За богослужениями и молитвами Тарстен не забыл, однако, о делах более земных и насущных. Он разослал всех своих епископов, дьяконов и даже каноников по окрестным городам и весям, и с тех пор в воскресных проповедях, читавшихся с амвонов всех церквей и соборов, звучали страстные слова о дьявольской сущности презренных шотландцев и тех бедах и разрушениях, которым подверглась страна с их вторжением. И пришлые проповедники, и местные священнослужители настойчиво внушали также своей пастве мысль о том, что один в поле не воин, и, чтобы изгнать сатанинские орды с родной земли, следует присоединиться к тем, кого благословил на священную войну сам архиепископ, нарекая будущих воинов ангелами-хранителями, самим Господом богом избранными для справедливой мести.

Богопослушные йомены начали толпами собираться в Йорк, концентрируясь в лагере, разбитом на северной окраине города, и сэр Вальтер послал туда Хью отобрать тех, кто хоть что-нибудь знал о военном деле и имел какое-нибудь оружие, чтобы с их помощью обучить остальных хотя бы тому немногому, что те сами умели. С этим же поручением под Йорк были посланы и иные люди, но все они оказались каплей в море, и Хью с рассвета до позднего вечера таскался по лагерю, опрашивая, выясняя, объясняя, натаскивая и советуя. Иногда он загорался и чувствовал необыкновенный душевный подъем, увидев, например, с какой страстной верой преклоняли колени собравшиеся в поле, чтобы получить благословение Тарстена, когда тому удавалось настоять на том, чтобы его пронесли по лагерю. Но чаще он изнывал от тоски и трясся от ярости, поскольку прекрасно понимал, что эти наивные люди, с чистой душой откликнувшиеся на призыв их пастыря, не более чем агнцы, предназначенные на заклинание, мясо для боевых мечей, камыш, пускаемый под серп, чтобы дать возможность развернуться бронированной коннице для решающего удара. Не чувствуя себя в силах смириться с этим и мучаясь состраданием, он пытался научить их хоть как-то защищать себя — прикрываться щитами, сплетенными из лозы, если уж не было под руками ничего лучшего, сдерживать натиск меченосцев остроконечными, обожженными на костре кольями, орудовать короткими кривыми косами.

Забывая поесть днем и слишком уставая, чтобы перекусить ночью, он ужасно исхудал и осунулся. Если бы не Морель, который добывал еду и тенью таскался за ним следом, пока хозяин не снисходил до того, чтобы бросить на бегу что-либо в рот, молодой рыцарь, вероятно, умер бы от истощения. Морель же с каждым днем все глубже и глубже погружался в отчаяние, поскольку помнил наказ Одрис немедленно сообщить ей, если Хью заболеет или получит ранение. Он бы птицей полетел в Джернейв, если бы не знал, что не сможет не только привести хозяйку к мужу, но даже увидеться с нею. Слухами земля полнится, и он знал от беженцев, что защитники крепости отступили из низины в замок, и что горцы, привычные карабкаться по скалам, готовятся к штурму крепостных стен. Пусть даже так, — думал Морель, за Джернейв беспокоиться нечего. Пока сэр Оливер держит в своих руках бразды правления, самое худшее, что может с ними случиться, — поголодают немного. Тех же, кто попытается штурмовать Железный Кулак, лучники, словно мух, посшибают со стен. Кроме того, там леди, и если что-то у мужчин пойдет не так, она спасет положение — в конце концов это ее замок.

Мореля гораздо больше беспокоила его собственная судьба. Леди добра к нему, но ни за что не простит, если он не выполнит то, что он ей клятвенно обещал. Морель покосился на Хью, который, с трудом впихнув в себя полмиски тушеного мяса, уже спал, беспокойно разметавшись в постели. Брови хозяина время от времени хмурились, по лицу пробегала тень, он бормотал что-то невнятное, даже пытался жестикулировать. Бог знает, что ему снится, сокрушенно думал Морель, то ли все еще учит этих остолопов уму-разуму, то ли уже мчится в Джернейв на выручку леди. Морель покачал головой. Ему, так же как и хозяину, жаль этих деревенских парней, этих чурбанов неотесанных, которые откликнулись на призыв архиепископа, но их судьба в руках Божьих. Ему, к примеру, тоже не безразлична судьба кровным трудом нажитой фермы, которая, быть может, лежит сейчас в руинах; у него также сердце кровью обливается, стоит подумать о сыновьях, внуке, даже о невестке, но при чем здесь еда и сон? Морель раздраженно сплюнул и вновь с ласковой озабоченностью покосился на хозяина — только благородные господа могут позволить себе роскошь терзаться из сострадания или из-за того, чему помочь не в силах. Морель фыркнул и сплюнул снова — этими душевными муками хозяин не только себя, но и его, несчастного, в гроб живьем загонит. Он заглянул в исхудалое лицо Хью и сердито оскалил зубы. Нет, дальше так нельзя, надо что-то предпринять. Леди на все пошла, все бросила, чтобы заполучить этого человека в мужья. Добрая она там или нет, но случись с хозяином что-то нехорошее, как пить дать сживет со света…

* * *

Сэр Оливер мертв! Одрис стояла на коленях над израненным телом, содрогаясь от рыданий, ее окровавленные руки все еще пытались сомкнуть зияющие раны, которые были слишком широкими и глубокими, чтобы она могла что-либо сделать. Одрис понимала, что дядя умер, но отказывалась поверить в это и, не обращая внимания на священника, который закончил уже с отпущением грехов, лихорадочно возилась с холодеющим телом, повторяя самой себе, что он не может умереть. Он же пришел в башню на собственных ногах — она видела это своими глазами. Он поднялся на десяток ступеней и лишь затем рухнул наземь. Если он шел, настаивала она, его еще можно спасти. Но нельзя лгать самой себе вечно. Эдит, громко рыдая, насильно оттащила ее в конце концов в сторону, крича в отчаянии: «Да оставишь ты, наконец, в покое мертвеца, ты, ведьма?»

— Не мертвеца! Не мертвеца! — воскликнула Одрис, вновь подползая к телу, но заметив, что из раны, которую перед тем зашивала, кровь не бьет уже ключом, а стекает спокойной струйкой, перевела взгляд на лицо.

— Дядя, — простонала она, — ах, дядя. Ты спасал меня, почему же я не смогла спасти тебя?

— Он не сможет теперь спасти никого из нас, — заливаясь слезами, сказала тихо Эдит. — Шотландцы перебьют нас всех.

— Шотландцы? — эхом отозвалась Одрис, сдерживая рыдания и содрогаясь уже от ужаса, а не горя. — Где? В замке?

— Я не знаю, — прошептала Эдит дрожащими губами. — Но кто удержит их, если Оливера больше нет?

Одрис вскочила на ноги и помчалась вниз по лестнице. Слово «шотландцы» воскресило в ее мозгу воспоминания о том, что она видела по дороге из Хьюга в Джернейв, и единственно, чего она теперь страстно желала, это найти Эрика и своей рукой избавить его от грядущих страданий. Одрис была уже на середине просторного зала, когда вдруг осознала, что не слышит ни лязга мечей, ни предсмертных воплей сражающихся. Более того, стояла мертвая тишина, все застыли на своих местах, повернувшись к ней побледневшими лицами. Появление Одрис на людях в Джернейве и раньше никогда не проходило не замеченным. Внимание собравшихся в зале заставило ее собраться и преодолеть панику. Она уже поняла, почему тишина показалась ей мертвой: внезапное вторжение окровавленной женщины, с руками, платьем, даже лицом, испещренным багровыми пятнами, ошеломило всех, даже тех, кто не был с ней знаком. Одрис глубоко вздохнула и медленно повернулась к толпе.

В глазах собравшихся было нетерпеливое ожидание, и она прекрасно понимала, чего они ждут.

— Сэр Оливер мертв, — сказала она в тишине столь глубокой, что ее слабый горестный голос донес эти слова до каждого из стоявших в зале. — Мой…

— В таком случае замок мой, — оборвал ее грубый нетерпеливый голос. — И я приказываю немедленно выслать герольдов и договориться об условиях…

Говоривший сделал шаг вперед, а Одрис была настолько ошарашена бесцеремонностью наглеца, что застыла на месте. Услышав слова незнакомца, она вновь пришла в ужас. Увиденное по дороге в Джернейв убедило ее в том, что с шотландцами нельзя идти ни на какие переговоры; страшные воспоминания о насаженных на кол детях и изувеченных женщинах молнией промелькнули в ее голове.

— Взять его! — крикнула она. — Он один из них, вкрался к нам в доверие!

Чужак схватился за меч, пытаясь выхватить его из ножен, но стоявшие рядом слуги набросились на него и повалили наземь. Рыцарь яростно взревел, взывая о помощи, но Одрис уже склонилась над ним и, приставив кинжал к горлу, прошипела сквозь плотно сжатые губы, что следующее его слово будет последним. Рыцарь глянул в ее побелевшее, измазанное кровью лицо и содрогнулся от ужаса.

— Я не шотландец, — прохрипел он.

— Он не шотландец, — сказал второй рыцарь, подступая ближе. — Как смеешь ты, мерзкая сука…

— Угрожать мне?! — крикнула Одрис. — Эй, стража!

Как только Одрис обвинила наглого рыцаря в предательстве, несколько слуг помчались за управляющим, и Эдмер как раз в эту секунду ступил в зал, за его спиной молчаливо шагали латники с обнаженными уже мечами и лучники с готовыми к бою арбалетами. Лучники мгновенно выстроились вдоль стены по обеим сторонам от входа, латники устремились вперед. Слуги, кроме тех, которые удерживали на полу предателя, скользнули между лучниками и прижались к стенам за их спинами. Центр зала опустел, там остались лишь Одрис и двое слуг, прижимавших к полу рыцаря, Эдмер и его латники, а также пятеро рыцарей из тех, что нашли прибежище в Джернейве. Один из последних держал руку на рукояти меча, его правая нога отведена была назад, словно он готовился пнуть ею Одрис. Рыцарь медленно опустил руки и, держа их на удалении от тела, осторожно отступил назад. Одрис тем временем поднялась на ноги, поворачиваясь лицом к управляющему.

— Я не собирался угрожать вам, миледи, — пробурчал рыцарь.

Эдмер не сводил глаз с Одрис, его лицо было белее пергамента.

— Сэр Оливер… — сказал он дрогнувшим голосом.

— Умер, — ответила Одрис, и глаза ее вновь наполнились слезами, — но сейчас не время скорбеть о нем, — проглотив комок в горле, она с трудом удержалась от рыданий. — Этот подонок — шотландец.