— Руфус пойдет с Фритой? — спросила она. — Я хочу привязать лошадей на другой стороне гребня. Там их не напугает зверь, случайно забредший на равнину.

— Я, пожалуй, сделаю это сам, — ответил Хью.

Сейчас Руфус был спокоен. Его смиренность не нарушали ни звуки битвы, ни запах крови, но жеребец всегда отличался своим крутым нравом, и Хью не хотел, чтобы с Фритой что-нибудь случилось.

— Не забудь взять с собой пергамент Тарстена, — напомнила ему Одрис. — А если ты голоден, возьми у Фриты корзину с сыром и вином.

Он вернулся один, неся корзину в одной руке и какой-то смятый сверток в другой. Одрис удивилась, что Фрита не пришла с ним: она не приказывала своей служанке держаться в стороне от них. Девушка смущенно покраснела, решив, что это Хью велел ей остаться с животными. Она гадала: заботился ли Хью о своем великолепном жеребце, отведя его в сторону, или же это был только предлог, чтобы остаться с ней. Оба предположения мучили ее, каждое по-разному, но больше всего ее волновало то, что она не знала, как бы ей самой хотелось оправдать его поведение.

— Я уверена, в этом пергаменте ты сможешь найти для себя отгадку, — быстро, и почти на одном дыхании сказала она.

Хью улыбнулся ей, поставил корзину и развернул пергамент, держа его так, чтобы Одрис могла его читать. Некоторое время она сидела неподвижно, но вскоре ее захватил рассказ, записанный Тарстеном, и она, сама того не замечая, прислонилась к Хью.

— Как грустно, очень грустно, — прошептала Одрис. — Интересно, почему она ушла от монахинь? Ясно, что о ней хорошо позаботились. Смотри, здесь Тарстен пишет о том, как была обставлена ее комната. У нее были простыни, пусть несколько, но своих, сшитых из прекрасной материи, одежда и великолепные пеленки для младенца, — она замолчала и посмотрела на Хью. — Ты был этим младенцем. Не могу представить тебя ребенком. Ты такой большой.

— Возможно, это и убило ее, — произнес он, нахмурив брови.

В юности Хью старался как можно меньше думать о своем происхождении, и даже тогда, когда Тарстен поведал ему эту историю, не ощутил почти ничего. Он был только немного доволен и горд тем, что был дорог своей матери, и ей пришлось отчаянно бороться, чтобы спасти его. Сейчас он чувствовал вину и острые угрызения совести. И, взглянув на хрупкое тело Одрис, он вздрогнул.

— Я так не думаю, — задумчиво ответила Одрис. — Я видела крупных младенцев, рожденных с легкостью хрупкими женщинами, и маленьких детей, которых женщины не могли родить. Может быть, в этом виновата и женщина, хотя бывают случаи, когда ребенка надо поворачивать. Как бы то ни было, Хью, выбирать здесь не приходится, и в этом нет ничьей вины или греха. Все, что произошло, зависело от Господа, а не от тебя. Кроме того, это было так давно. Меня интересует одно: почему она оставила монастырь?

Хью очень хотелось выбросить из головы неприятную мысль и предположить, будто у матери не было каких-либо причин так поступать. Совершенно очевидно, что к монахиням она пришла по собственной воле. Небольшой отряд сопровождал ее туда, но никто не вошел с ней в монастырь, и единственное, что знали монахини, — весь отряд ускакал сразу же. После того мать в любое время могла уйти из монастыря, так как у нее было достаточно средств, чтобы заплатить новым покровителям. При желании она могла бы найти себе новое убежище. Они с Одрис тщательно изучили весь пергамент, но ничего, что представляло бы для них интерес, не нашли, кроме списка монахинь, которые в то или иное время посещали мать Хью.

— Тебе придется вернуться в монастырь и самому поговорить с оставшимися в живых монахинями, — сказала Одрис.

— Они ничего не вспомнят — прошло столько времени, — ответил Хью. — Почему ты так упорно хочешь, чтобы я нашел кого-либо из людей, знавших мою мать? Я надеюсь, Одрис, ты не считаешь меня самодовольным фатом, но заметил, ты благосклонна ко мне. Только не могу понять, почему? Богу известно, я не отличаюсь красотой…

— У тебя прекрасные глаза, — сказала Одрис, улыбаясь. — Даже, если бы в тебе не было ничего привлекательного, меня это не беспокоит. Мне нравится, что ты смотришь на землю не как на пастбище для овец или для того, чтобы на ней сеять, охотиться. Земля имеет для тебя ценность уже только потому, что она красива. И еще: не считаешь меня ключом, с помощью которого можно открыть волшебный ларец. Ты смотришь на меня так же, как Бруно. Я говорила об этом, когда мы впервые увиделись более года назад.

— Я не смотрю на тебя так же, как Бруно, — медленно сказал он. — Ты должна это понять, Одрис. У меня нет к тебе братских чувств.

Краска залила ее щеки, когда она вспомнила его взметнувшееся копье.

— Я это знаю, — прошептала она, глядя на пальцы, неустанно теребившие подол платья.

— И ты должна понять, что, даже найдя родственников матери или отца (если он не был низкого происхождения), я все равно не смогу стать подходящим для тебя мужем.

Одрис подняла голову.

— Я никогда не думала об этом, — призналась она честно. — Это нужно тебе, это нужно тем, кто еще вспоминает о твоей матери с любовью, если такие люди есть. Я очень прошу тебя довести дело до конца. Хью, ты должен выбросить все сомнения из сердца. — Она прикоснулась к его руке. — Лучше знать правду, пусть плохую, чем сомневаться. Но, по правде говоря, я уверена, что тебе не нужно беспокоиться по поводу происхождения твоего отца. Вспомни, в пергаменте было написано о небольшом отряде, который сопровождал в монастырь твою мать, и о богатой обстановке в комнате, где она жила. И, помнишь, монахини сказали, она постоянно их заверяла в скором возвращении ее мужа, который должен забрать ее.

— Он не вернулся, и никто больше так и не поинтересовался ею, — ответил Хью, но в его словах уже не было былой убежденности или злости. Он, казалось, успокаивал себя, потому что слабая искорка надежды затеплилась в его душе.

Все, что он и Одрис обсуждали, было очень важно, и Хью ловил себя на мысли, что у него оставалось все меньше сомнений в своем происхождении. Одрис предположила: его мать скрыла свое имя, потому что ее муж был повстанцем. Хью родился в 1114 году. Это было начало правления короля Генриха. В то время король был еще силен. Он очень жестоко обращался со своими вассалами, которые должны были безоговорочно подчиняться ему. Генрих мог быть очень мстительным. Если кто-нибудь ему не подчинялся, он преподавал тому жестокий урок и подвергал гонениям.

— Скажем, отца бросили в тюрьму, и он там умер или его казнили, — размышлял Хью. — В таком случае он бы никогда не раскрыл место, где скрывалась его жена. Она ведь носила ребенка. Если бы родился мальчик, что и произошло, отец не допустил бы, чтобы жена и наследник попали в руки короля. Ведь и владения могли быть отняты, может быть, даже самим королем. Королевские земли можно вернуть наследнику, отца которого незаконно лишили собственности. — Хью знал, что Стефан благосклонно относится к нему, и если сэр Вальтер использует свое влияние… Мечты! Это были только мечты! Если бы они сбылись, он мог бы добиться женщины, которую любил. — А если тебя не интересует, подхожу ли я тебе в качестве мужа, — продолжал он. Голос его внезапно зазвучал резко. — Чего же ты хочешь от меня?

— Мне нужен мужчина, не презирающий меня, не считающий меня ничтожеством, которым он должен овладеть, чтобы добиться Джернейва, — сказала она с горечью в голосе и покачала головой, когда Хью хотел ей возразить. — А ты мне нравишься, — продолжала она, краснея, но глядя ему в глаза. — Мне нравится твое лицо, так не похожее на лица других, и твое тело… Оно так прекрасно.

Хью наклонился было, чтобы поцеловать ее, но, вспомнив данное себе обещание, поднял голову.

— Одрис, ты не должна цепляться за каждую пришедшую тебе в голову идею. Поверь, мое тело ничем не отличается от других. В нем нет ничего особенного. И, если ты будешь разговаривать с другими мужчинами, как со мной, многие из них пожелают тебя.

— Это правда? — спросила Одрис.

— Что? То, что все тела мужчин одинаковы, или то, что ты — женщина, которую можно желать? — парировал Хью.

— Я видела и других мужчин, — сказала Одрис. — Они не одинаковы, но я знаю, что ты имеешь в виду.

— Тогда все равно, — сердито протестовал Хью. — Клянусь, если не каждый мужчина, то многие из них пожелают тебя.

— Я этому рада, — сияя улыбкой, сказала Одрис. — Мне бы не хотелось обманывать тебя.

— Что? — удивленно воскликнул Хью.

— Почему ты должен довольствоваться тем, что никакой другой мужчина не пожелал бы, — сказала Одрис, дразня его. — Неужели у тебя такой плохой вкус? Или, если ты желаешь меня только из жалости, и согласен лишь на полбулки или даже четверть, то не останешься ли ты голодным? Я рада твоим мыслям, что и другие мужчины должны захотеть меня.

Она повернулась к нему. Ее улыбающееся лицо было неотразимо. Хью обхватив ее голову одной рукой, а второй подняв подбородок, прикоснулся к ней губами. Сначала поцелуй возбудил его, не вызвав желания, но, когда Одрис обняла его и ее губы страстно ответили на его поцелуй, он забыл, что сердился на нее. Хью отпустил ее подбородок: его не нужно уже было поддерживать. Он знал, Одрис не отстранится, и освободившейся рукой прижал ее к себе. В его объятиях она была легкая и податливая. Как ни странно, но в нем боролись страх и страсть. Ведь он поклялся, что не овладеет ею, по крайней мере пока… Хью было отбросил эту мысль из головы, не позволяя себе и подумать об этом… И, собрав все силы он отпрянул, ослабив объятия.

— Ради всего святого, Одрис, — прошептал Хью. — Скажи мне «нет». Помоги мне! Я только мужчина, и мы неверно поступаем.

«Мой единорог», — ликуя, подумала Одрис: "Он — единорог, а не беззаботный бык. Он чистый, сильный, и вместе с тем совсем слабый с девушкой, единорог, а такой беззащитный! "

Затем холод сомнения закрался в ее душу. Девушка для единорога была ловушкой: она поймала его и усмирила его свирепость, но охотники могли легко убить беззащитного единорога. Руки Одрис некоторое время с дрожью обнимали Хью, потом она сказала себе: девушка должна сделать выбор. «Если девушка будет предана единорогу, охотники не смогут причинить ему вред», — решила она. Одрис разжала объятия и, обхватив его лицо руками, повернула к себе.