Тарстен действительно находился в безопасности: ни одна душа не осмелилась бы открыто причинить ему вред, но не все равно почитали его. Некоторые шотландцы, которые приехали с королем Дэвидом, были бедны. Их не устраивал договор, заключенный во времена правления короля Генриха, и они собирались воевать. Если Камбрия и Нортумбрия станут подвластны королю Дэвиду, то именно шотландцам будут предоставлены там лучшие земли. На худой конец они извлекут пользу от вторжения, подвергнув север разграблению. Поэтому некоторые бароны возражали против встречи архиепископа и короля, не выдвигая, однако, веских доводов. Они были уверены, что Тарстен будет им угрожать отречением от церкви. Они не боялись угроз и знали, что Дэвид, несмотря на свою глубокую веру, твердо придерживается правила: кесарю — кесарево, а Богу — богово. По мнению короля, война — исключительно мирское дело. Осуждения их позиции совершенно бесполезны — Дэвид и его бароны считали, что у них были достаточно сильные и веские основания для начала войны. Если бы архиепископ захотел приказать Дэвиду отказаться от намерения завоевать Англию и потребовал бы религиозного повиновения, то это, как были уверены шотландские бароны, только больше разозлило бы короля, и он еще больше бы склонился в сторону войны.

Но они и не были полностью уверены, что Дэвид сумеет противостоять доводам архиепископа. Хью писал с достаточной долей юмора о поспешных переговорах и о смятении среди шотландских придворных, когда Тарстен, выражая свое расположение и уважение королю, приветствовал его, призвав к терпению и пониманию. Вскоре, стало очевидно, что архиепископ добился определенного успеха. Хью понял, что может предсказывать, как будут продвигаться переговоры, независимо от того, присутствовал он там или нет. Чем сильнее Дэвид отвергал каждый довод, предотвращающий войну, тем снисходительнее и сердечнее некоторые шотландские бароны относились к Хью.

Сопротивление, оказанное доводам и рассуждениям Тарстена, не вынудило его потерять надежду и спокойствие, а каждый день переговоров отодвигал войну, давал возможность созревать урожаю на полях Англии и усиливал оборону Нортумбрии и Камбрии. Тарстен сохранял спокойствие во время всех переговоров и по поводу того, что Дэвид попал в затруднительное положение, дав клятву императрице Матильде, и, соглашаясь, что признание и коронование Стефана архиепископом Кентерберийским, бесспорно, вовлекло в грех тех, кто поддержал решение лорда Кентербери. Он выражал свои сомнения по поводу коронации Стефана, на которой сам не присутствовал, а также решил, что необходимо послать представителей к его восточному двору.

Дэвид был вежлив, но в то же время и упрям, отвергая все доводы и рассуждения Тарстена. Он утверждал, что клятва верности, данная Матильде, была не только религиозным актом. Она затрагивала его честь, и даже, если признать Стефана королем Англии, то он не совершил ошибки, так как давал обязательство лично королю Генриху и леди Матильде, а не какому-то неизвестному «правителю Англии». Архиепископ не возражал против этого, но что касалось затронутой чести короля, то, по утверждению архиепископа, может пролиться слишком много крови с обеих сторон и пострадает много невинных людей. В конце концов, когда Дэвид, испытывая давление, не мог и не хотел дать клятву, что он будет соблюдать перемирие, заключенное с королем Стефаном, то архиепископ сам поднял вопрос о чести.

Сначала Тарстен напомнил Дэвиду, что король Стефан поступил благородно по отношению к нему, в то время, как он мог бы преследовать его со своей большой армией и опустошить всю Шотландию. Дэвид готов был признать, что Стефан имел право сдать ему Донкастер и Каршел только как король Англии. Поэтому, Дэвид и получил крепости от Стефана только после подписания перемирия. Если он теперь так обеспокоен, что его честь будет запятнана подписанием перемирия, то не вернет ли крепости назад? — Стефан поверил королю Дэвиду, — отметил Тарстен. — А не был ли Дэвид дядей его жены и кровно связан с ним. Поступает ли он честно, оскорбляя доверие Стефана? Что более позорно для Дэвида: обуздать свою приверженность к делу Матильды или нарушить договор, заключенный чистосердечно и напасть на английское королевство, в тот момент, когда его защитник находится в Нормандии?

Впервые за эти две недели переговоров Дэвид был расстроен и по-настоящему несчастен. На следующий день король созвал баронов на совет, который был бурным и резким, а эмоции не позволяли прийти к какому-либо соглашению. Споры продолжались в пивных и после того, как было принято решение. Так что Хью, сидя в укромном углу, знал все новости задолго до того, как они были официально доложены архиепископу Тарстену. Этой весной король Дэвид не будет наступать. Он будет сохранять перемирие и его сможет нарушить, не боясь за свою честь, как только Стефан возвратится в Англию.

Некоторые мужчины кричали и ударяли кожаными кубками о столы, считая большой глупостью позволять чести возобладать над явным военным преимуществом. Другие, а их было большинство, придерживались точки зрения короля. Даже эта группа разделялась в мнениях по поводу принятого Дэвидом решения. Гордые северные таны, хотя и не проявляли уважения к какому-либо решению, принятому не ими, и не принимали перемирие во внимание, были все же оскорблены мнением, что они боялись Стефана или его армии. Они бы с большим удовольствием дождались возвращения короля Англии, чтобы затем победить его. Хью больше интересовал довод, выдвинутый небольшой группой французов и нормандцев, которым Дэвидом были обещаны шотландские земли. Они поддерживали решение короля, потому что думали, что положение в Англии ухудшается.

Ранульф де Суль, лорд Лидсдейл, был уверен, что, как только Стефан вернется в Англию, вспыхнет открытое восстание в поддержку Матильды. Роберт Авенел кивнул, соглашаясь со словами де Суля, и добавил, что Стефан не только не в состоянии привести свою армию на помощь северным графствам, но и может отозвать таких людей, как Вальтер Эспек, которые могут организовать надежную защиту как с помощью короля Стефана, так и без нее. Хью не поверил их словам, вспомнив все, увиденное им во время осады Эксетера — коварную помощь повстанцам со стороны Глостера. Он знал, что Тарстен надеялся вынудить Дэвида отложить нападение, и, как только Стефан вернется, он сможет заключить прочный мир. Это казалось не очень осуществимым, учитывая настроения баронов Дэвида, но Хью и не однажды слышал, как говорили, что «худой мир лучше самой лучшей войны». Именно поэтому, Хью обрадовался, когда услышал о решении Дэвида. Это означало что Тарстен здесь ничего больше сделать не мог, а спустя день-два после принятия клятвы и церемонных проводов они двинутся в обратный путь… домой. Это слово «дом» вызвало удивление у Хью. Ему казалось, что он никогда не употреблял его прежде. Хотя он долгое время жил у сэра Вальтера, но Хелмсли никогда не был его домом. Думал ли он о Джернейве? Нет, не о Джернейве. А об Одрис. Хью улыбнулся, ощутив острый приступ тоски. Где была Одрис, там и был его дом.

Глава XV

Когда они с Одрис расстались впервые, Хью очень страдал, думая, что его желание завоевать ее безнадежно. Теперь была очередь Одрис. Отчаяние раздирало ее, оно давило не только потому, что они расстались, а и из-за того, что менструация у нее началась три дня спустя после его отъезда, и она теперь знала, — ребенок, которого она так хотела, еще не был зачат. Одрис была в отчаянии и чувствовала необходимость ткать. Она пыталась отделаться от этого, как только могла: занимала себя работой в саду, ходила в лес, поднималась на скалы, чтобы заглянуть в гнезда, которые отметила и наблюдала там за вылупившимися птенцами. Позже, когда старых птиц отстреляют, она будет кормить птенцов, чтобы потом приручить их.

Потом пыталась написать Хью. Она знала, что дядя и тетя не спросят, кому адресовано и о чем это письмо, — они никогда не спрашивали ее об этом. Было бы странно, если бы они попросили ее прочитать им письмо или послание.

О, когда Одрис будет читать или писать, получая удовольствие, сэр Оливер и Эдит отведут в сторону взгляд, делая вид, что берут книгу или перо и не обращают на нее никакого внимания. Тень улыбки тронула ее губы, когда она вспоминала их реакцию, и тут же исчезла. Обычно когда сэр Оливер и Эдит делали вид, что не смотрят на нее, она отворачивалась, с трудом сдерживая смех и скрывая свое веселье. Если считается приличным, когда пишут святые отцы и матери, то, конечно, это не запрещено и не могло быть дурным для кого-нибудь еще. И отец Ансельм — а он был настоящий святой отец — сказал, что в этом нет ничего плохого, и научил ее писать. Но на этот раз она не засмеется, — отчаяние все сильнее заполняло ее душу.

Одрис подумала, что найдет облегчение, написав Хью, и они «поговорят друг с другом», но она с удивлением поняла, что ей нечего сказать. Удовольствие, которое испытывал Хью, описывая свои ежедневные дела, не могло помочь Одрис. Повседневные дела женщины стороннему наблюдателю показались бы скучными и однообразными. Но для нее они были интересны и совершенны (или мучительны и разочаровывающие). Одрис не могла поверить в то, что Хью будет интересно знать, как выросли саженцы в саду или что еще она решила посадить. Без сомнения, он бы заинтересовался успехами в отлове соколов, но она боялась писать об этом, чтобы не беспокоить его. Она все равно будет взбираться на скалы, волнуется он или нет, но быть жестокой и сообщать ему об этом ей не хотелось. Но, что хуже всего, у нее пропал интерес к этому занятию. Не могла она также упомянуть в письме и о картине, которая возникала у нее перед глазами и которая вынуждала ее ткать, прокладывая нить за нитью. Ей только хотелось заполнить страницу словами: «Будь осторожен, моя любовь, будь осторожен».

У нее не было необходимости бояться взглядов сэра Оливера и Эдит. Ее дядя и тетя были всецело поглощены подготовкой Джернейва к войне, которая, как они боялись, надвигается. Они разговаривали только друг с другом, и беседы их касались в основном запасов: что уже было запасено и что в ближайшие несколько дней будет завезено в замок, сколько еще осталось свободного места для припасов, сколько ртов понадобится прокормить в нижнем замке, если сервы и мелкие землевладельцы будут призваны на его защиту, и сколько ртов в верхнем замке. Но паники среди обитателей Джернейва не было: он выдержал много атак и несколько осад за то время, когда им правил сэр Оливер и Эдит. И теперь у хозяев замка не было возможности отвлекаться от дел. Им было достаточно знать, что Одрис была в замке и занята своими обычными делами. Они не спрашивали, почему не слышен больше журчащий смех и прекратились ее беззаботные шалости. Одрис была благодарна за их безразличие. Они не задавали ей озабоченных вопросов, поэтому она могла заставлять себя спускаться вниз и принимать пищу в большом зале, а не в своей башне, где ее ткацкий станок молча и соблазняюще звал к себе.