Ее, как и прежде, радовало любимое занятие даже, когда она ткала картины, изображающие смерть… Но в этот раз душа ее не успокоилась, а осталась тяжесть на сердце. И, когда, наконец, Одрис приказала Фрите повернуть станок так, чтобы видеть свою работу, то всплеснула руками и закусила губы, дрожащие от страха. Она в ужасе вскрикнула, часто заморгала, чтобы вытеснить слезы из глаз и потом снова посмотреть на картину, и найти то, что считала неверным. Но увиденное все еще стояло перед глазами. Там был единорог, огромный, дикий, свирепый, вызывающий скорее ужас, чем показывающий пленительную доброту к девушке. Животное занимало почти весь гобелен. Он изогнул шею, опустил голову, как будто собирался пронзить рогом башню Джернейва, чтобы разрушить ее, а его раздвоенные копыта сверкали серебром среди чернеющих посевов и разрушенных домов нижнего двора.

— Нет, он этого не сделает, — прошептала Одрис, но слезы текли по щекам, потому что она знала, что свирепосл и жестокость присущи Хью. Она ощущала их присутствие всю эту неделю. Его жестокость скрывалась за добротой. Она чувствовала его горячее желание пробить дорогу к величию, даже если придется разрушить то, что встанет у него на пути. Вот, что разбудило в нем желание завоевать ее! Потрясенная этой картиной, она постояла, затем, вздрогнув, отвернулась и, всхлипывая, сказала Фрите: — Сними ее, Фрита! Сними и спрячь подальше.

Проходил день за днем, но станок Одрис был пуст, и каждое утро, вставая с постели, она виновато избегала смотреть на него. Ее работа была убрана и лежала в сундуке с пряжей, но она никак не могла избавиться от мысленного образа картины. Она пыталась снова и снова понять ее значение по-другому, но гобелены никогда не были таинственными. А эта работа говорила, что Хью нес опасность Джернейву. И все же она не могла заставить себя рассказать о ней дяде.

Прошло еще несколько дней. Морель снова прискакал в Джернейв, и на этот раз он принес хорошие вести: по крайней мере этим летом войны с шотландцами не будет. Король Дэвид принял во внимание доводы и рассуждения архиепископа Тарстена и согласился не нападать на Англию до тех пор, пока король Стефан не вернется из Нормандии.

Сэр Оливер и Эдит стояли напряженно, как будто ожидали услышать от Мореля, что через несколько часов нападут шотландцы. Эта новость позволила им облегченно вздохнуть. Они не боялись внезапного нападения, но постоянно находились под напряжением, которое даже во сне не давало им покоя. Эдит опустилась в кресло. Она вздохнула и расплакалась. Сэр Оливер положил руку ей на плечо и похлопал, успокаивая.

Одрис была ошеломлена. Если не будет войны, то какую опасность Хью представлял для Джернейва? Она или неправильно поняла картину, или картина не предсказывала, а только отражала ее страх. Эта мысль успокоила ее, и она нетерпеливо ожидала возвращения Фриты, которую послала к Морелю забрать письмо Хью. Оно было намного короче предыдущего, потому что, как объяснял Хью, у него не было новостей. О многих из них он уже писал, узнав, что вскоре они покидают Шотландию.

— У меня по тебе болит душа, — писал Хью. — Я бы не хотел избавиться от этой боли, потому что очень тоскую по тебе. Особенно сейчас, когда мое пребывание здесь близится к концу, и я вскоре смогу заняться поисками своих родителей. Если бы мне пришлось быть рядом с тобой, я бы жил в мире золотых грез. Ты помнишь, как мы были счастливы, гуляя по твоей волшебной долине? Очарованный тобой, я бы ничего не хотел и ничего бы не делал и, возможно, потерял бы все, если бы тебя у меня отобрали. Тоска будет подстегивать меня. Но смогу ли я стать достойным тебе мужем, если она охватит меня полностью?

Страстное желание и охватившее ее сладостное страдание снова пробудили страх в Одрис. Ей пришлось прекратить чтение. Они смахнула слезы с глаз. Хью ясно и понятно написал о том, что она чувствовала в нем: горячую и твердую решимость, которая была ему нужна, чтобы завоевать ее. Его целеустремленность ужасала Одрис; несмотря на то что она любила Хью и хотела, чтобы он был с ней, но она не могла нарушить свои обязательства, даже ради него. Она хотела, чтобы он желал ее, и только ее. Она не могла отвергнуть его: он был необходим ей так же, как и она ему. Она медленно возвращалась к чтению письма.

— Я надеюсь, — писал он, — что мы сможем поговорить с глазу на глаз — я имею в виду «поговорить» в самом лучшем значении этого слова, так как есть вопросы, которые я должен тебе задать. Подумай об этом, любимая. Что касается меня, я бы хотел следовать за королем в Нормандию. Когда я впервые встретил короля, он предложил служить ему, но я отказался принять его предложение, потому что был не в состоянии оставить своего старого хозяина. Но, так как пока войны с Шотландией не предвидится, сэр Вальтер не нуждается во мне. Успех ожидает того, кто состоит на службе у короля. А теперь я должен задать тебе вопрос: если мне повезет, и я завоюю земли в Нормандии, поедешь ли ты в такую даль, любовь моя? Я и прежде спрашивал тебя об этом, и ты ответила мне, что могла бы покинуть Джернейв. Не слишком ли далеко находится Нормандия от гор и долин, которые ты любишь?

Она снова оторвала взгляд от письма, но уже не плакала. Ее глаза, широко открытые и изумленные, светились внутренней радостью. Об одном она могла с уверенностью сказать: ее, и только ее, желал Хью, потому что было ясно, что он собирается оставить Джернейв ее дяде и даже хотел увезти ее далеко, далеко от Джернейва, чтобы сэр Оливер был уверен, что никто не посягнет на его право владеть замком. Хью не единожды спрашивал о ее привязанности к Джернейву, но она никогда не думала, что этот вопрос связан именно с дядей.

— Глупая, — пробормотала она, укоризненно качая головой. — Как могла я не заметить такого простого решения этой проблемы! ?

Она хотела быть с Хью, но ведь нужно было просто оставить дядю хозяином Джернейва. Ее глаза сердито смотрели на последние строки письма.

— Я бы не стал принуждать тебя сказать «да» из-за любви ко мне, но тогда, уехав, ты вдруг будешь тосковать по своей земле. У меня есть основания надеяться, что мне представится благоприятная возможность и в Англии. Об этом опасно писать подробнее, и я многое не пишу, и поэтому мы обсудим эти проблемы при встрече. Вскоре я смогу написать тебе снова, если нам не представится случай побыть вместе. Я сгораю от желания любить тебя. И ничто, кроме твоих светлых, блестящих волос и белых красивых рук, не может удовлетворить моей страсти. Ты находишь эти слова странными? Мы были горячи, любя и отдавая жар друг другу. Сейчас, когда мы расстались, мое сердце сжимается, и моя потребность в тебе пожирает меня, подобно тому, как огонь «пожирает» ствол дерева. Пришел Морель. Мне нужно заканчивать письмо. Молись за меня, Одрис. Молись, чтобы я не забыл о своем долге перед человеком, который все эти годы был для меня, безродного и беспомощного ребенка, отцом; я не могу вынуждать его ехать быстрее, чем позволяет ему преклонный возраст, а так хочется быть рядом с тобой поскорее.

Итак, Хью признает, что его стремление к ней представляет собой опасность, — думала Одрис, медленно сворачивая пергамент, чтобы отложить его в сторону. Да, он человек, но в нем живет и зверь: из письма было видно что в нем дикая страсть боролась с чувством долга. Она задрожала, разрываемая на части страхом и страстью. Что можно написать в ответ? Правда, она не думала, играет ли для нее роль место, где она живет, и не надеется, что дядя позволит Хью увезти ее за море, но также не хочет, чтобы Хью уезжал без нее. Лучше подождать того удобного случая, на который намекал он и который может представиться в Англии. Должна ли она сказать ему об этом? Снова развернула письмо, перечитала конец и закрыла глаза. Одрис была возбуждена и одновременно напугана едва контролируемой страстью. Оставит ли единорог возложенные на него человеком обязательства, если она об этом попросит? Ей оставалось одно из двух: пробиваться вперед, несмотря на боль, или ждать, беспомощно терпя эту боль. Картина на гобелене снова встала перед глазами. Возможно, получив отказ, единорог стал диким и опасным?

Одрис медленно подошла к кровати. Рядом с ней стоял небольшой столик, в котором хранился ящик отца Ансельма для письменных принадлежностей. Она пододвинула стул к столу и открыла крышку ящика, чтобы достать перо и небольшой лист пергамента. Механически проверила кончик пера и, найдя его тонким, начала открывать восковую пробку небольшой глянцевой чернильницы, которую игриво держал в своих объятиях изящной работы медвежонок, лежащий на спине. Она посмотрела на маленькую фигурку отсутствующим взглядом. Ее дядя привез эту чернильницу, возвратившись из одного из редких посещений двора короля Генриха. Он грубо бросил чернильницу ей и проворчал:

— Ох, уж эти твои звери! Я не мог выбросить тебя из головы, когда однажды увидел эту безделицу. Я все же думаю, что девочке не подобает писать, но возьми ее. Она для тебя.

Тогда она была больше напугана, чем обрадована, но сейчас воспринимает все по-другому. Ее глаза на мгновение остановились на медвежонке, затем она обмакнула перо в чернила и начала писать:

— От Одрис из Джернейва сэру Хью Лайкорну с наилучшими пожеланиями. Если у тебя все в порядке, то у меня тоже. Любимый, я должна опять попросить у тебя извинения за столь короткое письмо, но я очень огорчена странностями на моем полотне, и у меня нет настроения писать. Скажу только одно. Я остаюсь верна желанию быть с тобой, и только с тобой. Если бы это зависело от меня, я бы следовала за тобой и жила, без страха и сожаления, где бы ты ни предложил мне. Но как и твоя жизнь находится не только в твоих руках (и это, по-моему, верно и хорошо), моя тоже не вся принадлежит мне. Ты правильно пишешь, что о таких вещах лучше говорить, чем писать. Когда ты приедешь, я найду время и такое место, где мы могли бы обсудить все вдвоем с глазу на глаз. Прощай, свет моих очей, до встречи. И да поможет нам Бог. Увижу тебя сама и обниму!