Мишель Ричмонд - Год тумана

Снова и снова буду возвращаться к этому дню и сохраню записную книжку, в которую заносила все детали. Там останутся наспех сделанные наброски, чертежи моих перемещений, страница за страницей, на которых пыталась вернуться в прошлое. Будто память — вещь надежная, события не стираются из нее так же быстро и безвозвратно, словно карандашные строчки в блокноте под ластиком. Скажу себе, что где-то там, погребенный в замысловатых катакомбах моего сознания, есть ключ к разгадке — нечто крошечное и затерянное. То, что приведет к Эмме.

Все захотят узнать, в какую именно секунду я поняла, что девочка пропала. Все захотят узнать, не видела ли на пляже кого-нибудь подозрительного, не слышала ли чего-нибудь до или после того, как малышка исчезла. Все — полиция, репортеры, Джейк — станут опять задавать одни и те же вопросы и с надеждой заглядывать мне в глаза, как будто от этого что-то вспомню и простым усилием воли сложится головоломка, в которой недостает фрагментов.

Вот что скажу им, вот что знаю наверняка: мы гуляли по пляжу с Эммой, было холодно, лежал густой туман. Она выпустила мою руку и побежала вперед. Я остановилась, чтобы сфотографировать мертвого тюленя, потом отвернулась в сторону шоссе, а когда посмотрела вперед, кроха пропала.

Единственный человек, которому расскажу всю историю целиком, — моя сестра Аннабель. Только она поймет, как можно потратить десять секунд на краба и пять — на похоронную процессию. Только она поймет, отчего мне так хотелось, чтобы Эмма увидела мертвого тюленя; в ту секунду, когда она исчезла, я строила планы, как бы завоевать ее маленькое сердце. При разговоре с остальными буду тщательно подбирать слова, отделяя важные детали от ничего не значащих подробностей. Они услышат похожую версию, но другую: мы с девочкой гуляли по пляжу. Я отвернулась на несколько секунд, а когда посмотрела вперед, девочка исчезла.

Это похоже на серию фотографий. Вот стою в самом центре лабиринта, не в силах разглядеть, какие дорожки заканчиваются тупиком, а какая, единственная из всех, ведет к потерянному ребенку. Знаю, что должна полагаться на собственную память, которая непременно выручит, знаю, что у меня только один шанс.

История, которую расскажу, определит направление поисков. Если я ошибусь, в финале неизбежно произойдет крушение надежд; если нет — подсказка выведет полицию к ребенку. Нужно ли говорить о почтальоне на парковке, о мотоцикле, о человеке в оранжевом «шевроле», о желтом «фольксвагене»? Или же тюлень, катафалк, бетонная стена и волны куда важнее? Как отделить значительное от незначительного? Один промах, одна ошибка в отборе деталей — и все рассыплется.

Площадь круга равняется пи-эр квадрат.

Время — континуум, который тянется вперед и назад до бесконечности. Это помню еще со времен ученичества.

В девятом классе школы наш учитель, мистер Томас Суэйз, неизменно бодрый и довольно подозрительный тип, по слухам, защитивший докторскую степень каким-то чудом, нарисовал мелком на доске огромный круг. По внешней его стороне и на прямой линии, проведенной из центра, он написал несколько цифр и формул. Его бицепсы так и играли под рукавами белой футболки. «Радиус, диаметр, окружность», — отчеканил он, и великолепно поставленный голос проник в мои сладкие отроческие грезы. Мистер Суэйз обернулся к классу и, глядя прямо на меня, покатал между ладонями ослепительно белый мелок.

Сквозь длинную вереницу окон в комнату лился солнечный свет, воспламеняя медно-рыжие волосы сидевшей впереди девочки; от нее пахло жевательной резинкой. Моя рука лежала на крышке парты прямо в солнечной лужице; на большом пальце запеклась капелька крови — я обкусала ноготь до мяса. В голове ровным фоном стоял сводящий с ума гул. Мистер Суэйз отвернулся к доске. В заднем кармане его синих джинсов лежало что-то круглое.

— А самое главное — это площадь, — изрек он.

Мои колени сами собой раздвинулись, и по бедрам на пластмассовое сиденье щекотливо скатились капельки пота.

За несколько лет до этого, еще в третьем классе, миссис Монк, передвигая стрелки огромных картонных часов, объясняла, что такое время. Секунды подобны песчинкам, упрощала она, минуты — камушкам, а часы — это кирпичи, из которых состоит прошедшее, настоящее и будущее. Она говорила о днях, годах, десятилетиях и веках, о грядущем тысячелетии, которое все мы встретим взрослыми. Потом широко развела большие руки и прошептала: «Эпоха». В маленьком классе, где кондиционер отчаянно боролся с апрельской жарой, миссис Монк, «Учитель года-1977», наставляла нас, улыбалась и неимоверно потела.

Я сидела за деревянной партой, смотрела на огромный круг со стрелками и плакала. Миссис Монк подошла ко мне и коснулась теплыми, влажными пальцами моей шеи.

— Эбби, в чем дело?

Я уткнулась в ее рыхлый, мягкий живот, зарылась лицом в складки трикотажа и призналась:

— Не понимаю, что такое «время».

Меня смутили не часы сами по себе, не «полвторого» и «без четверти», а скорее, сама суть времени. И отчего-то не находилось нужных слов, чтобы объяснить это нашей учительнице.

Что смущало еще сильнее, так это длинные промежутки между отходом ко сну и пробуждением — темные часы, когда сознание пускалось в опасные и увлекательные путешествия. Во времени можно заблудиться, ужасное и прекрасное может длиться там бесконечно, хотя когда наступало утро, мама неизменно выглядела как и прежде, и Аннабель не старела, и папа вставал, надевал костюм и шел на работу, словно ничто не изменилось. Все казалось, словно живу в ином мире, нежели они, что моя семья спит, пока я странствую. Чувствовала на душе груз ответственности, как будто от меня одной зависело благополучие всей семьи.

Голос миссис Монк остался в памяти и после того, как я научилась узнавать время, но ровный, неостановимый ход времени беспокоил по-прежнему. Сидя на уроке мистера Суэйза и разглядывая тусклые хромированные часы над доской, Эбби — девочка, не понимающая сути времени, — мечтала о том, чтобы стрелки остановились и день длился и длился.

— Так как мы вычисляем площадь круга? — спросил доктор Суэйз.

Представляю себе маленький круг, в который заключено тельце ребенка. Девочка стоит на пляже и тянется за морским ежом, а из тумана возникает высокая фигура и рука незнакомца затыкает малышке рот. С каждым шагом человека из ниоткуда круг все расширяется, с каждой секундой площадь растет.

Где ребенок? Чтобы получить ответ, надо решить безумное уравнение: пи-эр квадрат.

Комната маленькая, с жесткими пластмассовыми стульями и бетонным полом. В углу — этакий странный штрих, помещенный сюда, возможно, секретаршей или чьей-то заботливой женой: мозаичный столик с красивой лампой. Там что-то щелкает и гудит, когда под светоотражательный колпак залетает мотылек. Массивные металлические часы отсчитывают секунды. Джейк томится в другой комнате, за закрытой дверью, пристегнутый к какому-то хитроумному аппарату. Человек, сидящий за монитором, задает вопросы и следит за сердечным ритмом «клиента» в поиске неких скрытых мотивов или тщательно завуалированной лжи.

— Сначала следует проверить семью, — распорядился детектив Шербурн. — В девяти случаях из десяти это мать, или отец, или сразу оба, — говорил он, наблюдая за мной, будто ждал, что вздрогну. Глупо.

— Я не ее мать, — ответила. — Даже не мачеха. Пока что. Родная мать собрала вещи и ушла три года назад. Ее ищете?

— Мы учитываем все.

Часы тикают, круг расширяется, и когда-нибудь наступит моя очередь.

Куда взгляд ни кинь, везде полицейские, поодиночке или группами. Бодрятся кофе из пластмассовых стаканчиков, переминаются с ноги на ногу, тихо разговаривают, обмениваются шутками. Один стоит, положив руку на пистолет; ладонь касается металла нежно, как будто оружие — продолжение тела. Вчера Джейк примчался домой из Юрики, куда уехал на выходные к другу. Ночь мы провели в полицейском участке, заполняя бумаги, отвечая на вопросы и припоминая подробности. Сейчас восемь утра. Прошло двадцать два часа. Кто ищет Эмму, пока я сижу здесь и жду?

Не секрет, что чем дольше не могут найти ребенка, тем труднее это становится сделать. Опасность возрастает с каждой секундой. Время — лучший друг похитителя и самый страшный враг семьи. С каждой минутой преступник уходит все дальше в неизвестном направлении, и площадь, которую предстоит прочесать, увеличивается.

Вчера вечером Шербурн приехал на Ошен-Бич через десять минут после моего звонка и немедленно взялся за дело. Сейчас восседает за столом, в светло-голубой рубашке и нелепом разноцветном галстуке, который ему, видимо, подарили и тем самым обязали носить. Представляю сыщика дома — и посреди домашнего хаоса он готов хвататься за работу. Представляю себе счастливую жену и пару опрятных ребятишек, и вообще… в этом человеке есть что-то умиротворяющее. Шербурн, широколобый, с безукоризненной прической и синими глазами, напоминает Фрэнка Синатру и даже двигается с тем же старомодным изяществом.

Ловлю его взгляд. Он поднимает руку с растопыренными пальцами и беззвучно произносит: «Пять минут». Детектив тянется за кофе, подносит чашку к губам и отпивает немного. Проходит еще шесть секунд. Предположим, Эмма в машине, которая движется со скоростью около ста километров в час. За шесть секунд она проедет чуть более ста шестидесяти метров. Возведем последние в квадрат и помножим на число пи. За то время, которое понадобилось Шербурну, чтобы глотнуть кофе, район поисков расширился более чем на восемьсот тысяч квадратных метров. Если каждый глоточек стоит нам восемьсот тысяч квадратных метров и если из чашки можно отхлебнуть около ста раз — остается лишь гадать о том, какой величины сделается этот круг, едва Шербурн допьет. И сколько чашек понадобится, чтобы площадь поисков достигла площади земного шара.