годе подобна раковой опухоли, въевшейся в мозг. Крошечное черное новообразование, не растущее и не исчезающее; твердый узелок в замысловатом лабиринте извилин. Крошечный, но неприятный.

Недавно я отправилась в библиотеку и вернула книги, принесенные Нелл. Просрочила на несколько месяцев, и теперь дешевле купить новые, чем заплатить штраф, но не хочется оставлять их у себя. Я бы предпочла просто забыть все, что мне стало известно о памяти, поскольку эти знания не просто мертвый груз наподобие названий иностранных столиц, количества колец у Сатурна и даты высадки человека на Луну. Это бремя информации, которая всегда будет связана в моем сознании с долгими месяцами без Эммы.

Будь это возможно, я бы выбросила из головы Аристотеля и Симонида, Шеревского и анонимного Н., а также все произошедшее, начиная с того дня на Ошен-Бич. За последние несколько лет ученые открыли, что память связана с определенными генами; манипулируя ими, можно контролировать процессы запоминания и забывания. В будущем, наверное, изобретут некий препарат, нечто вроде антипохмельной таблетки, который поможет человеку навсегда забыть о неприятном событии. Больше не будет необходимости помнить об изнасилованиях и ограблениях, авариях и похищениях. Из памяти ребенка медицинским путем удалят воспоминания о том дне, когда его украли из родительского дома, когда он сломал руку или увидел, как собака попала под машину. И потом, зачем останавливаться на достигнутом? Не исключено, начнут удалять целые блоки воспоминаний — о тяжелом разводе, о неприятностях на работе, о длительной полосе невезения. Эта добровольная амнезия не ограничится единичными случаями. Представляю себе тысячи жертв природных катаклизмов или национальных катастроф — землетрясений, терроризма, торнадо, — которые выстраиваются в очередь перед клиниками на следующий день после трагедии, чтобы принять спасительную таблетку. И тогда мы превратимся в нацию людей, не имеющих памяти, не способных скорбеть и сожалеть.

Справа от Сутро-Басс начинается тропинка, ведущая на смотровую площадку, опасно накренившуюся над водой. Когда-то с нее можно было любоваться океаном или наблюдать за тем, как в семи бассейнах с проточной водой, под стеклянным куполом, пловцы прыгают с подкидных досок. Теперь океан окутан туманом. На смотровую площадку ведет узкая лесенка с проржавевшими перилами, в которых недостает прутьев. На полу смотровой площадки два больших квадратных отверстия. Сквозь них видно темную воду и острые скалы. Когда я была здесь в последний раз, смотрела в эти отверстия в надежде отыскать Эмму.

У Ш. не было выбора, кроме как помнить все. Большинство же из нас помнят свои взлеты и падения — моменты величайшего счастья и минуты глубочайшей скорби. По мере того как проходят день за днем, по мере того как лица расплываются, а жилища, некогда давшие нам приют, теряют очертания, мы не в силах избавиться от худших воспоминаний. Этот город всегда останется полон мест, напоминающих мне о поисках. Металлические контейнеры для мусора, темные аллеи, магазины, бары, библиотеки. Невозможно посещать эти места и не вспоминать о самом страшном. Нет такой улицы, на которой я бы не искала Эмму. Хотелось бы надеяться, что однажды эти воспоминания исчезнут. И все же то и дело, в фотолаборатории или в автобусе, мое сознание будет возвращаться к тому дню. Снова начнется паника, снова стянется тугой узел в желудке, бешено закрутятся мысли. Сознание — сложная штука.

По тропинке поднимаюсь к закусочной Луиса, где начинается асфальтовая дорожка. Я бреду по ней мимо Клифф-Хауса. Туман очень густой, и скалы едва видны — расплывчатые очертания на фоне серой воды. Возле телескопа стоит компания туристов, продрогших в своих шортах и сандалиях. Не знаю, что они надеются увидеть. Вспоминаю свой первый визит в Сан-Франциско с родителями. Эта поездка была одной из маминых попыток «спасти семью» — абсолютно невнятная фраза, которую она произносила каждые два-три месяца, когда отношения между ней и отцом становились крайне натянутыми и развод казался неизбежным. Год за годом мы пускались в подобные отчаянные путешествия. Сан-Франциско, Чикаго, Нью-Йорк, Монреаль.

Приехав в Сан-Франциско, отправились на пароме на остров Алькатрас. У нас остались фотографии: я, в миниюбке, короткой до неприличия, и Аннабель, в своем готическом прикиде и черном макияже выглядевшая совсем уж панихидно. На снимке мы вдвоем стоим в крошечной камере, куда помещали преступников, приговоренных к одиночному заключению. Стоим, едва соприкасаясь локтями, без улыбок. Посторонний, взглянув на снимок, предположил бы, что мы серьезно поссорились и позируем фотографу в перерыве между раундами. Но я помню и кое-что другое — по пути на Алькатрас отец и мать сидели в каюте, а мы с Аннабель стояли на палубе, обнявшись, чтобы согреться.

— Я бы хотела, чтобы они поскорее с этим покончили. — Аннабель имела в виду совместную жизнь наших родителей, их безнадежный брак.

— Я тоже.

Первый раз в течение многих месяцев мы заговорили о чем-то серьезном. Это длинное и печальное лето прошло под знаком тишины, показавшейся всепоглощающей. Родители редко разговаривали друг с другом, а мы с Аннабель погрузились в собственные подростковые проблемы и общались лишь по самым незначительным поводам. «Передай соль, пожалуйста; когда будет наш рейс; встретимся у башни Койт в половине пятого». Четыре посторонних человека, случайно оказавшись в одном купе, абсолютно не жаждали общества друг друга и не ощущали себя семьей. В темной камере на Алькатрасе наши неулыбчивые лица выражали не гнев, а скуку — ощущение того, что ты не на своем месте и не с тем, с кем хотелось бы.

На обратном пути к пирсу Аннабель сидела в салоне, поглощая хот-дог и пересушенную картошку фри в компании студента колледжа, с которым познакомилась в сувенирном магазине. Я стояла одна, облокотившись на поручни, и смотрела на приближающийся город. Сан-Франциско, окутанный туманом, казался сказочным, нереальным местом. Прекрасный город, не похожий на места, где я бывала. Подумала о родителях, сидевших внизу как можно дальше друг от друга. Их безобразные ссоры громоздились между ними подобно невидимой и непреодолимой стене.

Несколько лет спустя, уже на полпути к разводу, мама сказала: «Если пересекаешь определенную линию, обратного пути у тебя нет. И у всех людей это бывает по-разному. Мы с твоим отцом пересекли ее двадцать лет назад».

Я поклялась, что, если у меня когда-нибудь будет семья, все устрою по-другому. Представляла себе мужчину и ребенка, наш гармоничный союз. Три человека, связанных такими прочными узами, что никто не в силах их разорвать. В те дни я даже вообразить не могла последствий собственной ошибки. Не понимала, что одна-единственная секунда, неверный выбор, взгляд не в ту сторону могут стать причиной раскола. Трещина, которая с каждый днем становится все шире и шире, пока наконец не превратится в зияющую пропасть.

Спускаюсь на пляж. В воздухе слабо пахнет рыбой. На коричневатом песке лежат крошечные голубые медузы, и ступать скользко. Море на удивление спокойно. По ту сторону шоссе, над парком «Золотые Ворота», подобно доисторическому чудовищу, вздымается заброшенная ветряная мельница. Резкий запах эвкалипта смешивается с океанским бризом. Снимаю обувь и иду по холодному песку. Горизонта не видно, белое смешивается с серым. И меня снова поражает одинокое величие этого города, его невероятная и опасная красота.

Навстречу движется тень. Серфингист. Его мокрый гидрокостюм блестит. Он поднимает руку и машет. Оглядываюсь посмотреть, кому именно, но позади ни души. Подойдя чуть ближе, различаю длинные темные волосы и миниатюрную фигурку. Гуфи.

— С возвращением, — улыбается она, обнажая неровные зубы.

— Рада тебя видеть.

— Я тоже. — Тина обнимает меня. — Ой, прости, ты теперь вся мокрая. Поздравляю. Видела новости по телику. Все-таки нашла девчушку.

Киваю.

— Потрясающе. — Гуфи переминается с ноги на ногу и молчит. — Честное слово. Рассказала всем друзьям. Просто не верится. Чудо. Постоянно об этом думаю. Круто, блин!

Тина щупает мое плечо.

— А ты как будто слегка поправилась.

— Старалась.

— Ну а теперь готова заняться серфингом?

— Конечно. Когда?

— Да хоть прямо сейчас.

Тина по-прежнему держит руку на моем плече. Ощущаю запах воска, исходящий от ее доски и легкий аромат грейпфрута. Гуфи подстриглась — и, судя по всему, самостоятельно: теперь у нее коротенькая неровная челка.

— Это твой последний шанс. Послезавтра уезжаю. Поступаю в колледж, как и собиралась.

— В какой?

— Фейетвилль, штат Арканзас. Представляешь? У меня там есть приятель. Получится чертовски дешево. Ни пляжей, ни серфинга. Никаких соблазнов.

— Здорово. Поздравляю.

— Так как насчет урока?

Мне некуда идти. И не к кому. Зачем отказываться? Последние несколько месяцев я провела в обществе серфингистов, но ни разу не каталась на доске сама. Отмеряла по пляжу милю за милей, но при этом забыла, когда в последний раз заходила в воду.

— Почему бы и нет?